— Вообще я считаю,— сказал он,— что по нынешним временам —- да и всегда так было —- построить себе дом — это еще не значит стать самостоятельным человеком. В Исландии от самого ее заселения и до сих пор еще не случалось, чтобы трудящийся человек построил себе дом, который можно было бы назвать домом. Так и теперь — от этого толку не будет! Хватит с нас и землянки. Да и вообще что тут особенного — прожить свою жизнь в землянке? Ведь эта жизнь, если ее можно назвать жизнью, так коротка. Другое дело, если бы мы были бессмертны — тогда был бы какой-то смысл строить себе дом.
— Я не Оулавюр: если я изредка и высказываюсь, то не могу говорить по-научному; я только скажу, что думаю о самом себе. Я знаю — душа существует, и она бессмертна; и именно поэтому мне безразлично, что я проживу в землянке тот короткий срок, когда душа должна томиться на земле. Если жизнь бедна, дом мал, долги тяжелы, средств не хватает, чтобы есть досыта, а от болезней никуда не денешься, то все-таки душа — это душа. Душа была и останется бессмертной душой; и ее место в лучшем мире. ,
— А, иди ты к черту со своей чепухой о душе! — презрительно сказал Бьяртур и спрыгнул с изгороди.
Хродлогур из Кельда перевел разговор на глистов.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ КОНЕЦ САГИ
ЧУЖОЙ ХЛЕБ
В ту весну, когда Бьяртур отстроил землянку в Урдарселе по образцу той, какую он однажды соорудил — такие землянки строятся как бог на душу положит,— староста в Утиредсмири купил свое старое Зимовье за ту сумму, за которую был заложен хутор. Все считали, что это хорошая покупка. Он собирался устроить здесь большой лисий питомник — ведь оказалось, что злейшим врагом человека является не лиса, а овцы. Бьяртур перегнал своих овец и перевез свое имущество к северу, на пустошь Сандгил, а на старом его пепелище осталась только Халбера: ее он собирался взять с собой на север, когда вернется из города. Под именем Бьяртура из Урдарселя он отправился в город впервые; с ним был и его сын. Бьяртур так задолжал в потребительском обществе, что не мог получить даже горсти ржаной муки на свое имя; ему разрешили взять продукты на имя вдовы Халберы, дочери Йоупа, по ее доверенности. ^Бессмысленно было грозить, браниться, чтобы отвести душу: никто этого все равно не слушал и никто не имел времени на это отвечать; в лучшем случае мальчик на складе сказал бы: «Заткни глотку». И бессмысленно было хватить кого-либо кулаком по физиономии — ведь попадешь всегда не по той физиономии, по какой нужно. Он отдал двух лучших своих лошадей в уплату за материал для новой комнаты в Урдарселе, и у него осталась только двадцатишестилетняя кляча Блеси. Мы знаем ее по прошлым дням, когда мы присутствовали на похоронах в Летней обители. Как давно это было! Зимний день. Блеси, привязанная к косяку двери, заглядывает в овчарню, а Тоурдур из Нидуркота поет псалом. Многое может пережить лошадь. Эта лошадь пережила все, что пережил ее хозяин — крестьянин из Летней обители. Она была его единственной лошадью в тяжелые времена, одной из многих в хорошие, а теперь опять стала единственной. Это была тощая кляча, изнуренная, чесоточная, слепая на один глаз, закрытый бельмом. Бедный старый конь! Но у него была такая же выносливая грудь, как и у Бьяртура.
Во Фьорд прибыли поздно. Бьяртур не решался сразу же тронуться в обратный путь, боясь переутомить лошадь, и пустил ее пастись. Но у нее были плохие зубы, и ей нужно было много времени, чтобы насытиться: пришлось дожидаться утра, пока она вдоволь поест. Был поздний вечер. Потребительскую лавку уже закрыли. Отец и сын уладили свои дела, и им ничего не оставалось, как ждать утра. Они вышли на улицу. Оба были голодны, оба ничего не ели весь день, у обоих не было денег, пойти они никуда не могли. Обоим мучительно хотелось кофе, но они об этом не заговаривали. Стоял туман, с моря дул холодный ветер, но дождя не было.
— Ну, ночью дождя не будет,— сказал Бьяртур, разглядывая небо.— Мы ляжем на часок-другой возле какой-нибудь садовой изгороди.
В городе были какие-то беспорядки, но Бьяртуру из Урдар-селя приходилось думать о более серьезных вещах. Дело в том, что «идеалы» Ингольва Арнарсона осуществлялись и во Фьорде. Две недели тому назад здесь приступили к постройке большого порта: в свое время программа строительства была выдвинута нынешним премьер-министром в ходе избирательной кампании, а потом была принята альтингом в качестве закона. О, это был не такой человек, чтобы отступаться от своих обещаний. Помимо местного населения, многие жители Вика тоже получили работу на этом большом строительстве. Они оставили свои семьи и перебрались сюда, в старые сараи, где раньше производилась очистка рыбы: теперь эти сараи были приспособлены под бараки для рабочих; ставки были обещаны такие, какие обычно платят в отдаленных местностях. Снова восстанавливался знаменитый мол, и для этого требовалось много камня и бетона. Рабочие проработали неделю, взрывая и перевозя камни. Наступил день первой получки. Оказалось, что у них были преувеличенные представления о ставках в отдаленных местностях: оказалось, что они не смогут даже прокормить себя и свои семьи на этот заработок. И прощай мечта выбиться «» люди»! Они назвали подобную плату голодной, подобную политику наступлением на рабочих и объявили себя противниками такого общественного порядка, при котором трудящемуся люду нечего есть. Будто этот общественный порядок был чем-то новым! Они потребовали более высоких ставок. Но ни у кого не было полномочий платить более высокие ставки в такие тяжелые времена: кому какое дело, что их семьям нечего есть? Общественный порядок исландцев священен. Тогда рабочие прекратили работу и объявили забастовку. Ранее в этом городке никогда не было забастовок, по во главе движения стали жители Вика — они-то однажды уже бастовали у себя в Вике', и успешно; их семьи некоторое время после забастовки получали и ржаной хлеб, и рыбные отбросы. Среди жителей Фьорда мнения разделились: многие решили бастовать, а многие вышли из игры, они — уж так и быть! — принесут себя в жертву исландской независимости! Десятники продолжали набирать рабочих за ту плату, которая вызвала такой протест. Мелкие судовладельцы и другие мелкие буржуа предложили свои услуги, притом бесплатно,— ведь они спасали независимость народа и общественный порядок исландцев. Но бастующие отказались уйти с места работы; мало того, они расставили пикеты и пе пускали добровольцев. Происходили драки между теми, кто был достаточно богат, чтобы защищать самостоятельность Исландии, и теми, кто хотел избавить свою семью от голода. Люди колотили друг друга, как колотят вяленую треску, кое у кого оказались даже переломы костей. Появились слова и мысли, неизвестные ранее в этой местности,— сюда пришли бесстыдные чужаки, чтобы нарушить мир и покой. Они прямо говорили, что хотят создать новый общественный порядок, при котором трудящихся не будут морить голодом. В городке не было полиции, которая могла бы выбить из их головы эти глупости, и старый общественный порядок, а с ним и независимость народа оказались под угрозой. Наконец председатель уездного суда позвонил властям и попросил прислать полицейских для охраны тех, кто желал работать, и для расправы с чужаками, с крамольниками, которые незаконно им препятствовали. Правительство охотно откликнулось на эту просьбу: отряд полицейских был отправлен во Фьорд на катере. Говорили, что забастовщики подготовились к обороне и что нужно ожидать схватки. Городок был охвачен страхом и смятением.
Так надо ли удивляться, что никому не было дела до Бьяртура из Летней обители? Все думали только о том, что их ждет завтра.
Был уже поздний вечер, беспокойные голоса рабочих утихли и сменились резкими криками морских ласточек. Ночь окутала город прозрачной нелепой. Крестьянин из долины и его сын сели у дороги, перед темным, уснувшим домом; они жевали травинки и долго молчали.
Первым заговорил сын:
— Не пойти ли нам к Аусте Соуллилье? — спросил он.— Я слышал, что она больна.
Ответа не последовало.
— Не пойдем ли мы к Аусте Соуллилье? — повторил сын.— Говорят, что ее бросил жених.
Снова молчание.
— Отец, я уверен, что Ауста Соуллилья очень обрадуется нам. Я уверен, что она угостит нас кофе.
Наконец отец потерял терпение, гневно посмотрел на сына и ответил:
— Замолчи! Или ты хочешь, чтобы я избил тебя, проклятый бродяга, который никогда не станет мужчиной!
И на этом разговор кончился.
Долго сидели они и наконец заметили, что по дороге медленно бредет человек — высокий, тощий, в нанковых штанах и рубашке, в сдвинутой на затылок шапке; время от времени он останавливался и смотрел на дом. Вдруг он увидел Бьяртура и его сына,— тогда он перестал рассматривать дом, медленно направился в их сторону и остановился в нескольких шагах. Он вынул окурок из кармана и смотрел попеременно то на окурок, то на них, потом засмеялся, зажег окурок и подошел к ним.
— Добрый вечер, братья,— сказал он.
Они лениво ответили на его приветствие и по-прежнему неподвижно сидели, держа травинки в зубах и глядя на канаву. Человек взглянул вверх.
— К вечеру небо заволокло. Они не ответили.
— Проклятая дыра,— сказал человек.— До чего хочется домой. Хотя, по правде говоря, и дома сейчас не лучше.
— Откуда ты? — спросил Бьяртур.
— Из Вика. Думал, что тут будет полегче, но оказалось, ничуть не лучше. Подняли трезвон, а на поверку выходит — одно надувательство. Послушай,— сказал он вдруг и взглянул на Бьяртура, будто его ослепило.— Не продашь ли ты мне хлеба?
— Продать тебе хлеба? В уме ли ты? Нет. У меня нет хлеба на продажу.
— Вот как,— сказал человек и улыбнулся.— Впрочем, что ж... Мне ведь все равно платить нечем.
Наступило короткое молчание. Потом прохожий сказал:
— Все это сплошной обман, проклятье. К черту все!.. В какой книге это сказано?
— Кажется, в Священном писании,— ответил Бьяртур.
— Да, что ж это я,— сказал человек,— конечно, в Священном писании.
— Ты забастовщик? — спросил Бьяртур.— Как вам не стыдно! Лучше бы вы работали.
— А какой прок в работе, если нас обманули? Надеюсь, ты не из тех, кто хочет продолжать работать.
— Из тех,— сказал Бьяртур.— Я всегда трудился, но я ни у кого не батрачу. Я самостоятельный человек пока еще.
— Завтра, говорят, будет полиция,— сказал пришелец.— Надеюсь, ты не голосовал за Ингольва Йоунссона, этого кровавого пса?
Но Бьяртур не пожелал отвечать на этот вопрос.
— Черт подери, как трудно купить кусок хлеба,— сказал человек.— Ребята послали меня достать хлеба, мы собирались сварить кофе.
— Ты же сказал, что у тебя нет денег,— сказал Бьяртур. Человек снова взглянул па него, причмокнул языком и улыбнулся.
— Я и не думал покупать, я хотел пошарить в булочной.
— Булочная давно закрыта,— сказал Бьяртур.
— Это не важно, если только хлеб не спрятали.
— Спрятали?
— Да, да, спрятали. Я видел такие чудные караваи часов в семь — настоящий ржаной хлеб!
Он докурил свой окурок.
— Как ты думаешь, дождь будет? — спросил он и снова взглянул па небо.
— Не думаю,— ответил Бьяртур.
— Да мне-то это все равно, пусть идет,— сказал прохожий.— Ну и жизнь! Знаешь, я чертовски давно не был с женщиной.
— Вот как,— сказал Бьяртур.
— Впрочем, тем лучше,— сказал человек.— Надо беречь силы. Если эти мерзавцы привезут завтра полицию... Послушай, может быть, и вы пойдете с нами?
— Против кого?
— Конечно, против этого черта Ингольва Йоунссона. Бьяртур подумал и ответил:
— Я уже гожусь для драки.
— У нас ручки от мотыг, палки...
— Вот оно что,— ответил Бьяртур.
— Но если эти дьяволы приедут с ружьями, мы, конечно, сдадимся,— сказал человек.— Так мы порешили. У многих из нас есть дети. Не будь у меня детей, мне было бы море по колено. Пусть себе стреляют. Слушайте, чего вы тут дожидаетесь? Чего-нибудь особенного?
— Нет,— ответил Бьяртур.— Дожидаюсь, чтобы моя лошадь набила себе брюхо, ей уже больше двадцати пяти лет. Нам надо ехать домой по пустоши; мы двинемся рано утром.
— Не уйдете же вы раньше, чем кончится потасовка, братья? Послушайте, какого черта вы тут сидите? Почему вам не пойти со мной и не выпить горячего кофе с хлебом?
— У тебя есть хлеб?
— Хлеб? — удивленно переспросил человек.— Да, да, хлеба будет достаточно. Пойдемте.
Он был так словоохотлив, говорил так простодушно, по-товарищески, что оба крестьянина встали и пошли за ним. Но он шел не по прямой линии, а как-то странно, зигзагами,— останавливаясь, куда-то заглядывая. Два раза он попросил их подождать его, а сам забегал куда-то за дом.
— Черт, до чего смешно! — сказал он.— Все так напуганы, бабы даже запирают двери своих кухонь.
Должно быть, он действительно видел в этом что-то забавное, потому что громко рассмеялся. Но Бьяртура и его сына это ничуть не рассмешило. Незнакомец продолжал говорить о полиции, о погоде, о женщинах и обо всем, что ни приходило ему в голову.
— По-моему,— заметил он,— надо быть дураком, чтобы в паше время жениться.
— Разве? — спросил Бьяртур.
— Да, дураком,— подтвердил незнакомец и, по своей привычке, щелкнул языком.
— Так не женился бы,— сказал Бьяртур.
— Послушай, я тут разговаривал как-то с одним боевым парнем, так он сказал: «Уж лучше бы власти убивали людей, чем оставляли их жить в такой нищете».
— Чепуху ты городишь,— сказал Бьяртур.
— Нет, нет,— быстро ответил прохожий,— это сущая правда. Я тоже так думаю. Простые люди недостаточно преступны, чтобы приспособиться к нынешним порядкам. Только мошенникам житье.
Бьяртуру трудно было попять такие речи, и он ничего не ответил.
— И оружия у нас нет,— продолжал человек.— Будь у нас оружие, совсем бы другой разговор был. Приходится красть у них рукоятки от лопат, чтобы их же бить. Но если у них будут ружья, тогда, конечно... Подождите, здесь живет одна баба...
Он молниеносно исчез за невысоким домом. На окнах стояли цветы. Рядом находился курятник. Через некоторое время прохожий вынырнул откуда-то с большим караваем черного хлеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68