Он уже собирался было скомандовать своим кирасирам отступить, но в это время сэр Мармадьюк соскочил с коня и, подойдя к капитану, остановился между ним и толпой.
— Мне думается, капитан Скэрти, — сказал он с легкой иронией в голосе, — что вы слишком далеко зашли в вашем служебном рвении. Могут быть разные мнения насчет заслуг «благородного Страффорда», как вы изволили именовать Томаса Уэнтворта. Он сейчас предан суду, который, можно не сомневаться, поступит в ним так, как он того заслужил.
— Предан суду? Герцог Страффорд?
— Да, как я вам уже сказал. Он сейчас находится в том самом положении, в котором совсем недавно находился я. Признаюсь, я не без удовольствия покинул этот приют! Я понимаю, капитан Скэрти, что вы еще не могли быть осведомлены об этой перемене в судьбе вашего друга, ибо он только вчера переступил порог Тауэра.
— Страффорд в Тауэре! — с ужасом повторил Скэрти, не веря своим ушам.
— Да, и скоро предстанет перед судом. Не перед «Звездной палатой», которая вчера прекратила свое существование, но перед судом, который будет более справедливо судить его преступления, — перед Высшим Парламентским Судом. Томас Уэнтворт предстанет перед ним как государственный преступник, обвиняемый в измене своей родине.
— Да здравствует парламент! Смерть изменнику Страффорду! — снова закричала толпа, приветствуя речь сэра Мармадьюка.
Скэрти казалось, что он сходит с ума. Он повернулся, чтобы уйти домой и обдумать наедине, как ему действовать дальше, но сэр Мармадьюк остановил его.
— Капитан Скэрти, — громко сказал он все тем же спокойным, ироническим тоном, — не так давно вы соизволили предъявить мне королевскую грамоту. Я счастлив, что могу ответить вам тем же. Я привез вам приказ от его величества, как вы можете сами убедиться, взглянув на эту печать.
Сэр Мармадьюк достал из камзола пакет, запечатанный королевской печатью.
— В тот раз вы были так любезны, — продолжал он, — что дали возможность всем присутствующим ознакомиться с его содержанием. Я последую вашему примеру.
И, сломав печать, сэр Мармадьюк прочел во всеуслышание:
«Капитану Скэрти, командиру отряда королевских кирасиров.
Бэлстрод Парк.
Его величество король повелевает капитану Скэрти вывести вверенный его командованию отряд из владений сэра Мармадьюка Уэда и направиться с ним на расквартирование в наш королевский дворец в Виндзоре. Его величество предлагает сим своему верному слуге капитану Скэрти приступить к выполнению приказа немедленно по получении оного.
Уайтхолл.
Carolns Rex».
Послание его величества было встречено громкими одобрительными возгласами, но ни один голос в толпе не крикнул «Да здравствует король!» Все знали, что эта уступка сэру Мармадьюку со стороны короля была сделана не по доброй воле, а внушена страхом. Он сделал это по настоянию парламента, и толпа, приветствуя этот справедливый акт, кричала: «Да здравствует парламент!»
Лицо Скэрти было чернее тучи, когда он последний раз вошел к себе в комнату, чтобы собраться в дорогу.
— Малодушный трус! — злобно бормотал он сквозь стиснутые зубы. Это относилось не к кому-нибудь из обитателей усадьбы, а к королю, который поставил капитана Скэрти в такое унизительное положение.
Спустя десять минут он уже скакал во главе своего отряда прочь из Бэлстродской усадьбы, оставив нескольких кирасиров для сопровождения обоза…
Марион бросилась в объятия отца, как только он сошел с коня.
— О Боже, какая радость! Ты жив и невредим! — шептала она, прижавшись к его груди.
— Да, дитя мое, с такими отважными провожатыми я чувствовал себя в полной безопасности.
— Судьба сжалилась надо мной! Ведь я почти готова была дать свое согласие, пожертвовать собой, но это было бы для меня хуже смерти…
— Пожертвовать собой? Кому, Марион?
— Ему, Скэрти. Он обещал добиться для тебя помилования, но только при условии, что я… — Марион замялась, не решаясь повторить слова Скэрти.
— Можешь не говорить, какие это были условия, — сказал сэр Мармадьюк. — И ты, моя мужественная девочка, готова была принять их! Я знаю твое великодушие! Но, благодарение Богу, я обязан своим спасением не милости врага, а мужеству друзей, и прежде всего — вот этому доблестному джентльмену, которого ты видишь рядом со мной. Если бы не он, приказ короля пришел бы, пожалуй, слишком поздно…
Марион подняла глаза, и взгляд ее встретился с пламенным взглядом Голтспера, сидевшего на коне.
В эту минуту сэру Мармадьюку пришлось вмешаться в стычку между кирасирами Скэрти и своими отважными провожатыми, которые порывались вступить в рукопашный бой.
Марион и Голтспер на минуту остались одни.
— Благодарю вас, сэр, — произнесла Марион прерывающимся от волнения голосом. — Благодарю вас за то, что вы спасли моего отца! Радость видеть его живым служит мне утешением в том горе, которое вы причинили мне.
— Я причинил вам горе, Марион?
— Не будем говорить об этом, сэр. К чему объяснения? Вы знаете, о чем я говорю. О Генри, Генри! Я никогда не думала, что вы способны на такой обман, на такую чудовищную жестокость!
— Марион!
— Не говорите мне ничего! Уезжайте отсюда! Оставьте меня с моим горем, мне больше ничего не осталось в жизни…
— — Я должен подчиниться вашим приказаниям, Марион, — сказал Голтспер, берясь за поводья. — Вы гоните меня? Но как же мне теперь жить, когда вся жизнь моя принадлежит вам? О Боже, куда мне деваться! — с отчаянием воскликнул он.
— К вашей жене, — чуть слышно, с горьким упреком прошептала Марион.
— Ах, вот в чем дело! Так вам, значит, поспешили сказать!
— Да, я знаю все.
— Нет, не все, Марион. У меня нет жены.
— К чему обманывать меня, Генри? У вас есть жена. Я слышала это от людей, которые вас знают. Вы женаты.
— Я скрыл от вас это, Марион. Это правда, я был женат. Но жена моя умерла.
— Умерла?
— Да, умерла. Я признаю, что я виноват перед вами. Я должен был сказать вам все. Мое оправдание только в моем безумстве. Я полюбил вас, когда она еще была жива…
— О Боже, значит, вы разлюбили меня после того, как она умерла?
— Как можете вы говорить так, Марион! Мое сердце принадлежит вам навеки. Разве вы не помните обет, которым вы связали меня, когда мы виделись с вами последний раз? Мне ничего не стоило связать себя этим обетом. Я никогда не мог бы нарушить его, даже если бы я и хотел это сделать.
— Вы смеетесь надо мной, Генри! Как смеете вы говорить мне о своей любви, о своих обетах! Ведь то обещание, которое я взяла с вас, — вы же его сдержали!
— Какое обещание, Марион?
— Как можно шутить так жестоко! А моя перчатка? Когда вы мне прислали ее и гонец передал мне ваши слова, я думала, я не выживу… я…
— Перчатка! С гонцом! — вне себя от изумления перебил ее Голтспер.
— Марион! — крикнул сэр Мармадьюк, успевший огласить королевский приказ и положить этим конец перебранке между кирасирами и толпой. — Домой, дочка! Позаботься принять гостей со всем радушием, которым до сих пор славился дом Уэдов. Мы проделали длинный путь, и наши достойные друзья из Эксбриджа, Денема и Айвера наглотались пыли. Наверно, в наших погребах найдется какое-нибудь освежающее средство… Пойди распорядись, дочка!
Марион с сияющим лицом бросилась выполнять приказание отца. Изумление Голтспера рассеяло мрак в ее душе. Загадочное возвращение перчатки означало не то, что она думала. Генри Голтспер по-прежнему принадлежит ей!
Как весело потекла жизнь в Бэлстродской усадьбе после отъезда Скэрти с его кирасирами! Лоре больше нечего было опасаться приставаний навязчивого Стаббса, и она целые дни проводила с Уолтером. Ничто больше не угрожало любви Генри Голтспера и Марион; она пылала в их сердцах ярким неугасимым пламенем, но они ревниво оберегали ее от чужих взглядов и по-прежнему встречались тайком на лесной тропинке, под тем самым буком, где Марион пережила самые сладостные и самые горькие минуты своей жизни.
Им не было надобности скрываться: двери дома сэра Мармадьюка Уэда были всегда открыты для его спасителя, но влюбленные всегда ищут уединения и стараются как можно дольше уберечь от всех свою нежную тайну.

Глава 61. ЭПИЛОГ

Чтобы довести до конца наше повествование, нам осталось рассказать только два эпизода, которые хоть и сильно отличаются друг от друга, но, подобно мифологическим сценам из жизни богов в древнем языческом Пантеоне, часто изображаются рядом.
Марс, этот жестокий и не всегда справедливый бог, на этот раз позволил одержать победу достойной стороне. В течение трех лет война бушевала в стране, и лучшие сыны Англии орошали своей кровью родную землю в жестокой, междоусобной резне.
Борьба шла между роялистами и республиканцами; это слово, которое Генри Голтспер впервые провозгласил на тайном собрании в Каменной Балке, теперь уже не боялись произносить вслух. Напротив, люди с гордостью называли себя республиканцами, как оно и должно быть и всегда будет среди честных и порядочных людей. Существовали также названия «кавалер» и «круглоголовый», но и то и другое — как хвастливое, так и пренебрежительное — исходили из уст неистовых роялистов, которые, потерпев поражение, сохранили свои скверные замашки и непримиримую жестокость; она и поныне отличает английских консерваторов, как об этом можно судить по непосильным налогам, которыми они душат бедняков у себя на родине, и по бесчеловечной системе рабовладения в захваченных ими колониях по ту сторону океана.
Кавалер при дворе Карла I своим франтовством и манерностью мало чем отличался от нынешнего фата, разве что превосходил его тщеславием и порочностью. В храбрости он далеко уступал своему круглоголовому противнику. Его звание «кавалер», его «рыцарство», подобно пресловутому рыцарству рабовладельцев-южан, были просто громкими словами, употребляемыми не по назначению, из глупого чванства.
Встреча противников состоялась на равнине Марстон-Мур — это главное поле боя с гордостью вспоминают защитники свободы.
Неистовый сумасброд Руперт, невзирая на предостережения более благоразумных людей, двинул из Йорка одну из самых многочисленных армий, которую удалось собрать сторонникам короля. Ему удалось прорвать осаду при содействии маркиза Ньюкаслского, и, упоенный своей победой, он ринулся вперед, чтобы раздавить отступающего противника.
Руперт настиг республиканцев на равнине Марстон-Мур, куда они, на его несчастье, стянули войска, чтобы дать ему решительный бой.
Мы не будем описывать эту знаменитую битву, которая разрешила спор между троном и парламентом. Мы приведем из нее только один эпизод, который имеет непосредственное отношение к нашему повествованию.
Среди сторонников сумасбродного принца Руперта был офицер Ричард Скэрти, недавно произведенный в полковники и командующий конным кирасирским полком. В рядах республиканской армии на стороне Ферфакса одним из полковых командиров, командовавших конницей, был полковник Генри Голтспер.
Судьба ли, слепой случай или, быть может, обоюдное стремление — трудно сказать, что свело этих двух людей лицом к лицу в тот знаменательный день на поле битвы. Скэрти ехал во главе своей закованной в латы, сверкающей сталью конницы, а Голтспер на своем вороном коне возглавлял славный отряд бэкингемшпрских йоменов в зеленых камзолах.
Сотни ярдов еще разделяли враждующие стороны, когда два этих непримиримых противника и кое-кто из сопровождавших их воинов узнали друг друга. Среди кирасиров, находившихся под командованием Скэрти, многие квартировали в Бэлстродской усадьбе, а в зеленом войске, следовавшем за Черным Всадником, было немало молодцов из той толпы, что провожала уезжавших кирасиров гиканьем и насмешками.
И тем и другим не терпелось помериться силами, и они ждали только слова от своих командиров; но те, пришпорив коней, вихрем помчались навстречу друг другу и сшиблись в открытом поле. Не смея без команды нарушить строй, солдаты остались на своих местах, и только два молодых офицера, движимые, по-видимому, такой же яростной враждой, последовали за своими командирами.
Это были корнет Стаббс и Уолтер Уэд. Но они не привлекли особенного внимания, ибо все взоры были устремлены на двух непримиримых противников, схватившихся не на жизнь, а на смерть.
Скэрти, снедаемый бешеной ревностью, пылал дикой ненавистью к своему счастливому сопернику; он не забыл унижения, которому его подверг Черный Всадник. Голтспером руководили более благородные чувства, но они также побуждали его уничтожить врага.
Гордый республиканец видел в нем подлого королевского приспешника, одного из тех, кто служит опорой тиранам, кто в угоду им душит и притесняет народ, кто готов умереть за них на поле брани, в нелепом заблуждении, будто он умирает за отчизну и короля.
У Голтспера не было никаких личных счетов со Скэрти, несмотря на то, что тот пытался погубить его. Ярый роялист вызывал у патриота чувство благородного негодования, которое всякий честный республиканец, естественно, питает к стороннику деспотии, будь то глупец или негодяй, — иного быть не может: он должен быть либо тем, либо другим. Подобно тому, как пастух стремится убить волка, который расхищает его стадо, Генри Голтспер жаждал уничтожить Скэрти, который помогал тирану расхищать народное добро и губить честных люден.
Сознавая, что он заслужит благодарность многих людей, Генри Голтспер, не колеблясь, ринулся на злодея, и через несколько мгновений Скэрти лежал бездыханный и недвижимый, словно бесформенная груда тяжелых стальных доспехов.
Между тем два корнета также скрестили шпаги, но, прежде чем кто-либо из них успел нанести удар, горнисты королевских войск протрубили отступление. Кирасиры Скэрти, теснимые зелеными камзолами, бросились в бегство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53