У магистратского чиновника кончились приемные часы. Но Оле так забарабанил в дверь, что ему открыли.
— Бог ты мой, у вас было шесть лет времени. На каком месяце ваша новая?
Оле и тут не обиделся. Он улыбнулся, польщенный, многозначительно отвечал на все вопросы и уладил все, что следовало уладить. Меж тем наступил вечер, и на дворе стемнело.
Когда Мертке с Хольтеном прибежали к птицеферме, семеро приезжих уже погрузили на машины последних уток, закурили, отерли пот и начали сдувать с губ последние перышки. Яростные вопли уток сменились боязливым покрякиванием.
Напыжившись от гордости, В ильм Хольтен обратился к грузчикам:
— Эй вы, грабители, кто вас прислал? Мужчины засмеялись:
— Раньше надо было приходить, сынок! Мы и без тебя все погрузили.
Перебранка, обильно уснащенная отборными терминами из большого непечатного лексикона,— вполне освежающее мероприятие в такую жару.
— А ну сгружай уток!
— А за порожнюю ездку ты, что ли, заплатишь, птенчик? Хольтен беспомощно глянул на Мертке—до пальмы ли тут? Мертке ринулась в Майберг. Она вскочила на велосипед и,
как девочка из сказки, помчалась вслед за легкими перышками, что кружились над дорогой.
Районное управление было закрыто. Не работать же им сверхурочно на случай, если какая-нибудь не в меру чувствительная птичница вздумает явиться с жалобой?
Мертке попросила сторожа дать ей домашний адрес товарища Краусхара. Нежно мурлыкал транзистор. У сторожа было кроткое, благостное настроение. Облако венских вальсов окружало его. Поэтому он, против ожидания, держался с Мертке вежливо и даже сказал ей: «Пожалуйста!»
У Краусхаров незнакомую девушку встретили дети, они же проводили ее в полутемную комнату. Краусхар с супругой смотрели футбол по телевизору.
— В чем дело?
В полутемной комнате Мертке, запинаясь, рассказала свою беду —как рождественское стихотворение прочитала. Супруга Краусхара неодобрительно взирала на нее. Краусхар упорно смотрел футбол.
— Утки понадобились в другом месте.
— Но они еще не откормлены.
— Вот что, барышня,— вмешалась жена Краусхара,— мой муж и без вас знает, что ему делать.
Мертке не позволила себя запугать. Пусть они имеют в виду, что председатель Оле этого так не оставит.
— А ваш председатель дал согласие.— Краусхар зажег сигарету и снова углубился в перипетии футбольного матча.
Матч окончился ровно через пять минут. Краусхар включил верхний свет. Но Мертке уже в комнате не было.
—- Она ушла, когда счет стал два ноль, как раз в ту минуту,— сказала жена.— По-моему, она не совсем нормальная.
Краусхар явственно ощущал, что в комнате не развеялось облачко печали, и задумался на мгновение, но тут начались последние известия, а Краусхару положено хорошо разбираться в международном положении.
Матушка Нитнагель, наперсница Мертке, уже спала. Спали люди, спали мыши. Мертке выбежала из дому, хоть на кур поглядеть. За дверью ее встретила глубокая ночь.
На ступеньке возка вся еще спит Оле. Мертке так поглощена своим горем, что даже не пугается. Вот он, мужчина, повелитель! Кожаная фуражка съехала набок, сквозь полуоткрытый рот вырывается мощное, как у коня, дыхание. Под ноги Мертке попадается губная гармоника.
— Стой, кто здесь! Пароль!—г Оле спросонья размахивает руками, вскакивает и приходит в себя. Ему вспомнилось, что он собирался извиняться перед Мертке.
Они говорят каждый о своем, как в традиционной комедии ошибок: он рассказывает о прошедшей ночи и о том, что вовсе не хотел испугать ее. Она—об увезенных утках.
— Что случилось с утками?
— Да ты просто старый и беспамятный!
А дальше что? А дальше ничего. Звезды мерцают. Кузнечики пиликают. Земля кружится в мировом пространстве.
Стало быть, Оле уже стар. Дедуля. Всего бы лучше вырвать себе два передних зуба, насадить на чубук трубки резиновую пробку, сосать и хлюпать, и пыхтеть, как Мафусаил.
Занимается серый, пасмурный день, когда Оле вторично открывает глаза. Старики помногу не спят. Он хочет выйти из сонной лачуги, но Эмма преграждает ему дорогу.
— Эй, старый дурень, ты теперь предпочитаешь малолеток? Будь жив Антон, он бы тебе вправил мозги!
— А ты веришь сплетням? Будь жив Антон, он бы на тебя подивился!
— Так ты переспал с этой птичницей? Отвечай?
— Нет, нет! — кричит Оле.
— И не вздумай. Я не позволю заводить египетские нравы в моем доме.
Оле так хлопает дверью, что вся лачуга содрогается. Значит, слухи уже дошли и до Эммы! Что это такое, в конце концов, земля или сумасшедший дом? Эмма обозвала его старым дурнем. А еще товарищ называется. Он съедет от нее, и баста. Вопрос только — куда? Может, попросить комнату в своем в собственном доме? Ох, и сморщит же нос Тео Тимпе.
Неудачи, к которым Оле проявлял раньше полную нечувствительность, без устали преследуют его. Он едет в город, к Вуншгетрею. Он заявляется в секретариат еще до того, как там успел собраться народ на первое по счету заседание.
Вуншгетрей не в восторге от раннего визита. Он отсидел полночи на собрании в одной деревне. И сразу же на его голову обрушилось три тысячи уток. Ох и чертова же эта должность, секретарская!
Вуншгетрей звонит Краусхару:
— Что произошло с утками? Кто дал распоряжение?
Оле беспокойно шагает по блекло-красному половику. Наконец Вуншгетрей кладет трубку:
— Произошло недоразумение. Очень сожалеем.— Краусхар решил помочь кооперативу освободить хлев под импортных телок.
Оле грохает кулаком по столу:
— Немедленно верните уток!
Еще один звонок Краусхару. Еще один разговор. На сей раз он длится не более пяти минут, после чего Вуншгетрей кладет трубку и со своей непроизвольной усмешкой говорит:
— Уже забили.
Во второй раз за это утро Оле хлопает дверью. Прямой как сосна, сходит он вниз по лестнице, но у подъезда, чтобы не потерять равновесие, вынужден схватиться за свой мотоцикл. Дрожат каштаны, дыбятся булыжники на мостовой. Сердце Оле устраивает небольшое, персональное, так сказать, землетрясение. Не это ли и называется старостью, ты, старый дурень? Иди домой, дед. Оле видит перед собой насмешливую Мертке. Что, дедушка, улетели уточки? Целых три тысячи?
Хохот. Хохочет вся улица. Оле приходит в себя и понимает, что это заржали две лошади у коновязи.
Полчаса спустя крестьянин Оле по прозвищу Бинкоп в преображенном виде выходит из парикмахерской. У витрины он замедляет шаги: в стекле отражается стриженая голова. Предоставив ДЛЯ начала легкому утреннему ветерку обдуть свой череп, Оле вдруг нахлобучивает кожаную фуражку: ему вспомнилась обесцвеченная Симеон.
На бывшем дворе Оле стоит чье-то чужое стадо. Оно мычит на все лады: тридцать коров, из них десять — первотелки. Мампе
— Мм-у! — говорит одна. Мампе обходит ее со всех сторон.
— Чего пялишься? Я — Мампе Горемыка. Учи немецкий. А вон идет Оле, главный пастух, поняла? Коровы как на подбор, но Оле не приходит в восторг.
— Так, так,— бормочет он,— значит, уток отсюда, коров — сюда! Дважды нарушенная договоренность. Подвел ты меня, братец! — Едва-едва пошли на лад отношения Оле с секретарем, и вдруг такой удар! Тимпе стоит в дверях коровника. И по движениям его носа нетрудно догадаться, как приятно ему поражение председателя. «Всякая вещь имеет две стороны»,— говорили древние. «Всякая вещь имеет негативную и позитивную стороны»,— говорит учитель Зигель. Это многословнее, зато звучит более научно и не и менее справедливо. Интересно, а у сплетен тоже есть две стороны? Должно быть, так.
Однажды на исходе лета Оле угодил прямо в обнаженные руки Розекатрин Зенф. По-летнему декольтированная, она пестра, как циркачка, быстроглаза и в курсе всех последних событий. I — А, Оле! Здорово! Я слышала, тебе надоело одиночество и ты намерен кое-что предпринять? — Ближе к делу. У Розекатрин ни родни, ни обузы. Она готова соответствовать планам Оле.
Но у Оле нет никаких планов, которые бы касались Розекатрин. Как же нет, а кто посоветовал ей вступить в Обердорфский кооператив?
— Вот я и вступила.
— Спасибо большое, очень рад — мямлит Оле. Розекатрин перебирает тяжелые бусы на шее.
— Как погляжу я, что ты побрился и остригся, чтобы не завшиветь, мне до того тебя жаль становится, что я готова отказать колхозу свое добро и перебраться к тебе. Хорошо, что на дороге показывается матушка Нитнагель. Оле позарез надо потолковать с ней.
— Прощай, Розекатрин. Желаю тебе удачи во всех твоих делах. Но не всякий час подворачиваются ему ангелы-хранители.
Однажды вечером, когда он стоит на мергельном лугу возле коровьего озера, раздается мощный плеск, и Хульда Трампель выплывает на мелководье стокилограммовый ангел, блистающий наливными боками.
— А ну, Оле, полюбуйся! Вот это мирная продукция, верно? Ослепленный Оле пятится назад. Хульда все так же блистает
среди мелководья.
— Кинь мне по крайней мере мою рубашку, если уж ты никак не хочешь полюбоваться на то, что посылает тебе господь.
Оле кидает ей рубашку и прячется в кусты.
— Прячешься, овечий хвост! Ха-ха-ха! Даже не понимаю, как это хоть одна ухитрилась с тобой договориться!
— Заткнись! — кричит Оле из-за кустов.
—- Ха-ха-ха! Сопляк! Осиновый лист!
Оле удирает, словно за ним гонятся собаки. Только в сенях Дюрровой лачуги он срывает кожаную фуражку с потной головы. Навстречу ему выходит Эмма:
— А у тебя гостья. Фрау Штамм.
Фрау Штамм по-прежнему стройна, и по-прежнему в ней чувствуется порода. Прическа, как у мадонны, и мягкие руки.
— Вы меня извините...
Оле распахивает дверь своей каморки:
— Прошу. Встревает Эмма.
— Сидите где сидели.—У Эммы сегодня уборка, и кровать Оле до сих пор не застлана.
Фрау Штамм становится неловко.
— Вы извините, это очень важно.
— Ну, выкладывайте.
Фрау Штамм надумала провести лирическое мероприятие ко дню уборки.
— Что провести?
Фрау Штамм хочет пригласить поэта из города. Это вполне в духе времени.
Эмма неласково:
— А Оле тут при чем?
— Надеюсь, он будет так любезен и подпишет приглашение как председатель кооператива.
— Но сколько может стоить поэт? В долги мы залезать не станем.
— Раз не о чем и говорить,— отвечает фрау Штамм,— извините, это я по-французски. Поэт — существо идеальное. Вы можете себе представить: двадцать стихотворений по четыре часа за штуку? Поэзия бесценна.
Оле "вспоминает бесплатные брошюры. Что дешево, то гнило.
Фрау Штамм поясняет: поэзия — это специфическая отрасль культуры, с брошюрами она ничего общего не имеет. Область поэзии так обширна! Она, фрау Штамм, готова часами о ней говорить.
— Ах, а кровать-то у меня по сю пору не застлана,— говорит Эмма.
Фрау Штамм понимает намек.
— Извините.— И уходит.
На другой вечер к Оле является Герта Буллерт. Худенькая Герта с нежными глазами, батрачка у родного отца, чуть кривобокая. Сегодня она принарядилась — надела новый фартук и белый воротничок.
Эмма настроена подозрительно:
— А тебе чего понадобилось?
— Дядя Оле, ты не можешь сходить к отцу? Очень спешно.
— А он что, хочет вступать в кооператив?
— Как будто.
— Только не до ужина.
Пожалуйста. У Герты есть время, она может и подождать. Все равно идти одной назад темно и страшно. Курочка Эмма чует ястреба.
— А сюда идти было светло?
— Нет, но теперь стало еще темнее.— Герта беззаботно болтает о скотине, о молоке, о масле, о белье, о модах.
— А ты, тетя Эмма, тоже рассталась, как я вижу, со своей косичкой.
Застигнутая врасплох Эмма хватается за круглую, под мальчика остриженную голову.
— Пришлось. Волосы по-вылезли. Словно ветром разнесло.
— Ага,— говорит Оле.— Ветер последней осени.
— Заткнись, лысый дурак!
У Буллертов не устраивают больше музыкальных вечеров. Нет музыки, зато есть достаток в хозяйстве. Криста, жена Буллерта, не показывается.
— Она что, заболела?
— Нет, ушла по делам.— Не беда, Герта и без нее сумеет позаботиться о госте.
Герта приносит земляничное вино собственного изготовления. Мужчины пьют, как раньше. Она приносит закуски: ногу и кислую капусту. У папаши Яна сверкают глаза:
— Какова моя Герта? И стряпуха хоть куда, и хозяйка. Оле кивает. Тоненькая, скромненькая.
Папаша Ян торопливо жует. Должно быть, в голове у него зреют важные решения. Вдруг он выскакивает из-за стола, бежит во двор и долго не возвращается. Не иначе — пересчитывает коров и свиней.
Оле и Герта остаются вдвоем. Пигалица жует свиное ушко и вздыхает.
Все гонятся теперь за модой. А поспеть за ней невозможно. Многие девушки, к примеру, выходят за вдовцов с детьми. На это бы Герта ни за что не согласилась. Вот вдовец без детей — это дело другое.
Оле жует и безмятежно слушает. Ну к чему молодой девушке какая-то старая развалина вместо мужа? Разве учитель Зигель не холостяк, разве не считает он без толку звезды в небе и цыплят в яйцах? Разве такой конопатый мужчина с лошадиными зубами, как Вильм Хольтен, не должен был бы на коленях благодарить небо, если бы оно послало ему девушку вроде Герты?
Герта краснеет. Так-то оно так, но она предпочитает людей более основательных.
Возвращается папаша Ян.
— Ну как, поворковали?
Старые друзья пьют, как прежде, чокаются, снова пьют и хохочут, как прежде. Но чего ради Оле до сих пор возится со свиной ножкой, как какой-нибудь заезжий прощелыга? Не хочет ли он посмотреть, какие новшества в хозяйстве у Буллерта? Например, приданое для Герты.
Оле — немолодой человек. Обремененный многочисленными обязанностями. Устал он, неохота ему лазить по лестницам. Не лучше ли выпить еще по рюмочке и перейти к делу? Чего ради Буллерт посылал за ним?
— Так, так, кто много спрашивает, тот дурак.
— Вступать, значит, надумал?
— А как же иначе, если ты женишься на Герте.
Оле поперхнулся, а потом все кашляет и кашляет. Буллерт озабоченно хлопает его по спине. Но кашель не утихает. Оле постепенно прокашливается лишь по дороге к дому.
Приходит сентябрь — синие рассветы, золотые полдни. Под вечер косо падают солнечные лучи, и молодые ветры расправляют крылья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49