Уже поползли слухи, что его мать били прикладами, чтобы она не мешалась.
Если Фридмайеров и не связывают прямо с этой историей, волнение все равно царит чрезвычайное. Дом долго не забудет, что Франк — единственный, кого пропустил полицейский кордон. Матерей, у которых дома дрожали от холода малыши, заставили ждать, а этот мальчишка невозмутимо предъявляет зеленую карточку — и, пожалуйста, проходите!
Опасается Лотта и Хольста.
— Умоляю, Франк, послушай меня.
— Нет.
Тем хуже для нее и девиц! Он останется. Не скроется с приходом темноты, как его упрашивают. Не станет искать приюта ни у какого Кромера, ни у какой-то там подружки матери.
— Вечно ты все делаешь по-своему.
— Да.
Теперь — тем более. Отныне он все будет делать по-своему, не считаясь ни с кем, в чем скоро убедятся и Лотта, и прочие.
— Ты бы оделся. Не ровен час кто-нибудь явится.
Незадолго до полудня раздается первый звонок. Но это не клиент, а главный инспектор Курт Хамлинг, все такой же учтивый и холодный, с видом соседа, заглянувшего на минутку. Когда он входит. Франк принимает душ, но двери, как обычно по утрам, распахнуты, и слышно каждое слово.
В том числе традиционная фраза матери:
— Галоши вам, пожалуй, лучше снять.
Сегодня это далеко не лишнее. Снег валит по-настоящему, и если полицейский их не снимет, через минуту на ковре под его креслом образуется форменная лужа.
— Благодарю. Вот заглянул мимоходом.
— Рюмочку выпьете?
Хамлинг никогда не говорит «да», а просто молча соглашается. Он констатирует:
— Теплеет. День-другой, и небо прояснится.
Что он хочет этим сказать — неизвестно, но Франку страшно; он влезает в свой купальный халат и нарочно вваливается в салон.
— Глядите-ка — Франк! Вот уж не надеялся застать вашего сына дома.
— Почему? — с нажимом осведомляется юноша.
— Мне сказали, вы в деревне.
— Я?
— Знаете, люди всякое говорят. А мы должны выслушивать — такое уж у нас ремесло. К счастью, мы делаем это вполуха, иначе пришлось бы в конце концов арестовать всех до единого.
— Жаль.
— Чего жаль?
— Что вы слушаете только вполуха.
— Почему?
— Потому что я не прочь, чтобы меня арестовали. Особенно вы.
— Но ты же знаешь, Франк: тебя нельзя арестовать, — вмешивается Лотта. Она, видимо, не на шутку перепугана, потому что, с вызовом взглянув на главного инспектора, добавляет:
— У тебя же такие документы!
— Вот именно, — поддает жару Франк.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что сказал.
Он наливает себе, чокается с Хамлингом. Кажется, оба одновременно думают о двери напротив.
— Ваше здоровье, господин инспектор!
— Ваше, молодой человек!
Хамлинг опять заводит свое:
— Серьезно, я думал, вы в деревне.
— И не собираюсь туда.
— Жаль. Ваша мать, ей-Богу же, славная женщина.
— Вы находите?
— Я знаю что говорю. Она прекрасная женщина, и вы не правы, если сомневаетесь в этом.
— Я, видите ли, в очень многом сомневаюсь, — ухмыляется Франк.
Бедная Лотта! Она безуспешно подает сыну знаки — молчи! События перехлестывают через нее. Схватка идет как бы над ней, и хотя она не все понимает, у нее достаточно интуиции, чтобы сообразить: то, что происходит, похоже на объявление войны.
— Сколько вам лет, мой мальчик?
— Я не ваш мальчик, но отвечаю: мне восемнадцать, скоро стукнет девятнадцать. Позвольте мне, в свой черед, задать вопрос. Если не ошибаюсь, вы главный инспектор?
— Таково мое официальное звание.
— Давно?
— Оно присвоено мне вот уже шесть лет.
— А сколько лет вы служите в полиции?
— В июне будет двадцать восемь.
— Я, как видите, гожусь вам в сыновья и обязан уважать вас. Двадцать восемь лет хранить верность своей профессии — это немало, господин Хамлинг.
Лотта открывает рот, собираясь призвать сына к молчанию: он переходит все границы, это кончится плохо.
Но Франк, долив рюмки, любезно подает одну Хамлингу.
— Ваше здоровье.
— Ваше.
— За двадцать восемь лет честной и беспорочной службы!
Они зашли чертовски далеко. Долго продолжать в подобном тоне трудно, идти на попятный — еще трудней.
— Прозит!
— Прозит!
Первым отступает Курт Хамлинг:
— В приемной наверняка ждет куча народу. Полечите хорошенько этого мальчика.
Он уходит, плотный, широкоплечий, и его большие галоши оставляют мокрые следы на лестничных ступеньках.
Хамлинг не подозревает, что оказал собеседнику самую крупную услугу, на какую способен: вот уже несколько минут Франк не думает больше о кошке.
3
Скандал Берта закатила в четверг. Время подходило к полудню, но Франк еще не вставал: он вернулся около четырех утра. В третий раз с воскресенья. И то, что он так заспался, дезорганизовав работу заведения, послужило, вероятно, одной из причин скандала.
Но он ничего не стал выяснять задним числом.
Франк много выпил. Ему взбрело в голову поводить по кабакам две незнакомые парочки, которых он поил за свой счет, всякий раз вытаскивая из кармана толстую пачку банкнот. Когда их, распевавших на улице, задержал патруль, Франк предъявил зеленую карточку, и от него отвязались.
В доме появилась новая девица; ее никто не подыскивал: пришла сама — спокойная, самоуверенная. Звали ее Анни.
— Вы уже работали? — осведомилась Лотта, оглядев новенькую с головы до ног.
— Вы хотите спросить, занималась ли я любовью? На этот счет не беспокойтесь. Занималась — и более чем достаточно.
А когда Лотта поинтересовалась, кто ее родители, девушка отпарировала:
— Что вам желательней услышать? Что мой отец старший офицер или высокопоставленный чиновник? В любом случае, даже если у меня есть семья, докучать вам мои родные не станут — это я обещаю.
В сравнении с девицами, когда-либо подвизавшимися в заведении Лотты, эта выглядела породистой лошадью рядом с клячами. Миниатюрная и в то же время пухленькая брюнетка с безукоризненной кожей, она наводила на мысль о статуэтке ювелирной работы. Ей едва минуло восемнадцать, но вела она себя как законченная стерва.
Увидев, например, что остальные взялись мыть посуду, она уселась в салоне и углубилась в один из привезенных с собой журналов. Тот же маневр она повторила вечером, а утром заявила Лотте:
— Надеюсь, вы не думаете, что я нанялась к вам еще и в прислуги?
Минна снова приступила к работе, хотя боли у нее до сих пор не прекратились. Однако клиенты почти всегда выбирали новенькую. Это было даже любопытно. Франк, заинтригованный, взобрался на стол. Девушка держалась с поразительным достоинством. Казалось, унижают себя, представая в смешном или непотребном виде, не она, а мужчины. Франк угадывал слова, которые Анни цедила с великолепным равнодушием, без улыбки и без раздражения:
— Мне повернуться? Выше? Ниже? Пожалуйста. Ну, как теперь?
Они пыхтели, а она смотрела в потолок прекрасными глазами свободного зверя. Был момент, когда ее взгляд скрестился со взглядом Франка, чьего лица за стеклом она не могла не рассмотреть, хотя и смутно. Он долго сомневался, видела ли его Анни: она ведь не вздрогнула, не выказала ни малейшего удивления и, думая о чем-то постороннем, ждала, когда клиент получит наконец то, что хотел.
— Это хозяйка заставляет тебя подсматривать? — полюбопытствовала она позже.
— Нет.
— Значит, страдаешь известным пороком?
— Тоже нет.
Девушка пожала плечами. Из-за нее Минна с Бертой спали теперь в одной постели, а Франк опять перебрался на раскладушку в кухню. Во вторник вечером он прилег к Анни, но та предупредила:
— Если хочешь получить свое, поторапливайся. Я понимаю, что не могу отказывать сыну хозяйки, но не рассчитывай провести со мной ночь: ненавижу спать вдвоем.
Минна пыталась подружиться с новенькой, но безуспешно: та все свободное время читала. Берта, мало-помалу опускавшаяся до роли прислуги, старалась не заговаривать с Анни и прислуживала ей с подчеркнутой неохотой; та, словно это разумелось само собой, заставляла себе прислуживать: то голову ей помоги мыть, то волосы суши.
Когда вспыхнула ссора, Франк еще спал. Как всегда по утрам, его раскладушку — вместе с ним — выволокли в заднюю комнату. Много позже он услышал громкую брань и по выговору узнал голос Берты, которую никогда еще не видел взбешенной. Слова, слетавшие с ее губ, тоже обычно не фигурировали в ее сдержанном и благопристойном словаре.
— Обрыдла мне ваша помойка! Дня я здесь больше не задержусь: ее все равно скоро прихлопнут за ваши пакости. Лучше убраться загодя, пока беда не стряслась.
— Замолчи, Берта! — взвизгнула Лотта. — Кому я говорю?
— Надрывайтесь сколько влезет, только не больно-то.
В доме хватает людей, которым вы поперек горла стоите.
Они бы давно покончили с вашей лавочкой, кабы не боялись.
— Берта, приказываю вам…
— Ишь ты, приказываю! Еще вчера на рынке мальчонка от горшка два вершка харкнул мне в рожу. Плевал-то в меня, а метил в вас. Не понимаю, что мне мешает передать его плевок кому следует.
Она вряд ли привела бы свою угрозу в исполнение, хотя была из тех, кто долго копит обиду, но уж когда их прорвет, злости нет удержу. Однако Берта не заметила, как в кухне за ее спиной, босиком, в одной пижаме, вырос Франк. Поэтому она прямо-таки остолбенела, когда, угрожая Лотте и глядя на нее в упор, внезапно получила оплеуху, да еще с той стороны, откуда не ожидала.
Узнав Франка, она прошипела сквозь зубы:
— А, это ты, сопляк! Попробуй только еще…
Лотта не успела вмешаться: раздались две новые затрещины, оглушительные, как в цирке. Берта побагровела и ринулась на Франка, пытаясь вцепиться в него, а он изо всех сил удерживал ее на расстоянии.
— Берта!.. Франк!..
Минна спряталась в салоне, зато Анни, прислонясь к притолоке и попыхивая сигаретой в мундштучке из слоновой кости, продолжала наблюдать за развитием событий.
— Сопляк паршивый — вот ты кто! Гаденыш, вообразивший, что, раз его мамочка — бандерша, значит, ему все можно. Позволяет себе мерзости, от которых последняя шлюха покраснеет… Пусти меня!.. Пусти, или я так заору, что соседей на ноги подниму. А уж как они сбегутся, тебе ни пистолет, ни бумажки твои проклятые не помогут.
— Франк!
Он отпустил Берту. Щека у него была расцарапана и слегка кровоточила.
— Погодите, попадетесь вы им в темном углу, и скоро.
Вот уйдут чужие солдаты, и некому станет охранять таких, как вы.
— Берта, идите со мной и получите расчет.
— Когда захочу, тогда и пойду, сударыня. Посмотрю я на вас на всех завтра утром, когда никто не сварит вам кофе и не вынесет за вами ночные горшки. И подумать только, что я ей еще свинину от родных возила!
— Идемте, Берта!
Девушка, сверкая глазами, в последний раз повернулась к Франку и на прощание бросила ему в лицо:
— Трус! Жалкий, грязный трус!
А ведь когда он спал с ней, она была нежнее всех, чуть ли не по-матерински нежна!
Берта, вернее всего, не станет болтать. Но Лотта все равно беспокоится. А напрасно: она и не такое видела.
Подобные сцены разыгрывались у нее в заведении десятки раз, но всегда оставались без последствий. Когда Берта со своим узлом направилась вниз, Лотта долго прислушивалась, не судачит ли беглянка с жильцами или привратником. Нет, непохоже: Берту ненавидят не меньше, чем самих Фридмайеров. Плюнул-то мальчонка в нее, так ведь? Да и злобу на ней сорвать легче.
Вот она стоит на углу в ожидании трамвая и, наверно, уже сожалеет о том, что наделала.
Лотта сожалеет еще больше. Мужчин Берта в особый восторг не приводила, но, в общем, удовлетворяла; кроме того, у нее было большое достоинство: она везла на себе почти все хозяйство.
Теперь оно ляжет на Минну, но девушка она хрупкая, да и не выздоровела еще окончательно. От Анни ждать вовсе уж нечего, разве что постель за собой утром приберет.
А ведь, кроме того, нужно бегать по делам, стоять в очередях, неизбежно сталкиваясь с жителями квартала, подчас и с жильцами их дома.
— Зря ты распустил руки. Ну да сделанного не воротишь…
Лотта наблюдает за сыном: лицо бледное, под глазами круги. Никогда Франк столько не пил. Никогда так часто не уходил, не говоря куда. Жесткий взгляд, в кармане заряженный пистолет.
— Ты не находишь, что не очень благоразумно шляться по городу с этой штукой?
Он не дает себе труда ответить, хотя бы пожать плечами. Он усвоил себе новую манеру, быстро вошедшую в привычку, — смотреть на собеседников, словно не видя их, и поступать так, как будто он не слышит, что ему говорят.
Ему так и не выпал случай встретить Хольста на лестнице, хотя теперь он взбегает и спускается по ней раз пять-шесть в день — чаще, чем обычно. Вероятно, тот взял в трамвайной компании отпуск для ухода за дочерью.
Франк рассчитывал, что вагоновожатому придется выходить, — за лекарствами, за едой. Но они с Виммером устроились по-другому. Утром старик стучится к соседу и отправляется по его поручениям. Однажды сквозь приоткрытую дверь Франк видел, как Хольст в женском фартуке хлопотал по хозяйству.
Врач появляется раз в день, около двух часов. Когда он уходит, Франк старается попасться ему на дороге. Это довольно молодой человек атлетического сложения. Признаков беспокойства он не выказывает. Правда, Мицци ему не дочь и не жена. Может быть, отец ее тоже заболел?
Франку это уже приходило в голову. Но в среду, садясь в трамвай, он обернулся, посмотрел на окно Хольстов и в просвете между шторами заметил вагоновожатого. Взгляды их издали скрестились — Франк в этом уверен. Из случайного контакта ничего, разумеется, проистечь не могло, и тем не менее он глубоко взволновал Франка. Оба остались спокойны, серьезны, не ощутили ненависти — между ними была лишь беспредельная пустота.
Лотта встревожилась бы куда сильнее, если бы знала, что ее сын нарочно каждый день, порой дважды на дню, заглядывает в маленькое кафе возле трамвайной остановки — пол в нем на одну ступеньку ниже тротуара. Это уже граничит с откровенным вызовом: Франку там совершенно не место. При его появлении завсегдатаи умолкают и демонстративно отводят глаза в сторону. Владелец, г-н Камп, который почти всегда сидит с ними за столом — там часто играют в карты, — встает и обслуживает нового посетителя с явной неохотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26