Я сел на единственную табуретку. Рядом огромным кулем в плащпалатке стоял мужик, весь зарынутый седой бородой, похожий лицом на Карла Маркса.
- Замерз, дак? Руки к огоньку. Погоди, чай поспеет.
Меня трясло. Губы не отлипались.
- Восьмой месяц ни копейки. Во какой я сторож, - и он зарылся в смехе и кашле. Он налил железную кружку кипятку. Сыпанул туда от души полпачки чаю. Обжигаясь, я стал его расспрашивать.
- Чего тебя сюда занесло, старик?
- Ранее, дак, нас двое на объекте. Средств, говорят, у них мало, и остался я один.
Я увидел двустволку, прислоненную к стенке шалашика. Рядом стояли два ведра с водой. Ящик с песком, в который была воткнута штыковая лопата.
- А длинный ли мост?
- Дак, в прогон семьсот. Его еще зеки строили. Опосля навербованные подправляли. Дак, много чего пришлось в ремонт подбить. Я сам на своем горбе сколько досок притащил. Отогрелся? Эх, веселей бы нам с тобой хоть чекушку, дак, нету.
- А какая река там течет? большая?
- Где, дак?
- Под мостом.
- Под мосто-о-о-м? - Карл Маркс широко зевнул. - А ничего там не течет.
- Это как понять? - я внимательно посмотрел на Карла Маркса. Не шутит ли он надо мной?
- Ты насчет реки? А, дак, это они только мечтали. Где-то у них река огромнющая, сюда, дак, ложе будет.
- Куда сюда?
- Куда им надоть, горе темнющее. Я ж тебе объяснял. Ранее нас на объекте в охране двое. Погоди, погоди, дак, ты как сам сюда? - и сквозь седые лохмы на меня. Ты чего тут на мосте очкастишь?
А я молчу. А потом:
- Мне бы поспать.
- Дак, ты сюда, бля, спать? Я ему про жизнь грешу, а он: где река, где течет. Ах ты, пагуба, шпиенить? - и рванулся к ружью. - А ну...
Я с трудом оторвался от табуретки. Дождь опять охватил меня холодной мразью. Мост никак не кончался. Снова облепила мошка.
Мне было худо. Но в далекой серой мутности уцепил слабый крик:
- Эй, шпиен, крайнее, крайнее держи. Дак, там доска живая.
Мы не встречались с Донатом долгое время. Стороной узнал - женился на молодой, родилась дочка. Старость, Донат, как бы обходила тебя стороной.
Опять я в твоей комнате. Ты продолжаешь меня удивлять, Донат.
Шкаф перегораживал комнату.
- Вот мой закут, - сказал ты и развернул несколько холстов.
Я увидел прямосмотрящие простые лица: крестьяне с тонкими руками святых. Одна картина меня особо захватила. В ярко-красных плащах, опоясанных веревками, двое. Не то стражники, не то палачи. На головах - ушанки, подвязанные под самую шею. Рукавицы. А в середине - голая женщина. В левом углу - лестница, уходящая в небо. А вверх на лестницу, за узду, тянет белую лошадь молодой парень. У него твое лицо - и тоже в ушанке. Все плоско, нет перспективы. И оттого, что впереди голая женщина, от картины веет лютым морозом. А на небе слова из Библии: "Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? "
Показал и графику: акварель. И я удивлялся, как ты держал тонкую кисть в беспалой руке, прижимая большим пальцем.
- Голландскую акварель мне прислал друг. Вместе мы с ним в ссылке были. Дорогой подарок.
В годовщину смерти Доната я не захотел сидеть за поминальным столом и снова поехал туда, на мост.
Все в навале разрушения: прогнившие доски, кирпичи с кусками бетона. Однорого торчала ржавая железная полоса при подъеме на мост.
День был легкий, солнечный. Надо мной чистое небо, ни облачка. Я лежал на спине, отдыхая. Потом повернулся, пополз к середине моста. Главное - не думать, что внизу. Не глядеть в провалы, прижиматься к краю, где еще сохранилось перекрытие. Я охрабрел, глянул вниз. Под мостом привольно текла розовая река.
Они ее все-таки повернули, подумал я и вспомнил о седом мужике Карле Марксе. Огляделся. Сторожки его уже не было.
Надел очки. И опять поглядел вниз... Так это разлился Иван-чай, а там и папоротник, зверобой.
Ну что, Донат, будем прощаться.
- Что же с нами будет дальше, скажи, друг?
- Не знаю, - услышал я. - Только вот что. Господь, Спаситель, не даст креста, который человек бы не вынес. Вот и у России такой крест. Вынесем.
Мои очки запотели. Я снял их. Подо мной неомраченно, без единого плеска струилась то ли река, то ли твоя душа.
ВВЕРХ ЗА ТИШИНОЙ
Время распределялось так: ступенями, и по ступеням шаг за шагом, шаг за шагом... Но ступени не то что каменные, а не поймешь из чего сделаны, кое-где и скользкие, так что нога норовит соскочить и полетишь за милую душу в бесконечность - это тут запросто. А зачем мы поднимались - тоже не определишь, причина какая - вроде надо... и еще - слух, весть нам была там, в этой временной высоте - исключительная радость: разлита тишина.
Там, говорят, сад хороший - яблоневый или грушевый - точно никто не видел. И будто посреди сада заседает сам Комитет, который и распоряжается насчет выдачи... Мы знали, что многие срывались, соскальзывали и исчезали в бесконечности. Но мой товарищ Витька Коряков очень хотел и меня подбивал, укреплял мое сердце надеждой. Мы вместе мечтали насчет сада. Сладость тишины мы чувствовали на губах и не говорили о тех, кто исчез в бесконечности.
Вечерами в пыльном городском сквере играла музыка, но не настоящая, а просто люди вместе мычали про себя - и оттого получалась музыка. Здесь, в городке, все было ненастоящим - дома, заборы, улицы... даже родители. Я, конечно, сомневался, что отец - это мой отец, а мать действительно гладит меня по голове, ласкает меня, своего сына. Я верил только в Витьку Корякова - уж не знаю почему, а верил. Однажды ненастоящий мой отец сказал: "Ну, значит, я пошел". Я не заплакал, хотя я как-то к нему привык, - и мне было горько. Когда вслед за ним и мать ушла - я не заметил.
Исчез и Витька Коряков, и тогда я понял: подступила моя очередь... Я вышел на площадь. Толпа уходящих собралась около неработающей церкви или горсовета или склада винной посуды... Люди жались друг к другу, некоторые крестились, кланялись зданию, и незаметно, вместе со всеми я начал подниматься по ступеням времени. У меня в руке была маленькая эмалированная коричневая кружка, заранее припасена. И что удивительно - здесь, на лестнице я чувствовал запах сада.
Шаг, еще шаг... Еще вверх... Интересно, из чего, из какого материала сделана эта лестница... Уж очень скоро стали люди падать, соскальзывать, срываться, особенно старики. Мне никого не было жаль. Я старался думать, как, может быть, я совсем один поднимусь наверх. И посреди прекрасного цветущего сада Комитет нальет мне что-то в кружку, и это что-то я буду жадно пить в радости и ликовании постаревшего сердца.
ВАСТА ТРУБКИНА И МАРК КЛЯУС
Плач
Светлой памяти моей жены
Галины Демыкиной
и сына Андрея Демыкина
"Что не сделается, не станется, что из мертвых в живы восстанут", - так поется в народной песне. Об этом и мой рассказ.
В лето 1960 года ехал я автобусом. Ехал к озерам на северо-восток Литвы, ближе к Белоруссии. Задремал. И вдруг слышу: "Что ж ты сгорилась, милая?" Открыл глаза. Передо мной на скамейке две женщины в старинных русских одеждах, длинные платья, черные платки на голове. Слово-то какое "сгорилась". Тут и слеза слышна, и "сгорбилась", и "как я тебя жалею". Всё только в одном слове. Такой глубины и чистоты русскую речь не ожидал услышать здесь, в Литве.
Я познакомился с женщинами. Мы сошли на остановке, и дальше - пешком, по лесной дороге. Вышли к русской деревне. Вечерело. Пригласили меня в избу.
- Давно вы тут поселились? - спросил я у хозяина, мужика с окладистой черной бородой. Одна из женщин была его женой.
- А мы шпаки-скворцы, не слыхал?
- Что за такие шпаки? - спросил я.
- Старой мы веры. Каких веков, не знаем, но подались наши сюда из срединной России в давние времена. На телегах, с детьми - все с места снялись. Ночевали в дуплах деревьев, как скворцы... Вот, милый человек, почему мы и прозваны шпаками. Сюда нас вынесло. А леса тут были темные. Срубили дома, обжились.
- Ты заезжему расскажи не старое, - вмешалась жена, - а как в последнюю войну злодеи злодействовали. Изничтожили нашу деревню, почитай что напусто.
В избу заходили люди: чужой, свежий человек явился.
И стали меня водить из одной избы в другую, какие тут еще сохранились. Рассказывали. Услышал я тогда и про немцев, и про "шавулистов" - так называли шпаки литовских, да и русских полицаев.
Стемнело. Просто ночь. Лиц уже не различить. А люди все говорили. Уж и не мне - себе, освобождая душу, выплакивая свое горе.
* * *
...Изба Васты Трубкиной. В избе по лавкам сидят люди. Мужики бородаты, в темных рубахах с длинными рукавами.
Васта Трубкина. Один ворожбей приходил. Будете жить, говорит, да не в этом доме.
Рогатая рожа приплюснулась к окну, пропела. На зеленом на лужочке заяц волка пожирал. Васта, тебе к НЕМУ идти.
Васта Трубкина. Мне один ворожбей и сказал - подходит к печи с чугуном: "Ты, Васта, крестивши ребенка, еще попробуешь родить". И правда, мы с Минкой и матерью... тогда молодая, глупая была... крестивши когда ребенка, приходим мы с ём, давай вужинать. А я чувствую - не могу встать. Я говорю матке: тяни мои ноги на землю - ну, лезет ребенок вон. А матка мне: кричи гвалту, кричи. Да схватила медную икону - и с молитвой. А я приплыла к кровате - чувствую, не могу. Согнулась. Говорю матке: мой мне ноги. Она ноги мне мыть - и уж не помню - с тазом. И опять ко мне. А у меня медью все - так порыгала, порыгала... А другой ворожбей говорит: "Одна ты останешься".
Григорий Шевайтийский, поднявшись с лавки. Меня-то как пороли - ой! Зубров бил. Вот Семен Ребятников скажет. Скажи, Семен Моисеевич.
Семен Ребятников. Верно. Зубров бил. Остальные поют песни, ладошками кляцкают. Рубаху на ем порвали, предательки.
Рогатая рожа прилипла к окну, кричит. Боров, боров, боровей, нарожал мешок детей. Куда девати, куда распихати... Васта, купи ребеночка, купи боровеночка. Рожа исчезает.
Васта. Пошла в баню - ой, умри, горе, - не приду домой. Это я все про мужа и ребят - как вспомню...
Григорий Шевайтийский, обращаясь к Семену Ребятникову. Ты скажи, скажи, как меня секли, как издевалися.
Семен Ребятников. Да чего... Входит жена Григория Шевайтийского. Вот ты у нее. Показывает на жену Григория Шевайтийского. Пускай она расскажет...
Григорий Шевайтийский. Расскажи, Нюра! Расскажи, как меня полосовали...
Нюра Шевайтийская. У нас теленочек заболел. И встал слабо и не пил...
Григорий Шевайтийский. Не об теленке сейчас. Слышь, обо мне. Как меня пластали. Входит Федосей Авдеенок.
Григорий Шевайтийский, радостно. Вот и его тоже. Верно, Федосей?
Федосей Авдеенок. Чего?
Григорий Шевайтийский. Расскажи, Федосей, как нас резиной охаживали.
Федосей Авдеенок. Лошадей пораскрепляли. Одна на три двора.
Нюра Шевайтийская. А с кем же нас? К кому нас определили?
Федосей Авдеенок. С Гурьяном Елькиным и Варфоломеем Кирилловым.
Васта Трубкина. А когда лошадей будут давать?
Федосей Авдеенок. Кто же знает? Инспектор оттуда пришоци. Мне обратно сотку срезал.
Нюра Шевайтийская. Да, уж это правда. Язык другой раз и втиснешь.
Григорий Шевайтийский. Все вы не про дело. Не про дело! Расскажите, как меня на порог валили, как рубаху закатывали.
Нюра Шевайтийская. Тебя тогда выкликают. А мы в дому, с дочерью. А когда тебя на подводу сажали - так мы выбегли. И я кричу: Люська, голоси, кричи, Люська, гвалту, отца твоего повезли. Отца забирают.
Григорий Шевайтийский. А я как с подводы ластану, а меня схвативши да стоячего еще ожгли. А рядом слышу - ду-ду-ду - расстреливают.
Свинячий крик. Все слушают.
Федосей Авдеенок. Суков Михаил парсюка зарезал. Повезет сдавать.
Входит Иван Авдеенок, брат Федосея. Молча садится на корточки рядом с Федосеем.
Григорий Шевайтийский. Иван! Ты же недалеко стоял.
Иван Авдеенок. Чего стоял?
Григорий Шевайтийский. Стоял. Я же видел. Чего?.. Когда нас с братом твоим Федосеем клеймовали, а?
Иван Авдеенок. Ну, как раз меня, брата и отца из дома вычистили. И отца к старикам повели, которых на расстрел. Закопали отца, а потом задерновали так мы чуть нашли. И хоронить не дают - чтоб ни писку, ни визгу, значит.
Нюра Шевайтийская. Я рано проснулась - чуть светало. Пошла к корове, гляжу, катят - одна фурманка, другая фурманка - а рядом с автоматами... Ну, думаю, - ой-ёй-ёй!
Заходит Лысов Еремей, двоюродный брат Ребятникова.
Еремей Лысов. Ну чего? Не объявляли?
Семен Ребятников. Еще рано. Сколько время? - Подходит к репродуктору, глядит на черную тарелку радио. - Давно включен, а молчит. Васту приходили звать - а так тихо. С утра ни гу-гу.
Еремей Лысов. Слыхали, говорят, ЕГО лесник Жубчик, седой, стрелял. Да только себя застрелил. И дом свой запалил.
Семен Ребятников. Ловко. Трюх-тюх!
Еремей Лысов обращается к Григорию Шевайтийскому. А что, когда ОН братом был - ничего не замечал?
Григорий Шевайтийский. Чего замечать? Брат и брат. Да вы погодите тарахтеть. Люди по порядку рассказывают.
К окну прижимается Рогатая рожа. Васта! Васта!
Семен Ребятников. Я первый шавулистов видел. Гляжу - они еще с горушки катят. Один шавулист подъехал, говорит: "Ты, старик, куда хочешь иди, а языком не болтай". Гляжу - они Забелины окружать.
Входит Михаил Суков.
Михаил Суков. Ну, чего? Не объявляли?
Семен Ребятников. Молчит.
Васта Трубкина. Ой, девочка моя милая. Дети мои дорогие. Всхлипывает. А я на лавочке тут сижу - слышу, народ шумит: привезли! Привезли! Я кинулась. Ну не мои ребята. Плачет. Ну не мои... Лежат рядышком... Хватаю мальчишку... Не мои... Мои ж бы говорили. Боюсь дотронуться. Думаю - им больно. Зачну по девочке плакать, думаю, мальчишке плохо. Плачет. Что-то произносит. Так не разобрать.
Голос под окном. Васта! Тебя что? На веревке тащить?
Васта Трубкина обращается к Семену Ребятникову. Скажи, оденусь только.
Семен Ребятников, высунувшись в окно, что-то объясняет. Потом оборачивается, говорит. Ой, братцы, тучу нагнало. Все, кроме Григория Шевайтийского, липнут к окну.
Еремей Лысов. Гляди-ко.
Иван Авдеенок. Хлещет.
Федосей Авдеенок. Глядите, братцы, а дождь-то перешел с градом.
Нюра Шевайтийская. Все потопчет. Рожь. Поглядеть, как там, чего...
Семен Ребятников. А ты, Нюрка, слетай погляди.
Нюра Шевайтийская. Здоровье не дозволит. Молодая-то о-о-о, я летала, бывало, всё бегом.
Еремей Лысов. А смотрите, братцы, что за людишки пошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27