– Да, многие так считают.
– Потому что правда.
– Правда, правда... Кто ее знает, правду
– Люди. Люди все знают.
– Всю правду?
– Всю.
– И про нас? Мать вздыхает.
– Нет. Про нас глупости болтают.
– Ага. Про нас, значит, глупости.
Мать не спорит. Но и не соглашается. Вместо этого говорит о другом:
– Ты все больше похож на отца, Иржик.
– Это плохо?
– Когда человек делает много хорошего чужим...
– Родным мало остается?
– И это тоже.
Мать отворачивается. Иржи подождал немного, но больше она ничего не сказала. Тогда он открыл дверь.
– А завтрак? Сыночек, я все приготовила... Он чувствует жалость.
– Спасибо, мам. Я не хочу есть. Потом.
– Когда – потом?
Передернув плечами, он надевает полушубок.
– Да на выпасе.
– А на каком?
– На левом берегу. Выше Замковой горы.
– Зачем так далеко собираешься, сыночка?
– Там трава хорошая.
– Не ходи мимо мельницы, слышишь? Иди через брод.
– Так и сделаю. Не надо беспокоиться.
– Обещаешь?
В глазах ее появляется такое ВЫРАЖЕНИЕ...
– Обещаю.
Он обнимает ее и целует.
– Отец вернется, мама.
ВЫРАЖЕНИЕ усиливается, а потом исчезает.
– Я верю, Иржик. Обязательно вернется. Он тоже обещал
* * *
Низкое небо навалилось на деревню. Тучи плыли над самыми трубами. Снизу к ним тянулись остатки тумана. Печные дымы, наоборот, лениво стекали с крыш, расходясь по дворам, огородам, кривым переулкам.
От запаха плохо горящих дров першило в горле. Сквозь дым и туман глухо пробивалось мычание коров. Казалось, что уши чем-то забиты. Кругом сырость, сырость и сырость. Плетень за ночь так разбух, что калитка не открывалась. Иржи плюнул, полез через верх, зацепился об острый колышек и порвал рукав. День начинался скверно.
Он откашлялся и щелкнул кнутом. Тотчас за соседним забором истошно заорал петух. А над колышками показалась голова Иоганна. С полей его шляпы капала вездесущая вода.
– Это ты, парень?
– Гутен морген. Кому еще быть?
Иоганн спрятал штуцер. За его спиной на крыльце стоял маленький, но воинственный Фридрих с отцовской шашкой в руках.
– Ого! – сказал Иржи. – Кого побеждать собрались, готтенскнехты?
Иоганн замялся.
– Да мало ли что. Пес вот всю ночь выл.
– Эка новость. Когда он не воет?
– Сегодня Бернгардт выл голосом дурным.
– Неужто? – удивился Иржи.
– Как есть дурным.
– Да, петь он у тебя не умеет, – с чувством сказал Иржи. Иоганн поднял вверх рыжую бороду и захохотал. Бернгардт с охотой присоединился.
– Все же поглядывай, сосед. Бродит в лесу кто-то, – все еще смеясь, сказал Иоганн.
– Ты и вчера так говорил.
– Йа, йа. И вчера кто-то бродил. Не веришь?
– Да почему? Верю. На то и лес, чтоб по нему бродили
– И по ночам?
– По ночам – это да, странно. Но сейчас ведь утро.
Иоганн с сомнением повертел головой, рассматривая узкую полосу между туманом и рыхлыми, сочащимися дождем облаками. В этой полосе просматривалось все, что выше заборов, но ниже печных труб, – второй этаж мельницы, половина колокольни, черепичные крыши, подошва Замковой горы, обрубки тополей на школьном дворе.
– Утро, – подтвердил он, – Вроде бы.
– Не сомневайся, – сказал Иржи. – Оно и есть, только не проснулось еще как следует. Ладно, я пошел. Привет Бернгардту!
Иоганн опять захохотал, зачем-то погрозил пальцем и выгнал свою Рыжую. Корова холодно глянула на Иржи и привычно двинулась в сторону дома Каталины.
Рыжуха никогда не доставляла хлопот. Напротив, проявляла образцовую сознательность. Иоганн с гордостью называл ее продуктом социалистической идеи, затрудняясь, впрочем, объяснить, в чем она заключается. Иржи подозревал, что социалистическую идею полицмейстер подхватил в трактире. Там место такое, все подхватывают.
Дождевая вода бежала вниз по переулку, но у ворот Каталины задерживалась. Задерживалась без всяких к тому оснований, поскольку наклон в месте, где вздумалось образоваться луже, был все тем же, ничуть не меньшим.
Иржи не удивился. Он знал, что есть люди, отмеченные особым даром невезения с самого детства. И эта мета распространяется на все, что их окружает, – на людей, вещи, животных. Даже на ближайшие окрестности.
Сама Каталина к ударам судьбы относилась спокойно, считая их верным залогом грядущего воздаяния, а вот соседи предпочитали дел с ней не иметь. Иржи составлял едва ли не единственное исключение. Отчасти благодаря своей пастушьей должности, заставляющей общаться со всеми без исключения, отчасти из жалости, он не избегал случая переброситься со старушкой несколькими словами. Он плохо переносил только один ее недостаток – Каталина любила поспать. Впрочем, против этого существовало надежное средство.
Иржи перегнулся через заборчик и толкнул молодую, еще гибкую яблоню. Кривая ветка ударила в переплет, грозя выбить единственное стекло.
– Эй-эй, тихо там! – живо откликнулась Каталина. – Бубудуски!
На ходу одеваясь, она спустилась с крыльца, вошла в хлев, долго что-то там переставляла, звякала цепью, бранилась. Наконец ворота приоткрылись, лужа тотчас хлынула во двор, а из двора выбежала бойкая однорогая коровенка. Иоганнова Рыжуха надменно отвернулась.
– Тьфу тебе, сыцалистка! – сказала Каталина. – Гонору ведь больше, чем молока, а туда же – нос задирать. Вся в хозяйку!
Излив добрососедские чувства, старуха заулыбалась.
– Иржик, и совсем я тебя не задержала, верно?
– Бывало и хуже, – согласился Иржи.
Каталина предпочла пропустить его слова мимо ушей.
– Слушай, Иржик, ночью ворон на мельнице каркал. А Бенгарка выл – не приведи Господь. В такую сырость упырям да утопленникам сплошное раздолье. Ты уж поберегись.
– И как же от них беречься? – поинтересовался Иржи.
– Перво-наперво крестик ты взял? Помнишь, на Рождество дарила, медный такой?
Иржи порылся в полушубке и показал крестик.
– Чудо! Кто ж его в кармане носит?
– А какая разница?
Каталина безнадежно махнула рукой.
– Знаешь, – задумчиво сказала она, – от этого воя да карканья Промеха мне приснилась. Точь-в-точь такая, какой я ее девчонкой видела. Я тогда со стога прыгнула. Другим – хоть бы хны, а мне... как всегда. Ну, мать Промеху и позвала, ногу вправлять. Вот страху-то! Голова белая-белая, а глаза – что два уголька. Ни за что не поймешь, что она там себе думает.
– Говорят, ведьма она.
– Ведьма и есть, – со святой верой сказала Каталина. – Все знают.
– Да почему? Откуда это известно?
– А ты сам посуди. Разве может нормальный человек столько жить? Никто ведь толком даже и не знает, сколько ей лет-то.
– Ну и что? Здоровье у ней хорошее, вот и все.
– Здоровье! Грехов, видно, много, вот Господь никак и не приберет.
– А дьявол?
Каталина перекрестилась, оглянулась по сторонам и прошептала:
– Я так думаю, сам побаивается. Иржи прополоскал сапоги в луже.
– Нога-то как?
– Что – нога?
– Ходит хорошо?
– Не жалуюсь, – осторожно сказала Каталина.
– И копыто не выросло?
Каталина сердито захлопнула калитку. Прогнивший кол тут же и повалился.
– Ух, и молод ты еще! Бубудуск.
В месте, где Быстрянка огибает Замковый холм и разделяется на рукава, еще в прошлом веке крестьяне насыпали две плотины, а на острове поставили добротную каменную мельницу. Однако проработала она недолго. Вскоре через соседнюю деревню провели большой тракт – от столичного города Бауцен в федеральную землю Остланд и дальше, до самого графства Шевцен. Тут и выяснилось, что молоть зерно выгоднее именно в этой самой деревне, в Геймеле то есть. Там все сразу можно и продать оптовым скупщикам. С тех пор мельница Бистрица пустовала. Пока с полсотни лет назад не явилась и тогда уже далеко не молодая Промеха.
Пришла невесть откуда, развязала платок, без всякого торга выложила ровно столько, сколько собиралось запросить хитроватое обчество. Цену будто заранее знала. А когда попробовали вытрясти из нее побольше, старуха молча собрала деньги, талер за талером, завязала платок да и подалась вон.
Мужики опомнились, догнали и уже на улице ударили по рукам. Талеров-то было много. Не устояли, прельстились. Так в Бистрице и поселилась эта жительница с сомнительным прошлым и пугающим будущим. Многие потом сожалели, только вот деньги никто возвращать не захотел.
Кратчайший путь на выпас шел как раз мимо этой мельницы, по плотине. Но Иржи погнал стадо вдоль реки, к нижнему броду, как и обещал матери. Уж больно много слухов ходило об этой Промехе.
Сколько помнили в деревне, она всегда жила в одиночестве. Кормилась лесом, рыбой, огородик на своем островке сажала. И принимала все то, что давали быстрянцы, за костоправство и знахарство. Многих на ноги поставила, иных и спасла, роды без нее не обходились, но любить ее никто не любил, мало кто относился по-доброму, а вот побаиваться побаивались все.
Изредка Промеха заходила на постоялый двор, устраивалась в дальнем углу, неспешно съедала угощение хозяина, никогда не бравшего с нее платы, да прислушивалась к разговорам проезжих. Свои-то при ней помалкивали, если вовсе не расходились, что чаще всего и случалось. Даже когда в харчевне сидели подвыпившие мужики.
Особенно это стало заметно после случая со старостой Фомой, яро невзлюбившим старуху по причине отсутствия почтения, а еще больше за то, что у нее имелся орднунг из самого ландтага земли Южный Поммерн. Бумага закрепляла за Промехой право собственности на упомянутую мельницу и, что особенно странно, освобождала ее от всех налогов, как федеральных, так и местных. Фому это злило несказанно.
Однажды, находясь под изрядным хмелем, он крикнул, чтобы ведьма убиралась на все четыре стороны. И из трактира, и с мельницы. Да и из деревни тоже. Короче, чтобы катилась к тем чертям, от которых пришла.
Присутствующие мгновенно приутихли. А вот старуха, будто не расслышав, продолжала спокойно обгладывать цыплячье крылышко. Тогда Фома, играючи таскавший пятипудовые мешки, навис над ней, свирепо выпучив глаза.
– Плохо слышишь, да?!
– Я лечила твоих детей, – тихо сказала Промеха. Староста налился злобой.
– Лечила! А порчу-то кто на них напускает, ведьма? Старуха покачала белой головой.
– Иди спать, Фома. И почисти зубы.
– Сперва я очищу от тебя деревню! – зарычал Фома. – Ишь ты, зубы для нее чисти!
Мужики зашептали, чтоб не нарывался. Но Промеха неожиданно уступила. Встав из-за стола и вздохнув, она покорно направилась к порогу. Тем бы все и завершилось, наверное, если б Фома не впал в раж от своей неслыханной победы. Он схватил Промеху за шиворот, намереваясь выбросить вон это отродье. На дождик. И коленцем поддать намеревался.
Что случилось дальше, никто не понял. Грозный староста вдруг сел на пол и по-рыбьи принялся хватать ртом воздух. Глаза его бессмысленно закатились. Кое-как отлили холодной водицей.
Очнувшись, Фома первым делом потребовал зубную щетку и порошок. Промеху он с тех пор не полюбил, однако обходил за тридевять земель и огородов. Такая вот случилася история
* * *
Но был и другой случаец, позабористее.
Ежегодно таинственная старуха на месяц-другой исчезала. Никто не видел, куда она уходила и с какой стороны возвращалась. Промеха вроде бы временно переставала быть, а потом вновь начинала, причем с повышенной бодростью.
В отсутствие хозяйки ее мельница оставалась совершенно без присмотра, брошенной на полный произвол судьбы. Туда, однако, не совались. Хотя, само собой, ходили слухи о припрятанных сокровищах. Но сокровища сокровищами, а голова-то одна. Один лишь раз нашлись головы достаточно отчаянные – заезжий скупщик полотна откуда-то аж из Центрального Поммерна да деревенский пьянчужка Тео.
Плохо обернулась их затея. Средь ночи деревня огласилась дикими воплями. На них с большим старанием отозвался юный тогда еще Бернгардт, а после него – все остальное собачье племя Бистрица.
Переполох поднялся неописуемый, страшнее, чем при землетрясении. Иржи помнил, как у двора Иоганна, наискосок от мельницы, собралась толпа кое-как одетых и чем попало вооруженных мужиков во главе со старостой.
Охрипнув от споров, воинство порешило, что спасать гибнущие души, конечно, надо, но куда лучше это делать не в темноте. И когда небо просветлело, а крики стихли, вот тогда смельчаки под водительством уже Иоганна (твоя обязанность, полицай, пробурчал староста) двинулись к плотине. Фома же остался на берегу, подавая оттуда полезные советы. Осуществлял общее руководство.
Спасатели переправились на остров, но подойти к мельнице не успели. С обрыва что-то шумно ухнуло в воду. Бернгардт взвыл, вырвался из хозяйских рук, после чего позорно бежал в родную подворотню. А из тумана на отмель выбралась бледная фигура.
Хныча, завывая и постанывая, размахивая длиннейшими рукавами, привидение наподдало и резво промчалось мимо остолбеневших мужиков. Тех, кто не пошел к мельнице и по разным уважительным причинам остался охранять старосту.
На перекрестке исчадие уронило Фому, упало само, но вскочило и ринулось дальше, к околице, сопровождаемое волной собачьего лая.
Старосту почтительно подняли.
– М-мерзавец! – рычал он. – Ужо задам!
Правда, при этом он дрожал и пятился, стряхивая тину. Мужики стали у него допытываться, кто ж это было.
– В-водяной, – отвечал Фома в страшном волнении. – Холодный весь. Глазищи – во, по блюдцу!
Потом тоскливо вздохнул и добавил:
– Эх-х! Бородавки теперь пойдут...
– Да это Тео пробежал, – сообщил Иржи с забора.
– Ну да. А ты как узнал?
– Вы чего, его кальсоны не помните? Мужики загалдели:
– А ведь точно.
– Тео, значит.
– Вот паразит!
– Ну, тогда другое дело.
– Догнать! – рявкнул Фома.
М-мерзавца догнали на лошадях, далеко в поле. Выглядел он прескверно. В одном исподнем, мокрый, исцарапанный, Тео никого не узнавал, мычал невразумительное, а когда к нему прикасались, вздрагивал и стучал зубами. От чарочки, впрочем, не отказался.
– Майн готт, – сказал Иоганн. – Он есть седой.
И это было сущей правдой. Натюрлих. Сильно переменился раб божий.
Внезапное появление Тео, равно как и его вид, произвело глубокое впечатление. Следующая экспедиция собралась только к восходу солнца. Она состояла из всего мужского населения, включая хворых, сирых и престарелых, вплоть до дряхлого патра Петруччо с иконой и паникадилом
Волоча своры собак, спасатели ступили на остров сразу с обоих берегов, размашисто крестясь и обильно брызгая святой водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43