На Михаила посыпались неприятности; каждый день что-нибудь новое. Начальник, по жалобе Вальде, вызвал Михаила к себе, въедливо, долго выговаривал за несдержанность, своеволие, распущенность, за неуважение к старшим.
– Я признаю свою ошибку, – сказал Михаил.
– Не ошибку, а распущенность, – поправил начальник.
– Я признаю свою распущенность, – повторил Михаил, мучительно краснея.
Он страдал. Давно известно, что в молодости для человека нет ничего хуже, чем признаваться в своем несовершенстве. Головомойку, полученную от начальника, еще можно было кое-как стерпеть, потому что разговаривали в закрытом кабинете, с глазу на глаз. Но Вальде этим не ограничился. В стенгазете появилась заметка. Нарисовали карикатуру. Ребята встречали Михаила вопросами:
– Читал?..
Никогда еще не было ему так скверно и стыдно. Он скрипел зубами при мысли, что наклеивала эту заметку Клавдия и смеялась… Если бы он знал, что Клавдия не смеялась, а наоборот, была очень и очень грустна и все время вздыхала, намазывая клеем оборотную сторону заметки.
Каждый раз, видя кого-нибудь перед стенгазетой, Михаил чувствовал колючий обруч на сердце. Он высчитывал дни, оставшиеся до выхода следующего номера.
Стенгазету, наконец, сняли. Михаилу немного полегчало.
Но Вальде и на этом не успокоился. Он принялся за Михаила всерьез. На первом же собрании паровозников он в текущих делах взял слово. Он встал, вынул изо рта свою трубку.
– Я хочу говорить о наша деповская молодежь.
Михаил, похолодев, пригнулся низко.
– Не прячьтесь, Озеров, – услышал он. – Имейте мужество смотреть прямо в лицо, если виноваты.
Вальде подробно рассказал собранию о том, что произошло на паровозе и потом на занятиях.
Сивоусые машинисты слушали хмуро. Тщетно искал Михаил хоть одну сочувственную улыбку. Прохор Семенович Глыбин, кряжистый и чернобородый, угрюмо заметил:
– Жизнь больно гладкая у них. Заботы не видали, без хлеба не сидели. Вот и разбирает их озорство…
Из рядов отозвались:
– Окорот бы не мешало некоторым дать.
– Этак всякий помощник будет самовольно за регулятор хвататься, через год без паровозов останемся.
Над головами собравшихся висела пелена табачного дыма. Начинался дождь, и первые капли, сносимые ветром, уже пестрили крашеный подоконник.
Михаилу вынесли общественное порицание. Хотели записать в протокол. Спасибо Петру Степановичу – отстоял.
– В протокол, я полагаю, можно не заносить. В первый раз это с ним такая конфузия. У меня он работал хорошо, пожаловаться не могу. Давайте порицание выразим на словах.
Из уважения к Петру Степановичу согласились.
Дождь разошелся. Михаил возвращался домой по лужам. Дул ветер, мокро шумели деревья, около фонарей были видны стеклянные прерывистые нитки дождя. Но туча уже сдвигалась, отплывала на запад, подтягивая свои лохматые, изорванные края, и начали проглядывать одна за одной звезды – все чаще. Михаил не замечал ни ветра, ни дождя, ни звезд – он думал. Мысли его были упрямы и непокорны. Он все еще не хотел признать себя виноватым и синяки свои – заслуженными. «Уеду в Москву! Через год они узнают, кого прорабатывали на собрании!» Он остановился на ветру, гордо оправил мокрые, слипшиеся волосы. «Они узнают!..»
Сразу к нему вернулась уверенность; свое будущее видел он точно в перевернутом бинокле: стекла только отодвигают, уменьшают предметы, но не скрадывают их четкости. Подумаешь – вынесли порицание! Он презрительно фыркнул. Все эти порицания, огорчения, неприятности потонут в его блистательном будущем, как дробинки в море, не всплеснувшись и не оставив даже кругов. Если уж его не согнула измена Клавдии, значит ничто не согнет!
Дома он первым долгом справился у хозяйки, не было ли письма из Москвы. Письма не было.
– Какое вы письмо все время ждете? – спросила хозяйка. – Разве у вас родственники в Москве?
Он промычал в ответ что-то неопределенное, ушел в свою комнату.
– Бюрократы, черти! – ворчал он, закутываясь в одеяло. – Подожду еще, а потом пошлю запрос телеграммой.
…Но Вальде избавил его от телеграфных расходов. Вальде уже давно подумывал о прямом дальнем рейсе. В одну из поездок паровоз пропустили сквозным до Москвы. Вальде разговаривал с Михаилом обычно, как будто между ними ничего не произошло, но Михаил косился и отвечал сдержанно.
Утром плыли навстречу неясные серые поля, потом взошло солнце и осветило кирпичные трубы и клетчатые корпуса заводов, дачи, пригородные платформы, на которых стояли с бидонами и мешками молочницы, и вдруг слева открылась в золотом тумане Москва. Сердце Михаила дрогнуло. Под колесами, толкаясь, загремели крестовины и стрелки.
– Я очень устал за эта поездка, – сказал Вальде, потягиваясь.
Через час они, освеженные горячим душем, вошли в спальную. Там их ожидали постели – прохладные простыни, мягкие одеяла. Вальде задернул шторы.
– Нам надо хорошо выспаться, Михаил. Нам предстоит еще обратный путь.
Встряхнув пиджак, он аккуратно повесил его на спинку стула. Потом нагнулся, расшнуровал ботинки. На его отесанный затылок набегала волосатая, мясистая складка, лицо немного покраснело. Он снял брюки, так же аккуратно сложил их и повесил поверх пиджака.
К полудню Михаил проснулся. Когда он был уже совсем одет, Вальде поднял голову с подушки.
– Куда вы, Михаил?
– Я скоро вернусь, товарищ Вальде. У меня дела.
– Вам надо еще спать. Вы не выспались как следует. Потом вы будете клевать на паровоз носом. Какой неотложный дело есть у вас в Москве?
– У меня есть неотложное дело, – упрямился Михаил. – Я скоро вернусь.
Он вышел на шумную московскую улицу, подумал, что через час все должно совершиться, и смятение охватило его. Трамваи тасовались перед ним, улица была перегорожена хребтами глины, бесстрашный маляр висел на пятом этаже в люльке, весь тротуар под ним был пестрый, как пол в курятнике. Михаил дождался своего номера. Трамвай прошел через мост, украшенный колоннадой. В просветах – вода, белые крылья чаек и опять белое крыло… нет, перчатка милиционера. Уже бульвар, и в темном стекле выходной двери наискось, сверху вниз, бежит отраженная листва.
На кинофабрике ему сказали: «Четвертый этаж». Он поднялся по лестнице, оставляя на каждой ступеньке по одной из своих надежд. Он переживал минуты беспощадного просветления, когда разум – этот верный товарищ, обладающий неоценимым даром утешать, обещать, изыскивать оправдания, – превращается вдруг в неумолимого судью и начинает излучать металлический ровный свет, подобный фиолетовому сиянию юпитеров; проникая всюду, этот холодный свет не дает теней, которыми можно было бы прикрыть страшную правду.
Он долго ждал у дверей с дощечкой «Сценарное бюро». Наконец пришел белесый постный юноша в роговых очках, с фотоаппаратом «Лейка» через плечо. Михаил поднялся навстречу ему, Юноша поспешно сказал:
– Товарищ, денег сегодня…
– Я не за деньгами, – перебил Михаил. – Я присылал вам сценарий под названием «Красная гроза».
Все совершилось в несколько минут. Прижимая к груди отвергнутый сценарий, Михаил помчался по лестнице вниз, перескакивая через три ступеньки, не подбирая брошенных надежд. Очнулся на бульваре. Шли трамваи, светило солнце, играли дети, прыгали воробьи. Михаил видел и слышал мгновенными обрывками: точно бы нервы, управляющие зрением и слухом, то включались, то выключались.
Из тетрадей посыпались фотографии. Это было все, достигнутое им на пути к славе. Резким движением он разорвал сценарий пополам, еще пополам и пустил обрывки по ветру. Тогда подошел милиционер и вежливо оштрафовал его на три рубля.
Очень неудобно горевать на московских улицах. Прохожие не любят молодых людей с затуманенным взором и скорбно сжатыми губами. Чтобы горько рассмеяться над своей погибшей мечтой, нужно выбрать сначала место, иначе прохожие затолкают, затормошат и сурово посоветуют идти домой спать, раз выпил. В трамваях совсем уж нельзя задумываться – очень обидчивые и ядовитые люди ездят в московских трамваях. «Вы сходите на следующей? Вы что, оглохли? Кажется, русским языком вас спрашивают: сходите на следующей? Так что же вы торчите в дверях, как столб!» На площади шофер, осадив дрожащую машину, негодующе поднимает к небу кожаный черный кулак. «Ты что развесил уши, халдей!» Очень неудобно горевать на московских улицах! Но когда стемнеет, можно у Дорогомиловской заставы облокотиться на парапет набережной и долго смотреть в темную воду, насквозь пронизанную золотыми змеящимися отражениями огоньков. Вода с тихим плеском омывает гранитные берега, как будто жалуется беспрерывно…
Вальде не было ни в спальной, ни в столовой. Михаил прошел на террасу – там стояли пустые шезлонги. Догадка обожгла Михаила; он кинулся назад в спальную, заглянул под кровать и не увидел знакомого саквояжика. Спотыкаясь о рельсы, ныряя под вагонами, единым духом перемахивая тормозные площадки, он помчался в депо. Там отдыхало множество паровозов, но своего между ними не было.
Дежурный сказал, что полчаса тому назад паровоз ушел обратным маршрутом.
– А вы, наверное, помощник? – осведомился дежурный.
– Да.
– Вы опоздали. Мы послали с паровозом своего помощника. А вам придется, видимо, искать теперь другую должность.
Все беды разом обрушились на Михаила, как будто сговорившись уже давно, поджидали только удобного случая и, наконец, дождались!..
В Зволинск вернулся Михаил с товаро-пассажирским. Прямо с поезда пошел в депо.
Паровоз стоял холодный, с открытой передней топкой: предстоял текущий ремонт. Послышался голос Вальде, беседовавшего с бригадиром. Михаил замер, не смея ступить вперед ни одного шага. Потом подумал – не все ли равно когда, лучше уж сразу!
– Товарищ Вальде…
Холодные глаза смотрели мимо, словно бы Вальде отвечал не Михаилу, а в пустое пространство:
– Вы будете объяснять начальнику. Я не имею свободный время слушать вас.
Михаил шел к начальнику с ясным сознанием, что все погибло, все потеряно.
– По закону я должен уволить вас и сделать отметку в трудовом списке, – сказал начальник. – Неужели вы не понимаете, молодой человек, что служите на транспорте, а не в пивной где-нибудь. Вот видите, вы и стоять не умеете как следует. Выньте руки из карманов.
Он с трудом поднял из кресла свое грузное тело и показал, как нужно стоять, разговаривая с начальством – не очень вытягиваясь, но и не развязно.
– Я должен уволить вас, но я ограничусь выговором в приказе и переведу вас на маневровый. Петр Степанович выходит на пенсию, вы будете работать на его месте. Идите, молодой человек, и постарайтесь запомнить этот урок. Имейте в виду, что если допустите еще что-нибудь… самое малейшее…
– Я запомню, – сказал Михаил.
Этими словами он подытожил полгода своей жизни, перечеркнул все мечты и надежды. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда», – вспомнил он, и судорога схватила его за горло. А бездна была вся заполнена солнцем, ветром, влажным шорохом и мерцанием листвы – он проходил через сад.
Он встретил на пути знакомый тополь, украшенный вензелями и надписями. Здесь был и его вензель: переплетенные «К» и «М». И печаль его стала бурной, как только он подумал о Клавдии.
Он не знал, что ему теперь делать – издеваться над собой или жалеть себя. Одно было ясно: нужно найти и вернуть Клавдию, обязательно, во что бы то ни стало! Без нее окончательная гибель, черная пустота. Он шел искать Клавдию, чтобы положить голову ей на колени, все рассказать, во всем покаяться и вымолить прощение.
День был выходной. Клавдия, наверное, дома. Он торопился. На улице судьба несла ему еще один удар. Клавдия стояла в голубом платье среди подруг у витрины художественного фотоателье. Девушки громко смеялись. Маруся звонче всех. А Клавдия не смеялась. Михаил ждал, спрятавшись за калитку. Он догадался. Когда девушки ушли, Михаил приблизился к витрине. Здесь были выставлены все двенадцать фотографий в морском костюме: появление из селедочной бочки, гипнотический взгляд, смех, ночь перед расстрелом и другие. Михаил чуть не сорвал с петель дверь фотографии. Испуганно тявкнул звоночек. Из-за ширмы появился бравый старик с прокуренными усами.
– Как вы смели! – крикнул Михаил и осекся. – Сейчас же уберите! – закончил он слабым голосом.
За ширмой звякнули пружины кровати и раздался слабый стон. Старик, выпучив глаза, выскочил на улицу и снял фотографии. Он выпроваживал Михаила мягко и ласково; по-видимому, он решил, что перед ним – сумасшедший. Уходя, Михаил слышал женский голос за ширмой:
– Говорила, не связывайся. Еще подожжет…
Хозяйка встретила Михаила испуганными причитаниями. У него такое зеленое лицо. Он, наверное, заболел. Может быть, позвать доктора?
– Не надо, – ответил он. – Я просто очень устал.
Эти слова не были отговоркой. Он действительно очень устал. Последние сорок восемь часов представлялись ему цепью судорожных вспышек. Оглушенный и ослепленный ими, он с размаху бросился на постель, продавил растянутую сетку почти до пола. Тупое безразличие, неприятная расслабленность – словно бы после приступа малярии. Мимо открытого окна бежал пестрый и пыльный летний день, кудахтали куры, гавкали собаки, перекликались и звенели ведрами женщины, отовсюду неслись глуховатые голоса радиоприемников.
Внезапный приступ гнева и боли сбросил его с кровати сразу на обе ноги. Сжимая кулаки, он озирался, ища виновника своих несчастий. В зеркале он поймал свое отражение.
– Иван Буревой! – громко и злобно сказал он. – Иван Буревой!
Вздрогнув, он очнулся и затих, обессиленный. Прошло много времени, солнечные лучи покраснели. Опять дрались на ветке взъерошенные воробьи, и подкрадывался к ним, с картузом наготове, хозяйский сынишка. Пробили часы. Нехотя и вяло Михаил надел рабочий костюм. Легкий запах нефти напомнил ему обычную заботу – не опоздать на дежурство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21