— И гора раскололась, дорогие братья и сестры во Христе, и завеса во храме разодралась надвое сверху донизу. И настала тьма по всей земле, да — по всей земле.
Да, поистине настала тьма. Проповедь скоро кончится, вот она уже и кончилась, запели последний псалом. Юноша уже давно ничего не слышал и не видел. Все встали, и он тоже встал. Ждать ли ему здесь, пока она пройдет мимо, или выйти? Он ждал. Попытаться ли ему взглянуть на нее, когда она пройдет мимо, чтобы этим взглядом передать ей всю свою любовь, или же потупить глаза покорно и в отчаянии? Он смотрел на нее, он старался излить на нее поток любви... И тут только он увидел, что это совсем не она,— это пожилая женщина из поселка, та, что прижила с кем-то ребенка. Это средняя дочь Тоурира из Гилтейги, в отвратительной красной шляпе. Юноша наконец перевел дух. Но ему показалось, что в сердце его стало так пусто, и так пусто стало вокруг. Зря он сидел в церкви и зря переживал душевные муки во время пения псалмов и проповеди.
После богослужения народ высыпал из церкви. Все пошли на собрание. Во дворе, под окном старосты, стоял блестящий автомобиль. Гости с любопытством ходили вокруг него, рассматривая сверкающую машину со всех сторон; они стучали костяшками пальцев по стеклам окон, нажимали на резину колес, чтобы проверить, насколько она тверда. Гвендур тоже постучал по окнам и пощупал покрышки. Депутат альтинга приехал во время обедни и сидел уже в гостиной у своих родителей. К дому подъехал директор банка со своими сторонниками, машина остановилась на восточной стороне лужайки. Староста пошел им навстречу. На нем была рваная куртка,— можно было подумать, что она уже с юд служила подстилкой для собаки, а теперь ее вытащили специально ради такого торжественного случая. Воротник был заколот английской булавкой. Длинные вязаные чулки он натянул поверх брюк. Не удивительно, что почтенные господа в пальто и воротничках с трудом сдержали непроизвольное движение: сунуть ему в руку пять эйриров, пока он приветствовал их. Посетителей попросили пойти в зал и сесть; кандидаты придут, как только выпьют кофе. Гвендур сел на скамейку в углу, положив фуражку на колени. Какой-то парень предложил ему понюшку табаку, и он чихнул. Вошли кандидаты. Ингольв Арнарсон Йоунссон. Другого такого человека на свете не сыщешь. До чего же он великолепен! Высокого роста, широкий в плечах, светловолосый. Это он провел замечательные дороги для бедных крестьян в забытой богом долине. Его лицо, его властный взгляд из-под очков сияют, как солнце, над убогими, изнуренными крестьянами. Он начал говорить звучным, непринужденным голосом, и его маленькие руки, украшенные белоснежными манжетами, двигались так плавно и красиво, что не было даже надобности вникать в его слова, достаточно было только смотреть на его руки. Юноша из Летней обители удивлялся, что не все с ним соглашаются, и с бьющимся сердцем думал о том, что любит его дочь,— этот могущественный человек, владелец стоявшего под окном автомобиля, был по существу его тестем.
Собрание шло полным ходом. Поднимались все самые нужное для населения вопросы: о потребительских обществах и крестьянах, о засилье купцов и посредников, о крахе банков и убытках судоходных компаний; о кредите крестьянам, о проекте аграрной реформы, о фонде на покупку инвентаря, о цистернах дли навоза, об экспорте, о дорогах и мостах, о телефонных линиях, о паи «ни ко новых земель, о просвещении и строительстве жилищ, об электрификации деревни. Ингольв Арнарсон вновь и вновь вставал, вы грудь, артистично махал руками и, кивая на своего противника, неопровержимо доказывал, что именно он отвечает па громадные убытки, которые несут банки, за растрату народных денег спекулянтами, за финансовые скандалы, которыми прославились судовладельческие компании; за туберкулез, этот бич бедноты, ютящейся в лачугах, за падение курса кроны, за бесстыдное ограбление трудящихся, за такую политику в области просвещения, которая низводит исландцев на уровень негров. И теперь, когда крестьянство объединяется для защиты своих прав и завоевания лучших условий жизни, вот этот человек — его противник — снова восстал против крестьян, чтобы унизить то сословие, которое целое тысячелетие несет на своих плечах тяжкое бремя и охраняет культуру страны от посягательств на нее со стороны бесчисленных врагов.
Гвендур во всем соглашался с Ингольвом Арнарсоном, считая себя его зятем. Он восхищался этим гениальным человеком, который не довольствовался тем, что строил дороги и мосты, но хотел, чтобы каждый жил в хорошем доме. Он никак не мог понять, почему кое-кто внимательно прислушивается к тому, что говорит противник Ингольва — толстый человечек, не особенно речистый и до неприличия спокойный, несмотря на все совершенные им преступления. Он даже улыбался при каждом новом обвинении, которое бросал ему в лицо Ингольв. Не странно ли, что он еще не сидит в тюрьме? Наконец, когда оба кандидата расписали в самых ярких красках, как они будут спасать страну и народ, и говорить уже было не о чем, собрание закрыли, и противники пошли бок о бок по саду; они громко смеялись, будто были закадычными друзьями. Собрание развлекло многих, но никому не было так весело, как этим двум. А люди смотрели на них и, казалось, ждали, что они с остервенением вцепятся друг другу в волосы. У ворот они попрощались, сердечно пожали друг другу руки, долго и выразительно смотрели в глаза один другому, точно любовники после тайной встречи. Директор банка уехал. Люди почесывали головы. Вскоре участники собрания тоже начали расходиться. Они вывели своих лошадей из загона и поскакали группами. Гвендур под разными предлогами мешкал, ходил вокруг дома старосты и украдкой заглядывал в окна; он даже раздумывал: не постучать ли в заднюю дверь, не одолжить ли молоток и колоду, чтобы подковать лошадь? Или попросить стакан воды? Но что толку? К двери подойдет какой-нибудь слуга, и это испортит все дело. Наконец его осенило: он спрячет в загоне свой кнут и сделает вид, что потерял его, а потом он вернется с холма, постучит в дверь и попросит людей, если они найдут кнут, припрятать его. В доме старосты, возможно, будут говорить о том, что он был здесь, его имя будет названо; а может быть, кто-нибудь тайно выйдет искать кнут; может быть, она найдет его. Гвендур засунул кнут глубоко между камнями в стене загона и поехал своим путем. Добравшись до холма, он повернул и спустился вниз, в Редсмири. Когда Гвендур снова очутился во дворе, загон был уже давно пуст, все разъехались. Он сошел с лошади и пошел прямо к дому. В ту же минуту открылась парадная дверь. Ингольв Арнарсон в широком пальто вышел на крыльцо в сопровождении матери. Он поцеловал се и сел в автомобиль. Затем вышла девушка в голубом платье, со светлыми волосами, неся пальто на руке. Она кинулась на шею деду и поцеловала его на прощанье; в одну минуту она сбежала вниз по лестнице и села рядом с отцом. Она помахала своей белой ручкой бабушке и дедушке, и Гвендур увидел сквозь стекло ее сияющую улыбку. Это было волшебное видение. Зажужжал мотор, издавая какой-то тикающий звук, глухой и мягкий. И когда автомобиль тронулся, девушка улыбнулась отцу. Солнце сияло па стеклах окон, на лаке, когда они промчались мимо юноши. Его обдало приятным запахом бензина. Никто из сидевших в автомобиле не заметил его. Он смотрел, как удалялась сверкающая лаком машина, и одиноко стоял на пустой площади перед церковью. Никогда еще Гвендур не ощущал такой пустоты. Он нашел свой кнут в загоне, вскочил на лошадь и помчался. Автомобиль исчез за холмом, через минуту он показался на перевале... Какая безумная мысль — подарить ей лошадь! Он ударил лошадь так, что она заржала. Да это на самом деле старая кляча. Да, совершенно никудышная! Он твердо решил продать ее, если только найдется дурак, который ее купит.
— Подожди минуточку, дружок,— сказал дочери депутат альтинга,— я только загляну вон в ту лачугу, поговорю со стариком.— Он подъехал к краю дороги, затормозил и выключил мотор.— Ты не пойдешь со мной?
— Нет,— сказала она.— Боюсь запачкать туфли.
Она посмотрела вслед отцу. Он пошел к хутору, статный, широкоплечий.
Бьяртур шел навстречу ему по выгону, он назвал его «милый Инге» и пригласил войти в дом. Но Ингольв Арнарсон спешил, он всего лишь на минутку завернул к своему старому приятелю и молочному брату, похлопал его по плечу. На вопрос, почему он не пришел на собрание, Бьяртур ответил, что ему неко-1 да ездить по собраниям и слушать всякую брехню.
— Ну, не знаю,— возразил член альтинга.— По-моему, спор о насущных вопросах полезно каждому. Это прочищает.
— Ну, это я не считаю спором о насущных вопросах, когда люди в воскресный день посылают друг друга к черту. П прокипи времена это не считалось спором. Тогда еще совершались подвиги, в пароде быЛи настоящие великие люди, они вызывали друг друга на поединок или же собирали дружину и побивали целые полчища врагов.
У депутата альтинга не было времени слушать о политике, воспеваемой в старинных поэмах. Он слышал, что владелец Летней обители хочет строиться. Если это правда, то когда он думает начать?
— Начну, когда захочу,— сказал Бьяртур.
— Если ты думаешь строиться летом, то лучше договориться об этом сейчас, потому что в середине недели я уеду и возвращусь, очевидно, только после выборов.
— А ты уверен, милый Инге, что мне не предложили где-то более выгодных условий? — спросил Бьяртур.
— Я не предлагаю никаких условий, это недоразумение,— ответил депутат альтинга.— Потребительское общество — это не мелочная лавка, мы не зазываем покупателей, точно какие-нибудь купчишки. Потребительское общество — это твое кровное дело, ты сам определяешь свои условия,— ты сам, а не посторонние люди, определяешь цену на цемент и строительные материалы, ты сам, и никто другой, требуешь платы с самого себя. Я только спрашиваю, какие приказания ты дашь мне? Я твой слуга. Когда ты хочешь получить строительные материалы? Высчитать мне за тебя, какую тебе взять ссуду в кассе, или ты сделаешь это сам?
— Невыгодно брать деньги в ссудной кассе. Лучше идти в обыкновенный банк.
— Да, милый Бьяртур, эти обыкновенные банки так хороши, что я не удивлюсь, если наш Король гор к рождеству лишится своего хутора и всего имущества и станет батраком своего зятя, которого я могу засадить в тюрьму, когда только захочу. Поверь мне, не успеет кончиться лето, как я буду уже распоряжаться судьбой народного банка. И вся эта банда мошенников обанкротится — или я не Ингольв Арнарсон! Тогда, попомни мое слово, нелегко придется тем, кто верил мошенникам и вложил в их руки свою судьбу. А наша ссудная касса, милый Бьяртур, дело верное, хотя она и не дает долгосрочных ссуд. А какой от них прок? Ведь если хутор обременен долгосрочной ипотекой, он принадлежит владельцу только на бумаге.
Это был вопрос о высоких финансовых делах, и Бьяртур заколебался. Он был простым крестьянином, он боролся со стихией и чудищами голыми руками и все свое образование почерпнул из древних стихов и саг, в которых рассказывается о том, как люди боролись друг с другом, не тратя слов, крушили один другого и складывали трупы штабелями.
— Строительные материалы у нас стоят на одну треть дешевле, чем в Вике,— продолжал председатель.— Летом мы получили цемент для нашего общества прямо из-за границы. Такой случай, может быть, никогда не повторится. А кроме того, похоже, что цены на овец поднимутся к осени до пятидесяти крон.
— Никогда невозможно разобраться, когда вы врете, а когда говорите правду,— сказал Бьяртур.— Но мне думается, что вы всегда врете.
Депутат альтинга похлопал его по плечу и засмеялся. Затем он собрался уходить.
— Так я пришлю тебе первый воз цемента завтра,— сказал он.— Остальное пойдет само собой. Ты можешь посмотреть чертежи у моего заместителя. Столяров и каменщиков у нас в обществе сколько угодно. Что же касается ссуды, то мы приблизительно знаем, сколько тебе нужно. Загляни к нам, и мы поговорим об этом подробнее завтра или послезавтра.
Автомобиль стоял на дороге перед Летней обителью; скаковая лошадь очень испугалась и прижала уши, седок изо всех сил сжимал ее ногами. Наконец ему пришлось спешиться и повести лошадь под уздцы. Блестящая машина сверкала в лучах заходящего солнца, словно фантастическое чудовище; всем своим видом она бросала вызов окружающей природе. Гвендур повел лошадь прямо к пей. Из открытого окна струился голубой дымок. Девушка сидела одна на переднем сиденье и курила. Оп увидел ее плечи, белую шею, золотые локоны, щеку; она не смотрела на него, хотя он подошел уже совсем близко. Дымок по-прежнему вылетал из окна и вился кольцами. Гвендур подошел вплотную к машине и сказал:
— Добрый вечер.
Девушка вздрогнула и быстро спрятала папиросу, но потом снова поднесла ее к губам.
— Зачем ты испугал меня? — спросила она своим мелодичным голосом, немного в нос.
— Я хотел показать тебе свою лошадь,— сказал он и широко улыбнулся.
— Лошадь? — спросила она равнодушно, будто никогда и не слыхивала о таком животном.
— Да,— и он указал на лошадь и назвал цену; это ведь была одна из самых дорогих лошадей в округе.
— Пот как,— сказала она, не глядя на лошадь.— А какое мне до этого дело?
— Разно ты не узнаешь меня? — спросил он.
— Но помню,— беззвучно ответила девушка, глядя прямо на дорогу. Гнондур по-прежнему не сводил с нее глаз.
Наконец она повернула голову и посмотрела на него высокомерно. Она спросила таким тоном, будто он нанес ей личное оскорбление:
— Почему ты не в Америке?
— Я опоздал на пароход в ту ночь.
— Почему ты не уехал со следующим пароходом?
— Я предпочел купить лошадь.
— Лошадь?
Он набрался мужества и сказал:
— Я думал, что смогу стать человеком здесь, раз я узнал тебя.
— Бродяга! — сказала она.
В нем поднялось нечто похожее на гнев, он покраснел, его улыбка погасла, лишь верхняя губа напряженно дрожала.
— Я не бродяга,— крикнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68