того девушка, вероятно, подпустила бы ближе. Но он об этом не подумал.
Г-н Виммер — тоже. Да и больше ли у старика соседа шансов на успех, чем у него самого? Франк потерял его из виду, не слышал даже его шагов. Ковылять по пустырю, ежеминутно рискуя угодить в яму, — неподходящее занятие для человека таких лет. Мицци где-нибудь неподалеку, в какой-нибудь сотне метров. Но ведь и парню, забравшемуся на дерево в саду г-жи Поре, не раз оставалось всего несколько сантиметров до кошки. Все думали, что та даст взять себя на руки. Она сама колебалась — довериться или нет, но в последний момент неизменно перепрыгивала еще выше.
Река замерзла, но недалеко отсюда выходит канализационный сток, и довольно большой участок свободен ото льда.
Франк повторяет попытки — раз, другой, третий. Чуть не плачет от отчаяния.
Мысль о ключе становится чем-то вроде навязчивой идеи. Маленькая поношенная лакированная сумочка: носовой платок, продовольственные карточки, немного денег, ключ…
И тут, чувствуя, что Мицци рядом и не может его не видеть, он выбирает место посветлей, останавливается как вкопанный, выпрямляется, вытягивает руку с сумочкой и повторяет во весь голос, не боясь показаться смешным:
— Ключ!
Он размахивает сумочкой. Ему нужна уверенность, что Мицци увидела и поняла его. Как можно демонстративней он кладет сумочку на снег там, где повиднее, и вновь повторяет:
— Ключ!.. Кладу его вот сюда.
А теперь он уйдет: так лучше для нее. Пока он бродит поблизости, она будет настороже. Франк с отвращением бредет по пустырю. Он буквально гонит себя отсюда, принуждая поскорей выбраться на рельсы, черная тропка между которыми заменяет на этой улице тротуар пешеходам.
Идет он не к Тимо, хотя до Тимо два шага. Сам того не замечая, направляется в темный тупичок у дубильной фабрики. Когда он возвращается домой, привратник наблюдает за ним сквозь занавеску; этот, конечно, уже в курсе случившегося. Еще сегодня вечером, самое позднее завтра утром об этом будет знать весь дом.
Франк поднимается по лестнице. Света у г-на Виммера нет, значит, старик пока что не вернулся.
Все вокруг начинает сливаться в сплошной, серый, монотонный хаос. Часы следуют за часами. Никогда в жизни они не тянулись для него так долго. При взгляде на будильник Франку хочется порой закричать: стрелки словно приросли к месту.
Но от этих часов во всей их совокупности остается лишь несколько отрывочных воспоминаний, похожих на угольки, еще краснеющие в печи под толстым слоем золы.
Возвращается его мать, и запах ее духов разом заполняет квартиру. Секунду, не больше, она смотрит на сына и тут же поворачивается к Минне, знаком показывая, чтобы та прошла с ней в салон. Неужели они думают, он не слышит, как они шепчутся? Пусть Минна выкладывает все. Но та и не ждет его разрешения. Она считает своим долгом сделать это ради его же блага. Начиная с этой минуты обе женщины берут его под свою защиту.
Ему это безразлично.
— Ну поешь хоть немножко, Франк.
Лотта ждет, что от отрежет: «Не буду». Однако он ест.
Что — не понимает, но ест. Мать идет в маленькую комнату перестилать ему постель. Минна не ложится. Напускает на себя невинный вид, отправляется в салон, садится в кресло поближе к двери и сторожит Франка.
Кого они боятся? Хольста? Полиции? Старика Виммера?
Он презрительно улыбнулся.
— Можешь ложиться. Франк, — комната готова. Если, конечно, не предпочитаешь сегодня спать в салоне.
Франк не лег. Если бы его спросили, что он делал, о чем думал — он не сумел бы ответить. Бывали минуты — и это единственное, что ему запомнилось, — когда, словно в детстве, у него перед глазами оживали предметы, например стоящий около печки пуфик, на который его мать любит класть ноги, занимаясь шитьем, или медная пепельница, которая поблескивала так, словно смотрела на него.
Казалось, эти часы никогда не пройдут; однако они прошли. Франку приготовили какое-то питье на спирту с лимоном. Ему переменили носки. Он дал обуть себя в домашние туфли. Женщины говорили о Берте: вернется, мол, только завтра, но обещала привезти колбасу и кусок свинины.
Около восьми вернулся г-н Виммер. Он был один. Остальные жильцы тоже разошлись по этажам, а привратник, конечно, ввел их в курс событий.
Быть может, Мицци уже мертва?
Дорожный рабочий без устали твердил, что кошку лучше всего пристрелить. В доме наверняка есть люди, думающие о Мицци то же самое; есть и другие, которые охотно прикончили бы Франка, если б посмели.
Ему и это безразлично.
— Почему не ложишься?
А так как обе знают, чего он ждет, Лотта добавляет:
— Мы подежурим. Обещаю разбудить тебя, если будет что-нибудь новенькое.
Кажется, он расхохотался? Во всяком случае, ему этого хотелось.
Спору нет, все рано или поздно кончается, но ведь история с кошкой растянулась самое меньшее на два дня.
Неужели черно-белый зверек, у которого глаз вылезал из орбиты, был действительно еще способен убежать?
Гораздо вероятней, что мальчика предпочли обмануть и дорожный рабочий воспользовался-таки своим ружьем, пока Франк был в школе.
Последние минуты перед полуночью тянулись особенно долго, еще дольше, чем те, что предшествовали пяти часам вечера и теперь были так далеки, словно протекли в каком-то ином мире.
Первыми шаги на лестнице уловили женщины. Обе вздрогнули, но одна тут же притворилась, будто занята своим рукоделием, другая — будто поглощена романом Золя, хотя, безусловно, не смогла бы пересказать прочитанное.
Сначала внизу хлопнула дверь. Это он. Это может быть только он, и сейчас вагоновожатого остановит привратник, который давно караулит его, чтобы сообщить новость. Но почему шаги тут же зазвучали на лестнице?
Сперва еле-еле. До второго этажа их было почти не слышно. Начиная с третьего Франк различил шарканье войлочных бахил по ступенькам и — одновременно — ритм других шагов.
Он затаил дыхание. Минна порывалась вскочить, открыть дверь и выглянуть, но Лотта знаком приказала ей сидеть. Все трое напряженно вслушивались. Другие шаги были явно женские: слышался стук высоких каблуков.
Наконец в замке щелкнул ключ, и голос Хольста ласково произнес только одно слово:
— Входи!
Франк лишь много позже узнает, что она ждала отца в тупичке, где однажды ночью, прижавшись к стене, стоял он сам. Но разве он узнает, что она чуть не дала отцу пройти мимо и, лишь когда тот был уже не виден с угла, за которым она пряталась, из последних сил позвала:
— Отец!
Они вернулись домой. Дверь закрылась.
— А теперь ложись, Франк. Не сходи с ума.
Он догадывается. Мать боится, что, уложив дочь, Хольст постучится к Фридмайерам. Предпочитает объясняться с ним сама. Если бы Лотта осмелилась — но ее сковывает неподвижный взгляд сына, — она посоветовала бы ему пожить несколько дней в деревне или у кого-нибудь из приятелей.
Между тем, видит Бог, все устраивается как нельзя проще! Старый Виммер не выполз из своей берлоги.
Правда, спать тоже не лег. Сидит себе у внутренней форточки и все слышит.
Прилег ли Хольст этой ночью хоть на минуту? Вряд ли.
Он долго расхаживал по квартире. У него оставалось, видимо, еще немного дров или угля, потому что он развел огонь, помешивая в печке кочергой, грел воду.
Свет не гас. Франк дважды — в половине второго и в начале четвертого — приотворял дверь и видел розовую полоску под дверью напротив.
Сам он тоже не спал. Остался в салоне, где женщины, настояв на своем, поставили для него раскладушку. Они пытались, правда безрезультатно, свалить его с ног крепким грогом. Франк пил все, что ему давали, но голова у него оставалась ясной, как никогда в жизни. Он даже слегка испугался, словно усмотрел в этом нечто сверхъестественное.
Женщины разделись. Лотта принялась обихаживать Минну. Франк слышал, как они, снова помянув Отто, углубились в вопросы гинекологии.
Им, видимо, показалось, что Франк уснул. Во всяком случае, Лотта очень удивилась, когда, собравшись выключить лампу, услышала, как сын повелительно отчеканил:
— Нет.
— Как хочешь. Все-таки попытайся уснуть.
Около пяти утра Хольст распахнул дверь своей квартиры и постучался к Виммеру. Стучать ему пришлось несколько раз. Они тихо поговорили в коридоре, и Виммер, видимо, пошел одеваться. Затем, в свой черед, постучался к Хольсту, и тот сразу же открыл.
Хольст ушел. Франк мгновенно сообразил: отправился за врачом. Хождение по улицам в такое время еще запрещено, но Хольсту это безразлично. Конечно, он мог бы позвонить снизу, из вестибюля, но Франк тоже не стал бы этого делать. Доктора неохотно откликаются на вызовы, особенно телефонные.
Хольсту идти неблизко. На весь квартал остался один врач — бородатый вечно пьяный старик, которого никто не принимает всерьез: пациентов ему поставляет ведомство общественного призрения.
Хольсту пришлось, вероятно, перебраться через мосты.
В конце концов он нашел доктора, потому что в шесть у дома остановилась машина. Не скорая ли помощь? Вдруг Мицци куда-нибудь увезут? Франк бросается к окну, вглядывается в темноту, но различает лишь включенные фары.
По лестнице поднимаются двое. Если бы Мицци забирали в больницу, наверх поднялись бы санитары с носилками.
Франк гасит свет, иначе Хольст догадается, что он не спит, а ему и стыдно, и не хочется, чтобы его поведение было расценено как вызов. Но в любом случае страх тут ни при чем. Он не боится Хольста. И не станет избегать встречи с ним, напротив!
Визит доктора затягивается. У Хольстов подсыпают уголь в печку, помешивают в ней кочергой, снова кипятят воду. Нашла ли Мицци сумочку там, где он ее оставил? Поняла ли его маневр? Если нет, ее отцу предстоят долгие мытарства, прежде чем он выхлопочет новые карточки.
В общем, врач просидел с больной не меньше получаса. Г-ну Виммеру полагалось бы удалиться, но он остался. И торчал там еще долго. Только без десяти семь он возвратился к себе.
Так прошла ночь. Затем Франк уснул. Спал на редкость крепко, даже не заметил, как его вместе с раскладушкой перенесли на кухню, к плите, и положили ему в ноги грелку.
В кухне нет окон на улицу. Свет проникает в нее только через внутреннюю форточку. Однако не успел Франк открыть глаза, как сразу почувствовал: вокруг что-то изменилось. Рядом гудела плита. Чтобы взглянуть на будильник, который показывал одиннадцать, ему пришлось приподняться. За стеной слышался голос Берты — ее деревенский выговор ни с чем не спутаешь!
— Лучше не вставай. Франк, — посоветовала Лотта, торопливо выходя из маленькой комнаты. — Мы не стали тебя будить и перекладывать в настоящую постель, но у тебя явно жар.
Он знает, что никакого жара у него нет. Заболеть сейчас было бы чересчур простым выходом. И пусть ему суют градусник куда угодно — хоть в рот, хоть в задницу.
Бесшумно падал густой снег, воздух в кухне — и тот стал влажным.
— Почему ты не позволяешь поухаживать за собой?
Он даже не ответил.
— Иди сюда, Франк.
Раз уж он встал и надел халат, Лотта увела его в салон, где ковер был до половины свернут — шла уборка, и тщательно притворила двери.
— Я не собираюсь тебя упрекать. Ты знаешь: я никогда этого не делала. Прошу об одном — выслушай меня.
Поверь, Франк, тебе лучше бы сегодня и вообще в ближайшие дни не показываться на людях. Я послала Берту за покупками. В лавках ее чуть было не отказались обслуживать.
Он не слушает Лотту. Она понимает, почему он смотрит в сторону квартиры Хольстов, и поспешно добавляет:
— Ничего серьезного. Никакой опасности нет.
Уж не воображает ли она, что он влюблен или терзается угрызениями совести?
— Утром был врач. Послал за кислородными подушками. Она сильно простыла. Отец…
Ну, чего она тянет?
— Что отец?
— …не отходит от нее. Жильцы в складчину собрали для них немного угля.
У Фридмайеров в подвале две тонны угля, но от них не примут.
— Когда она выздоровеет, все забудется. Даже если у нее, как говорят, воспаление легких. Оно длится недели три, не больше. Послушай, Франк, отнесись хоть раз серьезно к моим словам. Я ведь тебе мать.
— Ну еще бы!
— Сегодня же вечером, а лучше ночью, раз у тебя есть документ, о котором ты предпочитаешь не говорить со мной, хотя все его видели…
Зеленая карточка! На Лотту она тоже произвела впечатление. Его мамочка поставляет офицерам оккупационной армии чуть ли не малолетних девочек, но ее, видите ли, шокирует, что сын — обладатель пресловутой зеленой карточки! И все-таки, коль скоро она у него есть, пусть ею пользуется!
— Тебе лучше уехать на несколько дней и не показываться в нашем квартале. Ты уже не раз исчезал вот так. У тебя есть приятели. Деньги. Если не хватает — я добавлю.
Почему она говорит о деньгах, хотя Минна, несомненно, рассказала ей о толстой пачке крупных купюр у него в кармане?
И конечно, она сама заглянула туда, пока он спал.
Сумма тоже ее напугала — слишком уж много. Добыть разом столько можно лишь рискуя головой.
— Если хочешь, я приищу тебе тихую комнатку. Подруга, с которой я вчера ездила в город, с удовольствием тебя приютит: у нее как раз пустует комната. А я буду приходить и ухаживать за тобой. Тебе нужно отдохнуть.
— Нет.
Никуда он не уедет. Он ведь прекрасно понимает, что у матери на уме. Сын зашел слишком далеко. Она в панике, и этим все объясняется. Пока она потихоньку поторговывала девочками, пусть даже с чужеземными офицерами, люди ее презирали, но не смели ничего сказать.
Довольствовались тем, что делали вид, будто не замечают ее, отворачивались при встрече на лестнице, сторонились, если ей случалось встать в очередь.
Теперь дело куда серьезней. Соседи накалены. Примешался эмоциональный момент: молоденькая, к тому же бедная девушка заболела, возможно, умирает.
Лотта струхнула — вот и все.
И она, такая любезная с каким-нибудь Отто, с офицерами, расстреливающими и пытающими десятки человек, не может простить собственному сыну, что он ухитрился добыть себе зеленую карточку, о которой она не смеет и мечтать!
Если бы он хоть не показывал ее!
Весь дом против них. Их жертва погибает рядом, совсем рядом с ними! Кроме того, еще с пятницы все возбуждены обыском в квартире скрипача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26