https://wodolei.ru/catalog/mebel/shafy-i-penaly/
Всем политическим? И вот тут выясняется: нет, не КАЭРАМ, то есть не контр-революционерам (например, значит, не иинженерам, не священникам), а только членам бывших политическиих партий. А-а-а, так и скажите!.. Ну, да впрочем, и сам Красный Крест, обойдя Пешкову, тоже пересажали в основном... Еще о чем приятно поговорить вечером, когда не ждешь допроса - об освобождении. Да, говорят - бывают такие удиивительные случаи, когда кого-то освобождают. Вот взяли от нас З-ва "с вещами" - а вдруг на свободу? следствие ж не могло кончиться так быстро. (Через десять дней он возвращается: таскали в Лефортово. Там он начал, видимо, быстро подписывать, и его вернули к нам.) Если только тебя освободят - слушай, у тебя ж пустяковое дело, ты сам говоришь, - так ты обещай: пойдешь к моей жене и в знак этого пусть в передаче у меня будет, ну скажем, два яблока... - Яблок сейчас нигде нет. - Тогда три бублика. - Может случиться, в Москве и бубликов нет. - Ну, хорошо, тогда четыре картошины! (Так договорятся, а потом действительно, N берут с вещами, а М получает в передаче четыре картошины. Это поразительно, это изумительно! его освободили, а у него было гораздо серьезней дело, чем у меня, - так и меня может быть скоро?.. А просто у жены М пятая картошина развалилась в сумке, а N уже в трюме парохода едет на Колыму.) Так мы разговоримся о всякой всячине, что-то смешное вспомним, - и весело и славно тебе среди интересных людей совсем не твоей жизни, совсем не твоего круга опыта, - а между тем уже и прошла безмолвная вечерняя поверка, и очки отобрали - и вот мигает трижды лампа. Это значит - через пять минут отбой! Скорей, скорей, хватаемся за одеяла! Как на фронте не знаешь, не обрушится ли шквал снарядов, вот сейчас, через минуту, возле тебя, - так и здесь мы не знаем своей роковой допросной ночи. Мы ложимся, мы выставляем одну руку поверх одеяла, мы стараемся выдуть ветер мыслей из головы. Спать! В такой-то момент в один апрельский вечер, вскоре после того, как мы проводили Е., у нас загрохотал замок. Сердца сжались: кого? Сейчас прошипит надзиратель: "на сэ!", "на зэ!". Но надзиратель не шипел. Дверь затворилась. Мы подняли головы. У дверей стоял новичок: худощавый, молодой, в простеньком синем костюме и синей кепке. Вещей у него не было никаких. Он озирался растерянно. - Какой номер камеры? - спросил он тревожно. - Пятьдесят третий. Он вздрогнул. - С воли? - спросили мы. - Не-ет... - страдальчески мотнул он головой. - А когда арестован? - Вчера утром. Мы расхохотались. У него было простоватое, очень мягкое лицо, брови почти совсем белые. - А за что? (Это - нечестный вопрос, на него нельзя ждать ответа.) - Да не знаю... Так, пустяки... Так все и отвечают, все сидят за пустяки. И особенно пустяком кажется дело самому подследственному. - Ну, все же? - Я... воззвание написал. К русскому народу. - Что-о??? (Таких "пустяков" мы еще не встречали!) - Расстреляют? - вытянулось его лицо. Он теребил козырек так и не снятой кепки. - Да нет, пожалуй, - успокоили мы. - Сейчас никого не расстреливают. ДЕСЯТКА как часы. - Вы - рабочий? служащий? - спросил социиал-демократ, верный классовому принципу. - Рабочий. Фастенко протянул руку и торжествующе воскликнул мне: - Вот вам, А.И., настроение рабочего класса! И отвернулся спать, полагая, что дальше уж идти некуда и слушать нечего. Но он ошибся. - Как же так - воззвание ни с того, ни с сего? От чьего ж имени? - От своего собственного. - Да кто ж вы такой? Новичок виновато улыбнулся: - Император. Михаил. Нас пробило, как искрой. Мы еще приподнялись на кроватях, вгляделись. Нет, его застенчивое худое лицо нисколько не было похоже на лицо Михаила Романова. Да и возраст... - Завтра, завтра, спать! - строго сказал Сузи. Мы засыпали, предвкушая, что завтра два часа до утренней пайки не будут скучными. Императору тоже внесли кровать, постель, и он тихо лег близ параши.
* * *
В тысяча девятьсот шестнадцатом году в дом московского паровозного машиниста Белова вошел незнакомый дородный старик с русой бородой, сказал набожной жене машиниста: "Пелагея! У тебя - годовалый сын. Береги его для Господа. Будет час - я приду опять". И ушел. Кто был тот старик - не знала Пелагея, но так внятно и грозно он сказал, что слова его подчинили материнское сердце. И пуще глаза берегла она этого ребенка. Виктор рос тихим, послушливым, набожным, часто бывали ему видения ангелов и Богородицы. Потом реже. Старик больше не являлся. Обучился Виктор шоферскому делу, в 1936 году взяли его в армию, завезли в Биробиджан, и был он там в автороте. Совсем он не был развязен, но может этой-то нешоферской тихостью и кротостью приворожил девушку из вольнонаемных и закрыл путь своему командиру взвода, добивавшемуся той девушки. В это время на маневры к ним приехал маршал Блюхер, и тут его личный шофер тяжело заболел. Блюхер приказал командиру автороты прислать ему лучшего в роте шофера, командир роты вызвал командира взвода, а уж тот сразу смекнул спихнуть маршалу своего соперника Белова. (В армии часто так: выдвигается не тот, кто достоин, а от кого надо избавиться.) К тому же Белов - не пьющий, работящий, не подведет. Белов понравился Блюхеру и остался у него. Вскоре Блюхера правдоподобно вызвали в Москву (так отрывали маршала перед арестом от послушного ему Дальнего Востока), туда приивез он и своего шофера. Осиротев, попал Белов в кремлевский гараж и стал возить то Михайлова (ЛКСМ), то Лозовского, еще кого-то и наконец Хрущева. Тут насмотрелся Белов (и много рассказывал нам) на пиры, на нравы, на предосторожности. Как представитель рядового московского пролетариата он побывал тогда и на процессе Бухарина в Доме Союзов. Из своих хозяев только об одном Хрущеве он говорил тепло: только в его доме его сажали за общий семейный стол, а не отдельно на кухне; только здесь в те годы сохранялась рабочая простота. Жизнерадостный Хрущев тоже привязался к Виктору Алексеевичу, и, уезжая в 1938 году на Украину, очень звал его с собой. "Век бы не ушел от Хрущева", - говорил Виктор Алексеевич. Но что-то удержало его в Москве. В 41-м году, около начала войны, у него вышел какой-то перебой, он не работал в правительственном гараже, и его, беззащитного,тотчас мобилизовал военкомат. Однако, по слабости здоровья, его послали не на фронт, а в рабочий батальон - сперва пешком в Инзу, а там траншеи копать и дороги строить. После беззаботной сытой жизни последних лет - это вышло об землю рылом, больненько. Полным черпаком захватил он нужды и горя и увидел вокруг, что народ не только не стал жить к войне лучше, но изнищал. Сам едва уцелев, по хворости освободясь, он вернулся в Москву и здесь опять было пристроился: возил Щербакова, потом наркомнефти Седина. Но Седин проворовался (на 35 миллионов всего), его тихо отстранили, а Белов почему-то опять лишился работы при вождях. И пошел шофером на автобазу, в свободные часы подкалымливая до Красной Пахры. Но мысли его уже были о другом. В 1943 году он был у матери, она стирала и вышла с ведрами к колонке. Тут отворилась дверь, и вошел в дом незнакомый дородный старик с белой бородой. Он перекрестился на образ, строго посмотрел на Белова и сказал: "Здравствуй, Михаил! Благословляет тебя Бог!" "Я - Виктор" - ответил Белов, "А будешь - Михаил, император святой Руси!" не унимался старик. Тут вошла мать и от страха так и осела, расплескав ведра: тот самый это был старик, приходивший 27 лет назад, поседевший, но все он. "Спаси тебя Бог, Пелагея, сохранила сына" - сказал старик. И уединился с будущим императором, как патриарх полагая его на престол. Он поведал потрясенному молодому человеку, что в 1953-м году сменится власть, и он будет всероссийским императоромСтой малой ошибкой, что спутал шофера с ездоком, вещий старик почти ведь и не ошибся!
(вот почему 53-й номер камеры так его поразил!), а для этого в 1948-м году надо начать собирать силы. Не научил старик дальше - как же силы собирать, и ушел. А Виктор Алексеевич не управился спросить. Потеряны были теперь покой и простота жизни! Может быть другой бы отшатнулся от замысла непомерного, но как раз Виктор потерся там, среди самых высших, повидал этих Михайловых, Щербаковых, Сединых, послушал от других шоферов и уяснил, что необыкновенности тут не надо совсем, а даже наоборот. Новопомазанный царь, тихий, совестливый, чуткий, как Федор Иоаннович, последний из Рюриков, почувствовал на себе тяжко-давящий обруч шапки Мономаха. Нищета и народное горе вокруг, за которые до сих пор он не отвечал - теперь лежали на его плечах, и он виноват был, что они все еще длятся. Ему показалось странным - ждать до 1948-го года, и осенью того же 43-го он написал свой первый манифест к русскому народу и прочел четырем работникам Наркомнефти... ... Мы окружили с утра Виктора Алексеевича, и он нам кротко все это рассказывал. Мы все еще не распознали его детской доверчивости, затянуты были необычным повествованием и - вина на нас! - не успели остеречь против наседки. Да нам и в голову не приходило, что из простодушно рассказываемого нам здесь еще не все известно следователю!.. По окончании рассказа Крамаренко стал проситься не то "к начальнику тюрьмы за табаком", не то к врачу, но в общем его вскоре вызвали. Там и заложил он этих четырех наркомнефтинских, о которых никто бы и не узнал никогда... (На следующий день, придя с допроса, Белов удивлялся, откуда следователь узнал о них. Тут нас и стукнуло...)... Наркомнефтинские прочли манифест, одобрили все - и НИКТО НЕ ДОНЕС на императора! Но сам он почувствовал, что - рано! рано! И сжег манифест. Прошел год. Виктор Алексеевич работал механиком в гараже автобазы. Осенью 1944 года он снова написал манифест и дал прочесть его ДЕСЯТИ человекам шоферам, слесарям. Все одобрили! И НИКТО НЕ ВЫДАЛ! (Из десяти человек никто, по тем временам доносительства - редкое явление! Фастенко не ошибся, заключив о "настроении рабочего класса".) Правда, император прибегал при этом к невинным уловкам: намекал, что у него есть сильная рука в правительстве; обещая своим сторонникам служебные командировки для сплочения монархических сил на местах. Шли месяцы. Император доверился еще двум девушкам в гараже. И уж тут осечки не было - девушки оказались на идейной высоте! Сразу защемило сердце Виктора Алексеевича, чувствуя беду. В воскресенье после Благовещенья он шел по рынку, манифест неся при себе. Один старый рабочий из его единомышленников, встретился ему и сказал: "Виктор! Сжег бы ты пока ту бумагу, а?" И остро почувствовал Виктор: да, рано написал! надо сжечь! "Сейчас сожгу, верно". И пошел домой жечь. Но приятных два молодых человека окликнули его тут же, на базаре: "Виктор Алексеевич! Подъедемте с нами!" И в легковой привезли его на Лубянку. Здесь так спешили и так волновались, что не обыскали по обычному ритуалу, и был момент - император едва не уничтожил своего манифеста в уборной. Но решил, что хуже затягают: где да где? И тотчас на лифте подняли его к генералу и полковнику,и генерал своей рукой вырвал из оттопыренного кармана манифест. Однако, довольно оказалось одного допроса, чтобы Большая Лубянка успокоилась: все оказалось нестрашно. Десять арестов по гаражу автобазы. Четыре по гаражу Наркомнефти. Следствие передали уже подполковнику, и тот похохатывал, разбирая воззвание: - Вот вы тут пишете, ваше величество: "моему министру земледелия дам указания к первой же весне распустить колхозы" - но как разделить инвентарь? У вас тут не разработано... Потом пишете: "усилю жилищное строительство и расположу каждого по соседству с местом его работы... повышу зарплату рабочим..." А из каких шишей, ваше величество? Ведь денежки придется на станочке печатать? Вы же займы отменяете!.. Потом вот: "Кремль снесу с лиица земли". Но где вы расположите свое собственное правительство? Например, устроило бы вас здание Большой Лубянки? Не хотите ли походить осмотреть?.. Позубоскалить над императором всероссийским приходили и молодые следователи. Ничего, кроме смешного, они тут не заметили. Не всегда могли удержаться от улыбки и мы в камере. "Так вы же нас в 53-м не забудете, надеюсь?" - говорил З-в, подмигивая нам. Все смеялись над ним... Виктор Алексеевич, белобровый, простоватый, с намозоленными руками, получив вареную картошку от своей злополучной матери Пелагеи, угощал нас, не деля на твое и мое: "Кушайте, кушайте, товарищи..." Он застенчиво улыбался. Он отлично понимал, как это несовременно и смешно - быть императором всероссийским. Но что делать, если выбор Господа остановился на нем?! Вскоре его забрали из нашей камеры.Когда меня знакомили с Хрущевым в 1962-м году, у меня язык чесался сказать: "Никита Сергеевич! А у нас ведь с вами общий знакомый есть". Но я сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.
* * *
Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась. Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не был второй день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в Москве, на следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против чего-то стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом чувствовали расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в захлебывающийся рот. Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило - европейская столица. Их две осталось невзятых - Прага и Берлин, гадать приходилось из двух. Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября. Поэтому мы только и догадались о конце войны. Вечером отхлопали еще один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют - кажется, в сорок залпов -это уж был конец концов. Поверх намордника нашего окна, и других камер Лубянки, и всех окон московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо. Борис Гаммеров - молоденький противотанкист, уже демобилизованный по инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со студенческой компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина была пленников и фронтовиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
* * *
В тысяча девятьсот шестнадцатом году в дом московского паровозного машиниста Белова вошел незнакомый дородный старик с русой бородой, сказал набожной жене машиниста: "Пелагея! У тебя - годовалый сын. Береги его для Господа. Будет час - я приду опять". И ушел. Кто был тот старик - не знала Пелагея, но так внятно и грозно он сказал, что слова его подчинили материнское сердце. И пуще глаза берегла она этого ребенка. Виктор рос тихим, послушливым, набожным, часто бывали ему видения ангелов и Богородицы. Потом реже. Старик больше не являлся. Обучился Виктор шоферскому делу, в 1936 году взяли его в армию, завезли в Биробиджан, и был он там в автороте. Совсем он не был развязен, но может этой-то нешоферской тихостью и кротостью приворожил девушку из вольнонаемных и закрыл путь своему командиру взвода, добивавшемуся той девушки. В это время на маневры к ним приехал маршал Блюхер, и тут его личный шофер тяжело заболел. Блюхер приказал командиру автороты прислать ему лучшего в роте шофера, командир роты вызвал командира взвода, а уж тот сразу смекнул спихнуть маршалу своего соперника Белова. (В армии часто так: выдвигается не тот, кто достоин, а от кого надо избавиться.) К тому же Белов - не пьющий, работящий, не подведет. Белов понравился Блюхеру и остался у него. Вскоре Блюхера правдоподобно вызвали в Москву (так отрывали маршала перед арестом от послушного ему Дальнего Востока), туда приивез он и своего шофера. Осиротев, попал Белов в кремлевский гараж и стал возить то Михайлова (ЛКСМ), то Лозовского, еще кого-то и наконец Хрущева. Тут насмотрелся Белов (и много рассказывал нам) на пиры, на нравы, на предосторожности. Как представитель рядового московского пролетариата он побывал тогда и на процессе Бухарина в Доме Союзов. Из своих хозяев только об одном Хрущеве он говорил тепло: только в его доме его сажали за общий семейный стол, а не отдельно на кухне; только здесь в те годы сохранялась рабочая простота. Жизнерадостный Хрущев тоже привязался к Виктору Алексеевичу, и, уезжая в 1938 году на Украину, очень звал его с собой. "Век бы не ушел от Хрущева", - говорил Виктор Алексеевич. Но что-то удержало его в Москве. В 41-м году, около начала войны, у него вышел какой-то перебой, он не работал в правительственном гараже, и его, беззащитного,тотчас мобилизовал военкомат. Однако, по слабости здоровья, его послали не на фронт, а в рабочий батальон - сперва пешком в Инзу, а там траншеи копать и дороги строить. После беззаботной сытой жизни последних лет - это вышло об землю рылом, больненько. Полным черпаком захватил он нужды и горя и увидел вокруг, что народ не только не стал жить к войне лучше, но изнищал. Сам едва уцелев, по хворости освободясь, он вернулся в Москву и здесь опять было пристроился: возил Щербакова, потом наркомнефти Седина. Но Седин проворовался (на 35 миллионов всего), его тихо отстранили, а Белов почему-то опять лишился работы при вождях. И пошел шофером на автобазу, в свободные часы подкалымливая до Красной Пахры. Но мысли его уже были о другом. В 1943 году он был у матери, она стирала и вышла с ведрами к колонке. Тут отворилась дверь, и вошел в дом незнакомый дородный старик с белой бородой. Он перекрестился на образ, строго посмотрел на Белова и сказал: "Здравствуй, Михаил! Благословляет тебя Бог!" "Я - Виктор" - ответил Белов, "А будешь - Михаил, император святой Руси!" не унимался старик. Тут вошла мать и от страха так и осела, расплескав ведра: тот самый это был старик, приходивший 27 лет назад, поседевший, но все он. "Спаси тебя Бог, Пелагея, сохранила сына" - сказал старик. И уединился с будущим императором, как патриарх полагая его на престол. Он поведал потрясенному молодому человеку, что в 1953-м году сменится власть, и он будет всероссийским императоромСтой малой ошибкой, что спутал шофера с ездоком, вещий старик почти ведь и не ошибся!
(вот почему 53-й номер камеры так его поразил!), а для этого в 1948-м году надо начать собирать силы. Не научил старик дальше - как же силы собирать, и ушел. А Виктор Алексеевич не управился спросить. Потеряны были теперь покой и простота жизни! Может быть другой бы отшатнулся от замысла непомерного, но как раз Виктор потерся там, среди самых высших, повидал этих Михайловых, Щербаковых, Сединых, послушал от других шоферов и уяснил, что необыкновенности тут не надо совсем, а даже наоборот. Новопомазанный царь, тихий, совестливый, чуткий, как Федор Иоаннович, последний из Рюриков, почувствовал на себе тяжко-давящий обруч шапки Мономаха. Нищета и народное горе вокруг, за которые до сих пор он не отвечал - теперь лежали на его плечах, и он виноват был, что они все еще длятся. Ему показалось странным - ждать до 1948-го года, и осенью того же 43-го он написал свой первый манифест к русскому народу и прочел четырем работникам Наркомнефти... ... Мы окружили с утра Виктора Алексеевича, и он нам кротко все это рассказывал. Мы все еще не распознали его детской доверчивости, затянуты были необычным повествованием и - вина на нас! - не успели остеречь против наседки. Да нам и в голову не приходило, что из простодушно рассказываемого нам здесь еще не все известно следователю!.. По окончании рассказа Крамаренко стал проситься не то "к начальнику тюрьмы за табаком", не то к врачу, но в общем его вскоре вызвали. Там и заложил он этих четырех наркомнефтинских, о которых никто бы и не узнал никогда... (На следующий день, придя с допроса, Белов удивлялся, откуда следователь узнал о них. Тут нас и стукнуло...)... Наркомнефтинские прочли манифест, одобрили все - и НИКТО НЕ ДОНЕС на императора! Но сам он почувствовал, что - рано! рано! И сжег манифест. Прошел год. Виктор Алексеевич работал механиком в гараже автобазы. Осенью 1944 года он снова написал манифест и дал прочесть его ДЕСЯТИ человекам шоферам, слесарям. Все одобрили! И НИКТО НЕ ВЫДАЛ! (Из десяти человек никто, по тем временам доносительства - редкое явление! Фастенко не ошибся, заключив о "настроении рабочего класса".) Правда, император прибегал при этом к невинным уловкам: намекал, что у него есть сильная рука в правительстве; обещая своим сторонникам служебные командировки для сплочения монархических сил на местах. Шли месяцы. Император доверился еще двум девушкам в гараже. И уж тут осечки не было - девушки оказались на идейной высоте! Сразу защемило сердце Виктора Алексеевича, чувствуя беду. В воскресенье после Благовещенья он шел по рынку, манифест неся при себе. Один старый рабочий из его единомышленников, встретился ему и сказал: "Виктор! Сжег бы ты пока ту бумагу, а?" И остро почувствовал Виктор: да, рано написал! надо сжечь! "Сейчас сожгу, верно". И пошел домой жечь. Но приятных два молодых человека окликнули его тут же, на базаре: "Виктор Алексеевич! Подъедемте с нами!" И в легковой привезли его на Лубянку. Здесь так спешили и так волновались, что не обыскали по обычному ритуалу, и был момент - император едва не уничтожил своего манифеста в уборной. Но решил, что хуже затягают: где да где? И тотчас на лифте подняли его к генералу и полковнику,и генерал своей рукой вырвал из оттопыренного кармана манифест. Однако, довольно оказалось одного допроса, чтобы Большая Лубянка успокоилась: все оказалось нестрашно. Десять арестов по гаражу автобазы. Четыре по гаражу Наркомнефти. Следствие передали уже подполковнику, и тот похохатывал, разбирая воззвание: - Вот вы тут пишете, ваше величество: "моему министру земледелия дам указания к первой же весне распустить колхозы" - но как разделить инвентарь? У вас тут не разработано... Потом пишете: "усилю жилищное строительство и расположу каждого по соседству с местом его работы... повышу зарплату рабочим..." А из каких шишей, ваше величество? Ведь денежки придется на станочке печатать? Вы же займы отменяете!.. Потом вот: "Кремль снесу с лиица земли". Но где вы расположите свое собственное правительство? Например, устроило бы вас здание Большой Лубянки? Не хотите ли походить осмотреть?.. Позубоскалить над императором всероссийским приходили и молодые следователи. Ничего, кроме смешного, они тут не заметили. Не всегда могли удержаться от улыбки и мы в камере. "Так вы же нас в 53-м не забудете, надеюсь?" - говорил З-в, подмигивая нам. Все смеялись над ним... Виктор Алексеевич, белобровый, простоватый, с намозоленными руками, получив вареную картошку от своей злополучной матери Пелагеи, угощал нас, не деля на твое и мое: "Кушайте, кушайте, товарищи..." Он застенчиво улыбался. Он отлично понимал, как это несовременно и смешно - быть императором всероссийским. Но что делать, если выбор Господа остановился на нем?! Вскоре его забрали из нашей камеры.Когда меня знакомили с Хрущевым в 1962-м году, у меня язык чесался сказать: "Никита Сергеевич! А у нас ведь с вами общий знакомый есть". Но я сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.
* * *
Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась. Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не был второй день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в Москве, на следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против чего-то стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом чувствовали расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в захлебывающийся рот. Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило - европейская столица. Их две осталось невзятых - Прага и Берлин, гадать приходилось из двух. Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября. Поэтому мы только и догадались о конце войны. Вечером отхлопали еще один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют - кажется, в сорок залпов -это уж был конец концов. Поверх намордника нашего окна, и других камер Лубянки, и всех окон московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо. Борис Гаммеров - молоденький противотанкист, уже демобилизованный по инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со студенческой компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина была пленников и фронтовиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35