Почему-то все ее любят, только не он. Когда Оле сочинял объявление, ему виделась солидная женщина, которая знает, что делается у человека под фуражкой. «Ты бы, товарищ председатель, чайку выпил». Вот какая!
Настает серое, дождливое утро. Мертке бегает в поисках Оле. А ему уже без надобности ее слезливые признания. Ему, может, самому нужна ласка и слова утешения.
Мертке бежит в свинарник. Оле выскакивает через заднюю дверь. Мертке — в правление, а Оле прячется в так называемом красном уголке и проверяет там заземление у приемника. Но в коровнике скрываться уже некуда. Мертке, бледная как полотно, собирается с духом. Оле даже не дает ей рта раскрыть:
— Знаю, знаю, утки пропали. Интересно, зачем мы тебя держим? Ну, ну, не реви!
Мертке бежит прочь. Вперегонки со своими слезами.
Дни идут. Цыплята нежатся под весенним солнышком, все крепче стоят на ножках, растут. На головах у петушков, словно листья шиповника, уже проглянули гребешки.
— Отличный молодняк!
Такую похвалу Мертке слышит от стариков Нитнагелей, от свинарки Хульды Трампель. Даже от Тимпе, который обычно хвалит только себя самого. Но вот Оле не удостаивает ее и дружеским взглядом. Он проходит через вольер для молодняка как карающее божество. А эта особа с косичками, Мертке или как там ее зовут, для него все равно что бледная тень.
— Отделить петушков от курочек. Самое время! — И протирает своей кожаной фуражкой оконное стекло.
Мертке без всякой жалости отрезала бы косу если бы это помогло скрыть, как дрожит ее голос.
После обеда она сама моет окна. Покупает в кооперативной лавке за свой счет холстины, трет и чистит... Курятник сверкает, как волшебный замок. Тщеславное солнце отражается в каждом излишке. А Оле не приходит.
Мертке отделяет петушков от курочек, при этом опять поднимается пыль, и Мертке опять моет стекла. Тряпка истерлась до дыр, потому что Мертке начистила заодно и автокормушки. Все сверкает, только на душе у нее мрак. Следует ли давать волю своему горю? Нет, Мертке просто уйдет отсюда. Где вы, первые дни, когда со всех сторон ее окружали доброжелательные люди? Где первое воскресенье вместе с учителем Зигелем и семью чудесами света? Да и председатель в те времена не рявкал на нее, как цепная собака. Но сейчас Мертке значит для него меньше, чем какая-нибудь утка.
Воскресенье. Чуть свет Оле уже возле Коровьего озера. Вода блестит. Сердце полно милых, грустных воспоминаний. Оле ищет своих уток.
Берег озера оголен. Новые побеги камыша имеют еще жалкий вид. Ни утиного перышка.
Оле, неугомонный председатель «Цветущего поля», обратил всю озерную романтику в камышовые коврики, а коврики — в звонкую монету. Он сам выжил отсюда уток. Оле оглядывается: не подслушал ли кто его мысли? И скребет свои каштановые космы.
— Так, так,— бормочет он.
Вечером общее собрание. Нелегко выбрать день и час, устраивающие двадцать пять человек сразу. А в сельском хозяйстве право решающего голоса принадлежит к тому же погоде и скотине. Вот и сейчас отсутствует свинарка Трампель. Как прикажете это понимать, если даже Фрида Симеон, представительница государственного аппарата, сумела урвать время от скудных часов воскресного отдыха?
— Коллеги и друзья! Я усматриваю здесь недооценку роли общего собрания! А что думает по этому поводу председатель?
— Ступай в свинарник и по-дежурь там вместо Трампель. У нее свинья поросится.
Фриду передергивает. Эмма Дюрр прыскает в кулак. Хорошо ли поступает председатель, выставляя Фриду на посмешище? Неужели он решительно не способен прислушиваться к критике?
Первый вопрос повестки дня звучит весьма таинственно: полезные ископаемые в «Цветущем поле».
Оле открывает собравшимся тайну — завещание своего отца Пауля Ханзена, сокровище, которое он до сих пор хранил про себя. Может, в его сердце еще гнездились остатки сомнения в успехе добрых начинаний, но теперь он от всего сердца выкладывает свое сокровище: берите, пользуйтесь!
Итак, под тем лугом, который достался Оле в наследство, есть мергель, огромные запасы мергеля. Ни одной волшебной палочкой не измерить толщину мергельного пласта.
Но собравшиеся почему-то и не думают бросаться ему на шею. Мергель? Прекрасно. Но разве это золото, серебряные рудники или — того чище — уран? Считать мергель полезным ископаемым? Нос Тимпе дергается от иронической ухмылки.
Нет, друзья, уймите ваши носы и разиньте рты: мергель надо доставить на окисленные луга, разбросать его между ржавыми побегами щавеля. Травяной покров от этого удвоится. И соответственно возрастет поголовье скота. По дешевке продается прекрасная, удобная, надежно спрятанная от глаз мечта. Что вы на это скажете?
Для начала людям надо вздохнуть после извержения. Если Тео Тимпе и Фрида Симеон перемигиваются, это еще ничего не значит.
Карл Крюгер использует паузу, чтобы пообтесать общественное мнение: не одно только «Цветущее поле», а еще пять-шесть соседних кооперативов могут получить большой доход от мергеля. Никаких дорог, никаких транспортных издержек, не надо дожидаться ссуды. Утренняя заря. Колумбово яйцо. Верное дело.
Скупо, по капле сочатся мнения. До сих пор Оле с божьей помощью все обращал во благо, будем надеяться, что господь не оставит его и в этой затее. Таково мнение Германа Вейхельта.
У Оле большие организаторские способности. Никто не скажет, что его планы хоть когда-либо шли во вред кооперативу.
— А кто не согласится с этим от чистого сердца, для того пусть луна не светит.— Это мнение Франца Буммеля.
— Точно! — подтверждает Вильм Хольтен, верный оруженосец Оле.— Главное, что колхоз от этого расцветет!
Эмма Дюрр, мешочек балласта, необходимый при полетах Оле в заоблачные сферы, выражает опасение, что без машин разрабатывать мергель невозможно.
— Само собой!
Нос у Тимпе отплясывает танец диких. Пора, да, да, пора уже выступить с обоснованными возражениями. Мергель мергелем, известь известью, на всякую дрянь их хватает, а про него и не не помнят! Увеличивать стадо лишь тогда, когда луга усвоят мергельную присыпку,— да это же бред сивой кобылы! Прикаже-1е ему, опытному скотнику, брать в общинной кассе пособие на бедность только потому, что некоторые люди, тяжелы на подъем и не желают добывать корма на стороне? Ого-го!
— Тебе что, заработка не хватает?
Выкрик Крюгера не обескураживает Тимпе. Насколько ему известно, против хороших заработков не возражают даже самые ответственные товарищи.
Для ушей Фриды Симеон это не совсем идейно выдержанная музыка.
— Товарищи и коллеги! Тимпе позволил себе ошибочный выпад. Стяжательская идеология! Надо же понимать—речь идет о молоке, масле и мясе. Блюменау неважно выглядит на общем фоне. Надо подтянуться.
Но Оле не желает брать на себя новые обязательства. Масло, молоко, говядина—все это хорошо, но корма с неба не падают. И в конторах их не производят.
Карл Либшер кивает, Иозеф Барташ кивает, Софи Буммель кивает — все, кто не верит в чудеса, согласны с Оле.
Симеон что-то записывает в черную тетрадь.
Оле взрывается:
— Ты чего там строчишь?
— Я отмечаю недостаток доверия к государственному аппарату.
— Мы доверяем самим себе. Запиши.
Кажется, что от перепалки, как от запального шнура, вот-вот вспыхнет застиранная скатерть.
Теперь надо проголосовать, хотят ли члены кооператива видеть в своих рядах Мертке Маттуш. Мертке рассказывает свою немудреную биографию: она родилась, выросла, пошла в школу. Все очень просто. Потом училась в средней школе, но не кончила ее. Особые обстоятельства. Выучилась на птичницу. Приехала сюда, чтобы учиться дальше. Коротко и ясно! Во г и все!
В рядах дружно кивают. Никто не спрашивает про особые обстоятельства в средней школе. Для них школа особых обстоятельств— это кооператив «Цветущее поле». Дело теперь только за напутственным словом,
Эмма Дюрр не заставляет себя долго ждать. Мертке — отзывчивая девушка, этого у нее не отнимешь. Плевать, в конце концов, на сотню уток, которые летали взад-вперед, что твои воробьи. Пусть Оле не пышет пламенем. Какого лешего он приучил своих птичек к дурацкому свисту и к незнакомой песне?
— Сейчас же подай девочке руку и помирись с ней! Оле улыбается.
— А что скажут другие?
Пожалуйста, можешь послушать других. Карл Крюгер хвалит своего молодого коллегу. Мертке—дочь такого отца, который делал то, что нужно и когда нужно.
— И я хотел бы, чтобы вы учли это!
Мертке не из тех узких специалистов, которые, кроме своего участка, ничего перед собой не видят. Крюгер еще скажет о них в дальнейшем. А она видит все в совокупности, она будет достойным пополнением в кооперативе!
Вильм Хольтен, Софи и Франц Буммель, Иозеф Барташ, даже Тео Тимпе — все хвалят Мертке. Просто хвалебная симфония. Птичница Нитнагель совсем разнежилась: Мертке очень ласковое существо. От нее исходит тепло и приветливость.
— Словом, косвенные производительные силы,— уточняет Адам Нитнагель, надеясь, что эта точка зрения не будет сочтена социал-демократической.
Из-за изразцовой лежанки в воздух вонзается серым корешком палец Мампе Горемыки.
— А не эта ли барышня с косичками прохлопала музыкальных уток нашего Оле? Сколько центнеров корма, истраченного за зиму, пошло псу под хвост?
— Дрыхни лучше за нетопленной печкой! — огрызается Эмма Дюрр.
Мампе Горемыка понуро прикладывается к извлеченной из кармана бутылочке. Ах, какая упущена возможность щегольнуть сочувствием к Оле.
Неужели так никто и не возьмет его сторону? Нет, нашелся сторонник—Фрида Симеон. То ли она хочет с ним помириться, то ли молодость Мертке возбуждает в ней дух противоречия.
— Попрошу внимания, товарищи и коллеги! Нельзя же гак — раз, два—перешагивать через сотню потерянных уток и центнеры впустую растраченного корма! И не следует ли предъявлять более высокие требования к сознательности и чувству ответственности лиц, принимаемых в кооператив?
Мертке просит слова. Щеки у нее пылают. Она откидывает со лба прядь волос.
— Дорогие ребята, я признаю свою вину!
Смех. Мертке, подняв руку, утирает пот. Взглядом она просит о помощи. Даже на Оле смотрит умоляюще.
Мертке услышала немало лестных слов по своему адресу. И ей стыдно. Биография Мертке отнюдь не чистый лист бумаги. В самой середине ее зияет жирная клякса. Из-за своей небрежности Мертке ввела в убыток «Цветущее поле». Может, ей поплакать? Гак она уже плакала. Она вполне согласна с намерением председателя разумно использовать озера. Но разве для этого непременно нужны дикие утки? Вовсе нет. И Мертке просит, чтобы ей дали возможность разводить домашних уток, две тысячи сразу, а то и больше, если можно.
— Я очень, очень вас прошу!
Неужели Оле Бинкоп не мог ухватиться за предложение Фриды Симеон о перемирии? Нет, под его каштановой шевелюрой бродят совсем другие мысли.
— Я сам упустил диких уток! — Это Оле не оставил на озере места для гнездовья. Кооперативной кассе деньги за камышовые коврики пошли на пользу, а уткам — во вред. Одним словом, столкнулись интересы двух вспомогательных промыслов. Только не устраивать паники и не подсчитывать убытки. За уток платил сам Оле. На корм шло зерно, которое ему выдали натурой. Что ж тут такого? Жены у него нет, детей тоже, он может себе это позволить. А теперь шире дорогу предложению молодой птичницы: даешь три тысячи мясных уток, даже пять тысяч! И добро пожаловать, новый член нашего кооператива.
Мертке глядит на него с благодарностью. А Оле бьет озноб. Но вселенская стужа здесь ни при чем.
Ветви фруктовых деревьев усыпаны цветами. Белей, чем спустившиеся с неба облака, высятся на межах терновые изгороди. Ивовые пни вдоль Ласточкиного ручья выбрасывают побег за побегом. Даже старые колья и камни обрядились в разноцветные мхи. Май на дворе.
Герман Вейхельт дождался наконец подходящей ночи и соответствующей фазы луны, чтобы излить свою благодарность Мертке за все ее добрые дела. Он поет визгливо, как старуха, и самозабвенно, как мудрец. Его очки сверкают. Пришельцем из других миров выглядит благочестивый Герман в призрачном свете майской луны.
Мертке спит сладким сном, как все невинные дети. Зато от песни Германа просыпается кто-то другой. В том месте, где хорал гласит: «Вот жених грядет, выходите навстречу ему!», кто-то хватает Германа сзади под мышки. Это Оле.
— Эй ты, святой человек, видать, и тебя разобрало в мае! Герман трижды сплевывает и открывает богословский диспут.
— Церковь признает май как таковой. И отмечает приход весны праздником троицы.
С этим тезисом Оле решительно не согласен. Иисус не знал ни берез, ни березовой туалетной воды.
— Оле, друг любезный, это ты говоришь, не подумавши. А бог не делает различий, для него всякий человек — человек и всякое древо—древо.
Слово за слово, и председатель, не прекращая диспута, уводит Германа из-под окна Мертке на дорогу.
Интересно, с чего это наш председатель в такую ночь покинул Эммину лачугу, все свои учебники и очутился в деревне? Да ни с чего, случайно. Просто он ходил на Коровье озеро, глядел, как строится новая птицеферма, потом немного посидел у воды. Как хочешь, так и понимай.
По утрам, взнуздав свой трактор, В ильм Хольтен скачет за молоком. Он легко закидывает в прицеп полные бидоны, можно подумать, что они весят меньше, чем сноп соломы.
По счастливой случайности Мертке каждое утро проходит мимо, и всякий раз Вильм заводит с ней по-майски бестолковый разговор.
— Нечего тебе тут ходить каждый день! — говорит он. Мертке замедляет шаг:
— Разве я тебе мешаю?
— А вдруг я нарочно отдавлю себе палец, чтобы ты мне его перевязала?
Мертке едва заметно улыбается, а Вильм стоит, держа в вытянутых руках по полному бидону. Влюбленный Геркулес.
— Нет, я все-таки хотел бы знать, почему пальма первенства досталась учителю?
Мертке теребит косу. В эту минуту она не менее тщеславна, чем все девушки ее возраста.
— Не понимаю, про какую пальму вы говорите. Вильм вздыхает еще глубже:
— Я ни за что бы не осмелился, с моими-то лошадиными зубами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49