Не посмеют. Кстати, противники оккупантов тоже прибегают к подобным средствам — по крайней мере так утверждают.
Зачем его пытать, если ему ничего не известно?
Через несколько дней Рождество. И снова ненастоящее. Настоящее Рождество он знал лишь в раннем детстве, позже — только видимость Рождества. Помнится, ему было лет семь-восемь, когда его в это же время года привезли в город, где улицы сверкали ярче, чем бальный зал, тротуары кишели мужчинами в шубах и женщинами в мехах, а товары в витринах, казалось, вот-вот посыплются на улицу — так их было много.
Как и в прошлые годы, Лотта поставит в салоне елку.
Скорее, для клиентов. Интересно, кто останется праздновать? У Минны, конечно, есть семья. А девицы, даже если им весь год нет дела до родных, обязательно вспоминают о них в праздники. Что до Анни, ее семейные обстоятельства неизвестны. Эта, пожалуй, останется. Но, вероятней всего, наестся всласть и тут же углубится в чтение журналов.
Даже Кромер уедет на Рождество к своим, километров за тридцать от города!
Мицци еще не встанет с постели. Хольст истратит последние гроши, если у него хоть что-то есть, или продаст несколько книжек, но купит ей елку. Они пригласят старого Виммера, который обрел свое призвание, определившись к ним в прислуги.
— О чем задумался? — спрашивает приятель.
— Я? — вскидывается Франк.
— Не папа же римский!
— Ни о чем. Извини.
— У тебя такой вид, словно ты вот-вот передушишь музыкантов.
Неужели? Да он на них и не глядел. Начисто о них забыл.
— Послушай, я все хочу попросить тебя об услуге, да не решаюсь.
— Сколько?
— Это совсем не на то, о чем ты подумал. И не для меня — для моей сестры. Ей давно нужна операция. А у тебя, я слышал, куча денег.
— Что с твоей сестрой?
И Франк с иронией думает, что она не прошла даже через салон Лотты.
— Что-то с глазами. Если не прооперировать — ослепнет.
Приятель — его сверстник, но он безвольная тряпка, человек, рожденный, чтобы им помыкали. Сейчас у него слезы на глазах.
— Сколько надо?
— Точно не скажу, но думаю, если ты ссудишь мне…
Франк манипулирует с пачкой, как заправский фокусник. Это тоже стало игрой.
— Если собираешься благодарить, значит, ты еще глупей, чем я думал.
— Франк, старина…
— Ты что, не понял? Пошли…
Тип у третьего этажа как нарочно торчит неподалеку, опять у витрины — в этой выставлены куклы. Что это?
Случайность? У него дочурка, а на днях Рождество. Он может ответить, что сейчас разглядывать витрины — вполне естественно.
Почему бы Франку не подойти и в упор не спросить, чего ему надо, показав при нужде зеленую карточку или сунув пистолет под нос?
Слова Тимо явно на него подействовали. Он идет дальше, оборачивается. Тип с третьего этажа отстал. Рядом только Кропецки. Прямо-таки прилип — никак не отвяжешься.
Если судьба и подстерегает его, то ударит не в эту ночь: он пообедал в городе, встретился с Кромером, очень занятым и державшимся отчужденно, пил в трех кабаках, в одном затеял долгую ссору с каким-то незнакомцем.
Больше ничего не произошло.
От Тимо он возвращался домой мимо тупика у дубильной фабрики — опять ничего. Забавно было бы, если бы судьба выбрала для засады именно это место. Вот какие мысли приходят в голову после трех часов ночи, когда выпьешь лишнего.
У Хольстов горит свет. Там сейчас, наверно, меняют компрессы, дают капли, проделывают еще Бог весть какие процедуры. Франк прислушался у дверей. В квартире, безусловно, услышали его шаги. Хольст знает, что Франк на площадке, и тот умышленно задержался там на добрую минуту, прижавшись ухом к филенке.
Хольст не открывает, не подает признаков жизни.
Трус!
Франку остается лишь лечь спать, и если бы не усталость, он занялся бы любовью с Анни — просто для того, чтобы ее позлить. Что касается Минны, его от нее мутит.
Она влюблена как дура. Думая о нем, наверняка плачет.
Может быть, молится. И стыдится своего живота.
Он ложится один. В печке еще теплится огонь, и Франк долго смотрит на красноватое круглое отверстие для кочерги.
Трус!
Это происходит утром, когда у Франка опять тяжелое похмелье. Он искал судьбу по всем закоулкам, вынюхивал где только можно и нигде не нашел.
Новая неожиданность: дома больше нечего выпить, оба графина пусты. Уже много дней Лотта забывает предупредить сына, что запасы спиртного иссякли.
Придется идти к Тимо. По таким делам к нему лучше обращаться утром. Он не любит продавать на вынос, даже за высокую цену. Говорит, что на этом всегда теряешь: хорошая бутылка дороже плохих денег.
Франка мучит жажда. Лотта накрутила волосы на бигуди, надела просторную светлую блузу и вместе с Минной занимается уборкой. Анни же глазом не ведет, даже когда у нее под ногами метут пол. Бесстрастная, как богиня, она не то что дремлет или мечтает, а просто погружена в свой журнал. Сигаретный пепел — и тот стряхивает куда попало.
— Не покупай чересчур много сразу. Франк.
Странно! Он собирался оставить пистолет дома — не из-за увещеваний Тимо, а потому, что оружие оттягивает карман. И не оставил лишь потому, что это показалось ему мошенничеством.
А он не желает мошенничать.
На лестнице Франк встретил г-на Виммера, поднимавшегося с сеткой продуктов — кочан капусты, брюква, — и старикан, не моргнув глазом, молча разминулся с ним.
Трус?
Франк помнит, что задержался на площадке третьего этажа. Раскурил первую сигарету — как всегда с перепоя, вкус ее показался противным — и машинально посмотрел в коридор слева. Ничего. Коридор был пуст, лишь в глубине стояла детская коляска. Где-то хныкал младенец.
Франк спустился вниз, в вестибюль, и направился к выходу. Когда он проходил мимо привратницкой, дверь ее распахнулась.
Франк никогда не предполагал, что все случится именно так. По правде сказать, даже не сообразил, что происходит.
Лицо привратника ничего не выражало, он был в обычной своей фуражке. Рядом с ним стоял заурядный господин в слишком длинном пальто, слегка смахивающий на иностранца.
Когда Франк поравнялся с ним, иностранец поднес руку к шляпе, словно благодаря привратника, двинулся вслед за выходящим и нагнал его, прежде чем тот достиг середины тротуара.
— Будьте любезны следовать за мной.
Вот так, просто. Он протянул руку со спрятанным в ладони удостоверением в целлофановой обложке, с фотографией и печатями. Что это за удостоверение — Франк не поинтересовался.
Очень спокойно, хотя чуть напрягшись, он бросил:
— Хорошо.
— Дайте-ка мне его.
Франк не успел спросить, что именно он должен дать спутнику. Тот мгновенно скользнул к нему рукой в правый карман, извлек пистолет и сунул к себе в пальто.
Франк не знает, наблюдал ли кто-нибудь за ними в эту минуту, но если и наблюдал, то ничего не понял.
Машины у тротуара не было. Они пешком дошли бок о бок до трамвайной остановки. И подождали трамвая, как обыкновенные люди, только не глядя друг на друга.
4
Сегодня восемнадцатый день. Франк держится. И будет держаться. Он понял: вся штука в том, чтобы держаться, — при этом условии он с ними справится. Но в самом ли деле с ними так нужно справиться? Это другая проблема, и он решит ее в свое время. Он много думал. Слишком много. А думать тоже опасно. Надо приучить себя к строжайшим ограничениям. Когда он говорит себе, что справится, это означает одно — он выйдет отсюда. Слово же «отсюда» подразумевает не только место, где он сейчас находится.
Удивительно, до чего мало задумываешься на воле над смыслом слов, которые употребляешь! Конечно, он не слишком-то образован, но таких — толпы, они составляют основную массу людей, и теперь он сознает, что всегда довольствовался приблизительными словами.
Вопрос о смысле слов занял у него два дня. И, как знать, не встанет ли этот вопрос снова?
Сегодня восемнадцатый день, и это абсолютная истина. Франк следит, чтобы она оставалась и впредь незыблемой. Он выбрал почти чистый кусок стены. Каждое утро ногтем большого пальца процарапывает на ней черточку. Это труднее, чем предполагают. Нет, не процарапать черточку, хотя ноготь уже почти стерся. Трудно сдержать себя и процарапать всего одну. И еще быть уверенным, что ты действительно процарапал ее. Стена оштукатурена, это облегчает дело. Но подобрать подходящее место было нелегко: слишком уж многие побывали здесь до него.
Не следует также — это его второе открытие — слишком копаться в себе, ломать голову то над тем, то над этим, потому что здесь начинаешь во всем сомневаться, а франк понял: кто засомневался, тот погиб.
Он и в одиночку разрешит проблему, если будет соблюдать предписанные себе ограничения, не раскиснет, не позволит себе спятить. Здесь становишься очень скрупулезен в разных мелочах. Например, в последний день на свободе он не знал, какое было число. Вернее, и знал, и не знал. У него до сих пор нет уверенности на этот счет.
Короче, он может поручиться, что провел здесь восемнадцать суток, но не решится достоверно утверждать, какого точно числа его сюда привезли.
Вот так тут и живешь.
Сегодня почти наверняка седьмое января. А может быть, все-таки восьмое? В прошлом Франку не хватает надежных ориентиров; что касается пребывания здесь, он ручается за свои черточки.
Если он выдержит, не поддастся, сумеет достаточно — хоть и не чересчур — напрячься и сосредоточиться, он быстро разберется, в чем дело, и тогда все кончится. Это напоминает ему неоднократно виденный сон. Собственно, не один, а многие, но самым наглядным был тот, в котором он летал. Он поднимается в воздух. Нет, не под открытым небом, в саду или на улице, но обязательно в комнате и при свидетелях, не умеющих летать.
Франк говорит им:
— Посмотрите, как это просто!
Вытягивает руки ладонями вниз и упирается в пустоту.
Медленно, с трудом отрывается от пола. На это расходуется немалая порция воли. Зато, оторвавшись, остается делать почти незаметные движения — то руками, то ногами. Головой он касается потолка. И никак не возьмет в толк, что же так восхищает зрителей.
— Я ведь говорил: это просто! Нужно только захотеть, — снисходительно улыбается он.
Так вот, тут то же самое. Он все поймет, если только захочет достаточно сильно. Он попал в трудные условия.
И сразу смекнул: отрываясь от привычной почвы, нужно быть предельно осторожным.
Маленький пример — его прибытие сюда. Шли последние часы, последние минуты пребывания на воле.
Или последние минуты перед этим. Оба выражения одинаково подходят. Главное — сохранить математически точное воспоминание об этих моментах. И воспоминание не стерлось. Он ревниво его хранит. Но это требует постоянных усилий. Каждый день он рискует исказить отдельные штрихи, его подмывает это сделать, и он принуждает себя перебирать в уме детали, нанизывать один образ на другой.
Так вот, не правда, что Камп вышел на порог своего маленького кафе, а завсегдатаи покатились со смеху.
Франку хотелось добавить эту подробность, поверить в нее. На самом же деле он никого не видел, пока к ним не подкатил трамвай, который, как обычно, слегка мотало.
Они даже не переглянулись, решая, с какой площадки войти — с передней или задней. Могло показаться, что провожатый знает привычки Франка и старается сделать ему приятное: они вошли спереди.
У Франка во рту торчала сигарета, у незнакомца сигара, докуренная на три четверти минимум. Он мог бы отбросить ее, пройти в вагон и сесть. Но Франк никогда, разве что в раннем детстве или по принуждению, не садится в трамвае — это его почему-то пугает.
И провожатый остался на площадке.
Этот трамвай, выбравшись за мосты, пересекает чуть ли не весь Верхний город и завершает маршрут на окраине, в квартале дешевых домов для рабочих. Они проехали мимо военных учреждений, но незнакомец не слез. Лишь еще через три остановки он подал Франку знак, оба вышли и подождали другого трамвая с желтым номерным знаком.
Небо в то утро было ослепительное, в городе все сверкало — окна, снег, выбеленные им крыши. Не приукрашивает ли Франк? Нет, и вот в подтверждение один неоспоримый штрих. Дожидаясь второго трамвая, он бросил окурок на снег. Обычно тот покрыт твердой корочкой, и табак должен был бы тлеть еще несколько секунд. А сигарета разом потухла, словно всосала талую влагу. Или, если выражаться менее точно, шлепнулась на снег и утонула в нем.
Франк теперь обостренно восприимчив к таким подробностям — они служат ориентирами. Не будь их, в голову полезет Бог знает что, и поневоле начнешь всему этому верить.
Второй трамвай, на который они сели, следует по своего рода бульварному кольцу, пересекая кварталы уже не города, но еще и не предместий. В вагон то и дело садились женщины с продуктовыми сетками. Ехали они всего по несколько остановок. Франк помогал им входить и выходить, и спутник его не возражал.
На секунду Франк предположил даже, что все случившееся — просто розыгрыш. Только вот кто его разыгрывает? Кромер? Тимо? Или это месть со стороны главного инспектора Курта Хамлинга?
У него хватило ума не выдать свои предположения. В целом он доволен собой даже теперь, когда успел не торопясь перебрать все подробности. Другие обязательно стали бы задавать вопросы, возмущаться или плоско острить. А он со спокойным достоинством выбрал ту же линию поведения, что его провожатый — мелкий чиновник, простой инспектор.
Ему не дали никаких особых инструкций насчет Франка. Просто приказали доставить сюда этого молодого человека. Разве что добавили: «Осторожно. Вооружен».
Сообразить, в каком кармане у задержанного пистолет, ему, разумеется, помог опыт.
Еще больше нравится Франку в своем поведении то, что он не курил нервно сигарету за сигаретой. Бросая одну, тут же давал себе зарок: «Следующую не раньше чем через две остановки».
Они вылезли в новом, очень светлом квартале, который почти неизвестен горожанам: кирпич здесь еще розовый, краска свежая. У самой трамвайной остановки высится группа больших зданий, стоящих внутри обнесенного высокой решеткой двора.
Эти сооружения — бывшая школа или, вероятнее, коллеж. Попадают туда, минуя караульную будку, у которой стоит часовой, но ансамбль в целом выглядит ничуть не зловеще;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26