— Я оцарапался,— сказал он и полизал ранку на руке,— но это пустяки. Пойдем.
— Надеюсь, ты не украл этот хлеб?
— Есть о чем говорить! — сказал человек, щелкнул языком и засунул хлеб под штаны, натянув рубашку сверху.— Ничего, у нее несколько хуторов, это вдова пастора.
Бьяртур остановился и сказал:
— Дальше я не иду.
— Пойдешь,— сказал человек.— Пойдешь и будешь пить кофе. Это чудный хлеб. И бабе оп совершенно не нужен.
— Я никогда не воровал,— сказал Бьяртур,— и никогда не укрывал воров. . ..
— И я тоже,— сказал человек.— Но что делать, когда тебя кругом обкрадывают да вдобавок еще могут пристрелить. Ведь капитализм убил на войне ради собственного удовольствия десять миллионов человек, так авось не заметит пропажи одного каравая хлеба. Капитализм наказывает гораздо строже тех, кто не крадет,— так отчего же не красть? Кто сидел в тюрьме, рассказывает, что лучше всего им жилось там. А эта баба только и знает, что собирать арендную плату со своих хуторов. Я уверен, что гораздо лучше сидеть в тюрьме, чем быть владельцем хутора вроде тебя. Я уверен, что в тюрьме человек чувствует себя гораздо более самостоятельным. Пойдемте, братья. Кофе уже, думается мне, готов, и никаких воров, кроме капитализма, нет.
В бараке было десять — двенадцать рабочих, они варили кофе на чадившей керосинке, вода уже закипела, и вновь пришедшие невольно вдыхали в себя запах ароматного напитка.
— Что это за парни?
— Они сидели у дороги и жевали табак,— сказал незнакомец, что было не совсем точно, так как они жевали всего лишь траву,— и я пригласил их выпить кофе.
— Ты принес хлеба?
— Да, да, хлеба хватит. Входите, братья!.. Вы можете спокойно принять их, они против капитализма.
Хозяева пригласили гостей сесть на нары и начали их рассматривать. Кое-кто слышал о Бьяртуре из Летней обители и знал, что он строился, что его хутор несколько дней назад был продан с молотка на покрытие долгов; им хотелось поподробнее узнать об этом, но Бьяртур отмалчивался. Ему предложили кружку кофе, и он взял ее С благодарностью, но когда дело дошло до хлеба, в нем снова поднялся глухой гнев: это был чужой хлеб. А он дорого дал бы за кусок хлеба. Гвендур взял большой ломоть и посмотрел на отца.
— За это ты отвечаешь, не я,— сказал Бьяртур.
— Скажи, Бьяртур,— спросил какой-то молодой человек с удивительно открытым взглядом и живыми чертами лица.— Знаешь ли ты, что сделали русские крестьяне?
Он не ответил.
— С незапамятных времен они жили самостоятельно, как дикие кошки, или, вернее сказать, как исландские хуторяне вроде тебя. Капитализм грабил и убивал их. Восемь лет тому назад капитализм развязал войну и начал убивать их, как собак, ради собственного удовольствия; и так он кромсал их три года, в иные дни убивали до двухсот тысяч душ зараз. Наконец русским крестьянам это надоело, и они объединились со своими товарищами — рабочими в городах, свергли капитализм и убили царя. Они взяли все то, что капитализм украл у них, и создали новое общество, где никто не может наживаться на труде другого. Это называется коллективное общество.
— Вот оно что,— вдруг засмеялся Бьяртур.— Значит, русскому царю крышка?
И он стал рассказывать присутствующим о своей жизни и даже о том, как у него все украли.
— Дайте-ка и мне, пожалуйста, кусок хлеба, ребята,— наконец сказал он, видя, что все жуют, у всех хороший аппетит и от каравая осталась только половина. Ему отрезали толстый ломоть. Хлеб был чудесный.
— Да, может быть, они отомстят за меня,— сказал Бьяртур, набив полный рот,— подобно тому как за Греттира Сильного отомстили где-то далеко на востоке, в Миклагарде, но зато его и считают величайшим человеком в Исландии.
— Ты еще не умер,— сказал один из рабочих,—и завтра будешь драться вместе с нами.
— Нет,— ответил Бьяртур.— Я перебираюсь на другой участок, и у меня нет времени драться здесь, на фьордах.
— В один прекрасный день трудящиеся скинут с себя воров и убийц,— сказал кто-то.— Тогда ты раскаешься, что пе подал нам руку помощи.
— Я всегда был самостоятельным человеком,— сказал Бьяртур.— Я хочу иметь свою землю. Завтра рано утром, как только кобыла наестся досыта, я отправлюсь в Урдарсель. Это решено. Мой Гвендур может остаться у вас. И если вы побьете проклятых редсмирцев, я плакать не буду. Слушай, ты можешь остаться с этими парнями, Гвендур. Кто знает, может, именно они дадут тебе твою Америку, по которой ты так тосковал весь этот год.
Когда выпили кофе, кто-то запел, другие стали укладываться. Они ложились на койки, не раздеваясь, по двое-трое на одну. На койках валялись лохмотья, которыми едва можно было прикрыться. Гвендуру тоже предложили лечь.
— Если мы победим, у него будет работа,— сказали рабочие,— мы запишем его в наш союз.
Вскоре все затихло, все улеглись. И Бьяртур тоже. Его мутило, он боялся, что его вырвет,— конечно, это от хлеба. Но постепенно тошнота улеглась. Он не мог сомкнуть глаз, в голове вихрем кружились мысли: не попал ли он в общество воров? Это же насильники, разбойники, они хотят свергнуть власть и ограбить страну. Не слишком ли он поторопился, когда решил оставить сына у этих разбойников? Что общего у него, свободного человека, с этой бандой или у его детей? Почему, черт возьми, он попал к ним,— он, самостоятельный человек, только что получивший новый хутор?
Но, с другой стороны, может быть, они справедливые люди? А если это так, то это единственные справедливые люди, которых он когда-либо видел. Ведь одно из двух: либо власти справедливы — и тогда эти люди преступны, либо эти люди справедливы — и тогда преступны власти. Нелегко было решить этот вопрос за одну короткую ночь, и Бьяртур очень сожалел, что попал сюда. У него болел живот от краденого хлеба; ему казалось, что он потерпел самое большое поражение в своей жизни; ему было так стыдно, что кровь приливала у него к лицу. Вот он встанет, и за дверью его вырвет этим хлебом унижения. Но он все же не встал, а продолжал лежать. Вокруг него уже давно раздавался храп.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ РУССКИЙ ЦАРЬ ПАЛ
Наконец Бьяртур уснул. Когда он открыл глаза, в бараке было совсем светло. Утреннее солнце заглядывало в открытую дверь. Он встал и посмотрел на солнце. Должно быть, сейчас около шести; он проспал три часа. Рабочие еще храпели. Хлеб, съеденный им накануне, и разговор за кружкой кофе остались в его памяти как что-то призрачное,— будто ему приснилось нечто недостойное его. Как странно, что это случилось именно с ним. У него болела спина, все члены онемели. Разговор еще ничего, мало ли что слышишь... если бы только он не ел этого проклятого хлеба. И вдруг он вспомнил, что отдал им своего сына. Где у пего была голова? Или ему подсыпали в кофе какого-нибудь зелья? Стоя на пороге барака, он то выглядывал наружу, то смотрел на спящих и соображал, как бы забрать своего сына. Потом он тихонько прошел через комнату, чтобы незаметно разбудить сына. Юноша спал спокойно между двумя рабочими,— это были крупные, ловкие парни, широкоплечие, с энергичными подбородками, с мозолистыми грубыми руками. У стены стояло несколько рукояток от мотыг. И Бьяртур подумал, что его сыну так хорошо спится среди этих двух сильных людей, что не стоит его будить и, пожалуй, не стоит уводить от них. Когда он проснется, ему тоже будет хорошо среди них. Разве они не стоят того, чтобы стать владельцами своей страны и управлять ею? Но если молодцы, вызванные Ингольвом Арнарсоном, прибудут с ружьями и убьют их и его сына тоже — что тогда? Не лучше ли разбудить парня и увезти в горы, чем позволить застрелить его, как собаку, посреди улицы? Он всегда любил этого мальчика, хотя никогда этого не показывал. Правда, Гвендур чуть-чуть не уехал в Америку, но верх взяла в нем любовь к самостоятельности, и он решил вместе с отцом преодолевать трудности у себя -на родине. «Ну что ж,— подумал Бьяртур,— я ведь терял сыновей и раньше». И он вспомнил младенцев, которых он нес в ящике на спине в поселок, чтобы похоронить на кладбище в Редсмири, и тех детей, которых он потерял в своей борьбе за самостоятельность. Не лучше ли, если и с последним произойдет то же самое! Если у тебя не хватает мужества быть одиноким, то ты не самостоятельный человек. Греттир сын Асмунда был бездомным разбойником с большой дороги, девятнадцать лет он скитался по горам Исландии, пока его не убили на Дрангейе. Но за него отомстили в Миклагарде,— а это был самый большой город в мире. «Может быть, со временем отомстят и за меня,— думал Бьяртур.— И, может быть, даже в каком-нибудь большом городе». Он вдруг вспомнил, что русскому царю — крышка, и это его обрадовало. Что сказал бы об этом старый Йоун из Утиредсмири?
Бьяртур решил не будить сына и тихо вышел из барака.
Пора бы забрать кобылу с пастбища и тронуться в путь, а он бродит по безлюдному рыбацкому поселку и рассеянно отвечает на приветствия старых рыбаков, которые уже встали и копаются в своих крошечных садиках — развешивают сети на лужайках, сушат их на утреннем солнышке или чинят. Вдруг Бьяртур решительно повернул к предместью Фьорда, где теснились самые жалкие хижины. Эта часть города называлась Сандейр. Бьяртур никогда не был здесь, но знал кое-кого из жителей этого района. Многие женщины уже встали и выбивали мешки о стены домов. Возле одной из хижин он увидел кучку рабочих, но никто из них не обратил внимания на Бьяртура. Очевидно, это было собрание.
У дороги сидит тоненькая девочка и делает пирожки из глины. Как раз в ту минуту, когда он проходит мимо, девочка поднимается и вытирает руку о живот; у нее длинные для ее возраста ноги, длинные руки, недетское личико, уже отмеченное печатью знания. Она глядит на Бьяртура, и он сразу же узнает эти глаза — и прямой и косящий. Он резко останавливается и смотрит на нее. Это же Ауста Соуллилья!
— Что? — спрашивает он, ему почудилось, что девочка что-то ему сказала.
— Я ничего не сказала,— отвечает девочка.
— Как рано ты встала, бедняжка, ведь всего только шесть часов.
— Я не могла спать, у меня коклюш. Мама говорит, что мне лучше быть на улице.
— Вот оно что, у тебя коклюш. Да как тебе и не кашлять, уж очень у тебя топкое платьице.
Девочка не ответила и снова занялась своими пирожками. Бьяртур почесал голову.
— Вот как, милая моя Соула,— сказал он.— Эх ты, бедняжка!
— Меня зовут не Соула,— возразила девочка.
— А как же тебя зовут?
— Меня зовут Бьорт,— с гордостью сказала она.
— Ну хорошо, милая Бьорт,— сказал он,— разница не велика.
Бьяртур сел у дороги и продолжал смотреть на ребенка. Бьорт наложила песку в старую эмалированную кружку и поставила на камень печься.
— Это рождественский пирог,— сказала она и улыбнулась, чтобы поддержать разговор.
Он ничего не ответил и все смотрел на девочку. Наконец она встала и спросила:
— Почему ты здесь сидишь? Почему ты на меня смотришь?
— А не пора ли нам пойти к твоей маме и выпить кофе?
— У нас нет кофе,— ответила Бьорт,— только вода.
— Ну, теперь многие пробавляются водой.
У девочки начался приступ кашля, она посинела и легла на землю, пока припадок не кончился.
— А почему ты все здесь,— спросила она, приходя в себя после припадка.— Почему ты не уходишь?
— Я хочу выпить с вами воды,— сказал Бьяртур без обиняков.
Девочка испытующе посмотрела на него и сказала:
— Ну, тогда пойдем.
Если он сегодня ночью ел чужой хлеб, да еще краденый, так почему же ему не выпить воды у этой девочки? Он перелез через изгородь и пошел вместе с девочкой к хижине.
Никогда Бьяртур не был так слаб духом, как в эту ночь, которая уже кончилась, и в это солнечное утро. И даже сомнительно, мог ли он еще называться самостоятельным человеком.
Окно в четыре квадрата было открыто настежь, и только в одном из этих квадратов было целое стекло — два были заложены мешками, а четвертый забит досками. Бьорт шла впереди. Комната была когда-то оклеена обоями, по-городскому, но они уже давно почернели от плесени и свисали клочьями. На одной из кроватей лежала хозяйка дома, старая женщина, на другой спала Ауста Соуллилья с младшим ребенком. У окна стоял ящик, сломанный стул и стол. На столе — керосинка.
— Ты уже вернулась? — спросила Ауста Соуллилья, увидев в дверях дочь, и поднялась на постели; в вырезе шерстяной рубашки виднелись обвисшие груди; волосы были в беспорядке. Она очень похудела и побледнела. Когда она увидела Бьяртура, ее глаза расширились, она тряхнула головой, как бы для того, чтобы прогнать видение. Но это было не видение: Бьяртур стоял в комнате, это был он.
— Отец,— крикнула Ауста и жадно глотнула воздух; она смотрела на него, открыв рот, глаза ее округлились, зрачки расширились, черты лица стали мягче,— казалось, она пополнела и помолодела за одну-единственную минуту.
Она закричала вне себя:
— Отец!
Ауста схватила юбку, поспешно натянула ее на себя, оправила на бедрах и, вскочив с постели, ринулась к нему босиком и бросилась в его объятия; опа обхватила его шею и спрятала лицо у него на груди, под бородой.
Да, это был он. Ауста снова прижалась щекой к этому местечку. Оп пришел! Наконец она подняла голову, посмотрела ему в лицо и вздохнула.
— Я уже думала, что ты никогда не придешь.
— Послушай, бедняжка моя,— сказал оп,— надо торопиться. Вскипяти воды и одень ребят. Я беру тебя с собой!
— Отец! — повторила она, не отрывая глаз от его лица, и все стояла, как будто приросла к полу.— Нет, я не верю, что это ты!
Он подошел к ее кровати, а она повернулась и смотрела на него как зачарованная. Бьяртур уставился на спящего ребенка. Каждый раз, когда он видел грудного младенца, сердце его наполнялось жалостью.
— Какой же он маленький, тоненький,— сказал он.— Да, род человеческий слаб. Вот когда видишь его, как он есть, только тогда и понимаешь, до чего он слаб.
— Я еще не верю,— сказала Ауста Соуллилья и снова подошла к нему.
— Надень платье, детка,— сказал Бьяртур.— Путь наш будет долгий.
Ауста пачала одеваться. Она кашляла.
— Зря ты не вернулась раньше, чем начала маяться грудью,— сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68