Дичь ты не умеешь бить?
Этого не может быть!
В славных ты живешь местах;
Как уйдет лесничий спать,
Можешь вволю дичь стрелять.
Здесь олени есть в лесах.
Я б с тобой поспорить мог,
Что отличный ты стрелок,
Хоть, конечно, ты монах.
В ответ на это отшельник выражает опасение, не хочет ли гость вырвать
у него признание в том, что он нарушал лесные законы; а если бы такое
признание дошло до короля, оно могло бы стоить монаху жизни. Эдуард уве-
ряет отшельника, что он сохранит тайну, и снова требует, чтобы тот дос-
тал оленину. Отшельник возражает ему, ссылаясь на свои монашеские обеты,
и продолжает отвергать подобные подозрения:
Я питаюсь молоком,
А с охотой незнаком,
Хоть живу здесь много дней.
Грейся перед очагом,
Тихо спи себе потом,
Рясою укрыт моей.
По-видимому, рукопись здесь неисправна, потому что нельзя понять, что
же, в конце концов, побуждает несговорчивого монаха удовлетворить жела-
ние короля. Но, признав, что его гость - на редкость "славный малый",
святой отец вытаскивает все лучшее, что припрятано в его келье. На столе
появляются две свечи, освещающие белый хлеб и пироги; кроме того, пода-
ется соленая и свежая оленина, от которой они отрезают лакомые куски.
"Мне пришлось бы есть хлеб всухомятку, - сказал король, - если бы я не
выпросил у тебя твоей охотничьей добычи. А теперь я бы поужинал по-царс-
ки, если бы только у нас нашлось что выпить".
Гостеприимный отшельник соглашается и на это и приказывает служке
извлечь из тайника подле его постели бочонок в четыре галлона, после че-
го все трое приступают к основательной выпивке. Этой попойкой руководит
отшельник, который следит за тем, чтобы особо торжественные слова повто-
рялись всеми участниками пирушки по очереди перед каждым стаканом; с по-
мощью этих веселых восклицаний они упорядочивали свои возлияния, подобно
тому как в новое время это стали делать с помощью тостов. Один пьяница
говорит "Fusty bondias"[2], другой должен ответить "Ударь пантеру"; мо-
нах отпустил немало шуток насчет забывчивости короля, который иногда за-
бывал слова этого святого обряда.
В таких забавах проходит ночь. Наутро, расставаясь со своим почтенным
хозяином, король приглашает его ко двору, обещая отблагодарить за гос-
теприимство и выражая полное удовлетворение оказанным ему приемом. Весе-
лый монах соглашается явиться ко двору и спросить Джека Флетчера (этим
именем назвался король). После того как отшельник показал королю свое
искусство в стрельбе из лука, веселые приятели расстаются. Король отп-
равляется домой и по дороге находит свою свиту. Баллада дошла до нас без
окончания, и поэтому мы не знаем, как раскрывается истинное положение
вещей; по всей вероятности, это происходит так же, как и в других произ-
ведениях сходного содержания: хозяин ждет казни за вольное обращение с
монархом, скрывшим свое имя, и приятно поражен, когда вместо этого полу-
чает почести и награды.
В собрании мистера Хартшорна имеется баллада на тот же сюжет под наз-
ванием: "Король Эдуард и пастух"; с точки зрения описания нравов она го-
раздо интереснее "Короля и отшельника"; но приводить ее не входит в наши
задачи. Читатель уже познакомился с первоначальной легендой, из которой
мы заимствовали этот эпизод романа, и отождествление грешного монаха с
братом Туком из истории Робина Гуда должно показаться ему вполне естест-
венным.
Имя Айвенго было подсказано автору старинным стихотворением. Всем ро-
манистам случалось высказывать пожелание, подобное восклицанию Фальста-
фа, который хотел бы узнать, где продаются хорошие имена. В подобную ми-
нуту автор случайно вспомнил стихотворение, где упоминались названия
трех поместий, отнятых у предка знаменитого Хемпдена в наказание за то,
что он ударил Черного принца ракеткой, поссорившись с ним во время игры
в мяч:
Тогда был в наказанье взят
У Хемпдена поместий рядом
Тринг, Винт, Айвенго. Был он рад
Спастись ценой таких утрат.
Это имя соответствовало замыслу автора в двух отношениях: во-первых,
оно звучит на староанглийский лад; во-вторых, в нем нет никаких указаний
относительно характера произведения. Последнему обстоятельству автор
придавал большое значение. Так называемые "захватывающие" заглавия преж-
де всего служат интересам книгопродавцев или издателей, которые с по-
мощью этих заглавий продают книгу прежде, чем она вышла из печати. Но
автор, допустивший, чтобы к его еще не изданному произведению было ис-
кусственно привлечено внимание публики, ставит себя в затруднительное
положение: если, возбудив всеобщие ожидания, он не сможет их удовлетво-
рить, это может стать роковым для его литературной славы. Кроме того,
встречая такое заглавие, как "Пороховой заговор" или какое-нибудь дру-
гое, связанное со всемирной историей, всякий читатель еще до того, как
он увидит книгу, составляет себе определенное представление о том, как
должно развиваться повествование и какое удовольствие оно ему доставит.
По всей вероятности, читатель будет обманут в своих ожиданиях, и в таком
случае он осудит автора или его произведение, причинившее ему разочаро-
вание. В этом случае писателя осуждают не за то, что он не попал в наме-
ченную им самим цель, а за то, что он не пустил стрелу в том направле-
нии, о котором и не помышлял. Опираясь на непринужденность отношений,
которые автор завязал с читателями, он может, между прочим, упомянуть о
том, что Окинлекская рукопись, приводящая имена целой орды норманских
баронов, подсказала ему чудовищное имя Фрон де Беф.
"Айвенго" имел большой успех при появлении и, можно сказать, дал ав-
тору право самому предписывать себе законы, так как с этих пор ему поз-
воляется изображать в создаваемых им сочинениях как Англию, так и Шот-
ландию.
Образ прекрасной еврейки возбудил сочувствие некоторых читательниц,
которые обвинили автора в том, что, определяя судьбу своих героев, он
предназначил руку Уилфреда не Ревекке, а менее привлекательной Ровене.
Но, не говоря уже о том, что предрассудки той эпохи делали подобный брак
почти невозможным, автор позволяет себе попутно заметить, что временное
благополучие не возвышает, а унижает людей, исполненных истинной добро-
детели и высокого благородства. Читателем романов является молодое поко-
ление, и было бы слишком опасно преподносить им роковую доктрину, сог-
ласно которой чистота поведения и принципов естественно согласуется или
неизменно вознаграждается удовлетворением наших страстей или исполнением
наших желаний. Словом, если добродетельная и самоотверженная натура об-
делена земными благами, властью, положением в свете, если на ее долю не
достается удовлетворение внезапной и несчастной страсти, подобной страс-
ти Ревекки к Айвенго, то нужно, чтобы читатель был способен сказать -
поистине добродетель имеет особую награду. Ведь созерцание великой кар-
тины жизни показывает, что самоотречение и пожертвование своими страстя-
ми во имя долга редко бывают вознаграждены и что внутреннее сознание ис-
полненных обязанностей дает человеку подлинную награду - душевный покой,
который никто не может ни отнять, ни дать.
Эбботсфорд, 1 сентября 1830 года.


ПОСВЯЩЕНИЕ ДОСТОПОЧТЕННОМУ Д-РУ ДРАЙЕЗДАСТУ Ф. А. С. В КАСЛ-ГЕЙТ,
ЙОРК

Многоуважаемый и дорогой сэр,
Едва ли необходимо перечислять здесь разнообразные, но чрезвычайно
веские соображения, побуждающие меня поместить ваше имя перед нижеследу-
ющим произведением. Однако, если мой замысел не увенчается успехом, ос-
новная из этих причин может отпасть. Если бы я мог надеяться, что эта
книга достойна Вашего покровительства, читатели сразу поняли бы полную
уместность посвящения труда, в котором я пытаюсь изобразить быт старой
Англии и в особенности быт наших саксонских предков, ученому автору
очерков о Роге короля Ульфуса и о землях, пожертвованных им престолу св.
Петра.
Однако я сознаю, что поверхностное, далеко не удовлетворительное и
упрощенное изложение результатов моих исторических разысканий на страни-
цах этого романа ставит мое сочинение гораздо ниже тех, которые носят
гордый девиз: Detur digniori [3]. Напротив, я боюсь подвергнуться осуж-
дению за самонадеянность, помещая достойное, уважаемое всеми имя д-ра
Джонаса Драйездаста на первых страницах книги, которую более серьезные
знатоки старины поставят на одну доску с современными пустыми романами и
повестями. Мне было бы очень желательно снять с себя это обвинение, по-
тому что, хотя я и надеюсь заслужить снисхождение в Ваших глазах, расс-
читывая на Вашу дружбу, мне бы отнюдь не хотелось быть обвиненным чита-
телями в столь серьезном проступке, который предвидит мое боязливое во-
ображение.
Поэтому я хочу напомнить Вам, что, когда мы впервые совместно обсуж-
дали этого рода произведения, в одном из которых так неделикатно затро-
нуты частные и семейные дела Вашего ученого северного друга мистера Олд-
бока из Монкбарнса, у нас возникли разногласия относительно причин попу-
лярности этих произведений в наш пустой век. Каковы бы ни были их много-
численные достоинства, нужно согласиться, что все они написаны чрезвы-
чайно небрежно и нарушают все законы эпических произведений.
Тогда Вы, казалось, придерживались мнения, что весь секрет очарования
заключается в искусстве, с которым автор, подобно второму Макферсону,
использует сокровища старины, разбросанные повсюду, обогащая свое вялое
и скудное воображение готовыми мотивами из недавнего прошлого родной
страны и вводя в рассказ действительно существующих людей, порою даже не
изменяя имен.
Вы отмечали, что не прошло еще шестидесяти - семидесяти лет с тех
пор, как весь север Шотландии находился под управлением, почти таким же
простым и патриархальным, как управление наших добрых союзников мохоков
и ирокезов. Признавая, что сам автор мог и не быть уже свидетелем собы-
тий того времени, Вы указывали, что он все же должен был общаться с
людьми, которые жили и страдали в ту эпоху. Но уже за последние тридцать
лет нравы Шотландии претерпели такие глубокие изменения, что сами шот-
ландцы смотрят на нравы и обычаи своих прямых предков как мы на нравы
времен царствования королевы Анны или даже времен Революции. При таких
условиях единственное, что могло бы, по Вашему мнению, смутить автора,
при наличии огромного количества отдельных фактов и материалов, - это
трудность выбора. Поэтому не было ничего удивительного, что, начав раз-
рабатывать столь богатую жилу, он получил от своих работ выгоду и славу,
не оправдываемые сравнительной легкостью его труда.
Соглашаясь в общем с правильностью Вашей точки зрения, я не могу не
удивляться тому, что до сих пор никто не попытался возбудить интерес к
преданиям и нравам старой Англии, тогда как по отношению к нашим бедным
и менее знаменитым соседям мы имеем целый ряд таких попыток.
Зеленое сукно, несмотря на то, что оно древнее, должно, конечно, быть
не менее дорого нашему сердцу, чем пестрый тартан северянину. Имя Робина
Гуда, если с умом им воспользоваться, может так же воодушевлять, как и
имя Роб Роя, а английские патриоты заслуживают не меньших похвал в нашей
среде, чем Брюс и Уоллес в Каледонии. Если южные пейзажи не так роман-
тичны и величественны, как северные горные ландшафты, то зато они пре-
восходят их своей мягкой и спокойной красотой. Все это дает им право
воскликнуть вместе с патриотом Сирии: "Не прекрасней ли всех рек Израиля
- Фарфар и Авана, реки Дамаска?"
Ваши возражения против такого рода попыток, дорогой доктор, если Вы
разрешите напомнить, были двоякими. С одной стороны. Вы настаивали на
преимуществах шотландцев, в чьей стране еще совсем недавно существовал
тот самый быт, который должен был служить фоном для развивающегося
действия. Еще и теперь многие хорошо помнят людей, которые не только ви-
дели знаменитого Роя Мак-Грегора, но и пировали и даже сражались вместе
с ним. Все мельчайшие подробности, относящиеся к частной жизни и быту
того времени, все, что придает правдоподобие рассказу и своеобразие вы-
веденным характерам, - все это хорошо знают и помнят в Шотландии. Напро-
тив, в Англии цивилизация уже давно достигла такого высокого уровня, что
единственным источником сведений о наших предках стали старые летописи,
авторы которых как бы сговорились замалчивать все интересные подробности
для того, чтобы дать место цветам монашеского красноречия и избитым рас-
суждениям о морали. Вы утверждали, что было бы несправедливо равнять
английских и шотландских писателей, соперничающих в воплощении и оживле-
нии преданий своих стран. Вы говорили, что шотландский волшебник, подоб-
но лукановской колдунье, может свободно бродить по еще свежему полю бит-
вы, выбирая, чтобы воскресить своим колдовством, те тела, где только что
трепетала жизнь и на чьих устах только что замерли последние стоны.
А ведь сама могущественная Эрихто должна была выбирать именно таких
мертвецов, ибо только их могло воскресить ее искусное волшебство:
...gelidas leto scrutata medullas,
Pulmonis rigidi stantes sine vulnere fibras
Invenit, et vocem defuncto in corpore quaerit". [4]
А в то же время английскому писателю, - будь он столь же могуществе-
нен, как Северный Волшебник, - предоставлено, в поисках своих сюжетов,
рыться в пыли веков, где ничего нельзя найти, кроме сухих, безжизненных,
истлевших и разметанных костей, подобных тем, какими была усеяна Иосафа-
това долина. С другой стороны, Вы выражали опасения, что лишенные пат-
риотизма предрассудки моих земляков не позволяет им справедливо оценить
то произведение, возможность успеха которого мне хотелось доказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12