Пожалуй, что так, и, однако, перебирая в памяти
предсказания тети Луизы и прекрасно понимая, что формулам заветной колоды присущ широчайший диапазон^ позволяющий любую из них затем толковать по желанию как сбывшееся пророчество, я тем не менее всякий раз натыкаюсь на слова о пребывании на курорте, и слева эти, на первый взгляд совсем безобидные, приберегали для меня, как будет видно впоследствии, пренеприятный сюрприз. Хотя Луиза и плохо видела, но благодаря опыту и интуиции, несомненно, предчувствовала опасности, о которых я и не подозревал. Даже ее стихотворный монолог— не был ли и он замаскированным предупреждением вроде тех дерзких выходок, которые позволяли себе придворные шуты?
А месяцы шли, уже не за горами было и лето, лето в зыбучих песках, в которых увязал наш развод, и все оставалось по-прежнему неизвестным, неизбежность растягивалась, как резина, и становилась неотъемлемой частью нашего существования, и ее угасавшее пламя время от времени опять разгоралось благодаря сценам, но вот что удивительно: если все эти события и накладывают свою печать на мой характер, то настроение мое при этом отнюдь не делается грустным.
Я учиняю всяческие безобразия
В самом дело, по мере выздоровления я вновь обретаю вкус к жизни, что выражается в чрезмерном возбуждении, которое трудно удерживать в каких-либо рамках. Возможно, я просто изнемог постоянно сидеть взаперти, устал созерцать мир лишь сквозь оконные стекла; нельзя же всерьез считать прогулками те короткие и редкие выходы из дому в хорошую погоду, которые длятся ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти от нашего дома до улицы Клод-Берпар, где моим единственным развлечением оказывается возможность постоять у окна, выходящего на сады Валь-до-Грас. Забавы, которым я при этом предаюсь, могут дать вам какое-то представление о бурлящих во мне силах.
Разбитый параличом дядя был вынужден отказаться от радостей охоты и рыбной ловли, но он не утратил интереса к оружию, квартира моих миролюбивых бабушек битком набита всевозможными ружьями, револьверами, и карабинами, и я тайком пользуюсь этим арсеналом.
Я отыскал патроны, предназначенные для красавца карабина «Флобер», и всякий раз, когда оказываюсь в задней комнате один, упражняюсь в стрельбе по птицам старого парка, с пользой применяя уроки, которые так неосторожно давал мне в свое время крестный. Это жестокое развлечение не вызывает у меня больше угрызений совести. Я безжалостно палю по всякой летящей цели, не причиняя, к счастью, птицам большого вреда: то ли я не очень-то меток, то ли оружие плохо отлажено. Мои тайные подвиги продолжались довольно долго—если тетка моя слепла, то бабки понемногу глохли — и были прекращены только после возмущенного выговора и угроз заявить в полицию, с какими к нам ворвался один сердобольный военный, проходивший по парку как раз в тот момент, когда я подстрелил воробья. Я испугался и от этого сразу вспомнил свою лицемерную любовь к животным. Впрочем, моя репутация несносного ребенка и без того уже достаточно утвердилась, и эта последняя выходка лишь грозила переполнить чашу терпения. Но чаша переполнилась в другой раз.
Несносный ребенок — именно так виделась взрослым вновь обуревавшая меня радость жизни. Я становлюсь все более непокорным, все вокруг бью и крушу, отдаю дом на поток и разграбление и учиняю всяческие безобразия, в подражание Бедокуру, герою моего раннего детства, к чему теперь добавлено вредоносное влияние «Наставлений слугам». Эта настольная книга вдохновляет меня на дерзкие, даже опасные проделки, число которых я непрестанно множу — и буду особенно множить во время того пребывания на курорте, которое предсказали мне карты тети Луизы, ибо недаром гонорится, что бездолье —- мать всех пороков, и ничто но н силах меня на этом пути остановить: пи увещевания, пи кары на меня совершенно не действуют. Да меня, честно говоря, больше уже и не наказывают. Как в те добрые старые времена, когда я издевался над прабабушкой, после чего падал на пол и, мастерски изображая приступ падучей, увиливал от наказания, мне снова становится дурно, я страшно бледнею, а потом и синею, я растягиваюсь во весь свой рост на полу и задыхаюсь, как выброшенная на берег рыба, и вот-вот совсем потеряю сознание, и, чтобы вернуть меня к жизни, мать опять вдувает мне в рот воздух, еще энергичнее, чём она это делала прежде, так что напуганные этим внушительным представлением родители вынуждены кое-как
мириться с тем, что в рубашках, которые они надевают, вдруг оказывается колючая щетина, что стулья, на которые они садятся, облиты чем-то холодным и липким, что вытащенная из пачки сигарета вдруг взрывается, что на столе под салфеткой ползает очень правдоподобно сделанный паук или что на полированную мебель налеплены отвратительные лепешки, художественно воспроизводящие некую непристойную субстанцию, а целые участки паркета тщательно намазаны мылом, чтобы, посколг,знув-шись на нем, взрослые упали. Я ухитряюсь тайком наплевать или написать в кастрюли и в блюда. Мои пистолеты, стреляющие пробками и картошкой, с гулким треском пачкают стены не хуже лапши и ветчины, а всякие химикалии то и дело взрываются у меня под носом, как будто я монах Шварц. Когда меня приводят к врачу, я стараюсь незаметно повредить у него что-нибудь из медицинской аппаратуры, а то и украсть, например инструменты, и даже, если мне удается на минутку выскользнуть из приемной, сунуть в карман какую-нибудь безделушку или кое-что из столового серебра.
В тот день, когда меня отвели для очередного обследования к тому грубияну врачу, который столь коварным и мучительным образом удалил мне в свое время миндалины, и я ему отомстил, утащив на кухне набор десертных ложечек, я был объявлен человеком, которого нельзя допускать в приличное общество, и этим званием я очень гордился. Как удалось мне проникнуть тогда на кухню? Понятия не имею. Но больше меня в чужие дома уже не водят, и я поневоле вынужден перейти на шутки совсем малоаппетитного свойства; атому способствует расположение окон нашей гостиной, а жертвами оказываются случайные прохожие.
После истории с десертными ложечками, которая была расценена как посягательство на частную собственность, родители начали поговаривать об исправительной колонии и предрекать мне участь, постигшую Эмиля, сына одной из соседок моих бабушек, которого били смертным боем, но он оставался неисправим и приводил в отчаянье свою семью, пока его не отправили в это казенное заведение; но я отлично знал, что эти угрозы не следует принимать всерьез, ибо за своими обмороками чувствовал себя как за каменной стеной. Осмелев от почти полной безнаказанности, я вскоре решил, что мне любая власть нипочем. Но это было с моей стороны большой ошибкой, и, в частно-
сти, не оправдался мой расчет на то, что никто мне не попеняет за мои выходки вне стен нашей квартиры. Именно эти проступки меня и погубят, они-то и будут вменены мне в вину, а вовсе не мелкие кражи у окрестных коновалов и даже не мои бесконечные шутки над матерью и отцом. И уж ни в коем случае не следовало мне вступать в конфликт с некоторыми особами, проживавшими в на-шем доме, — здесь-то и подстерегала меня коварная ловушка.
Мои родители вели с давних пор скрытую войну с нашей домовладелицей, некоей госпожой де Парис, которая к тому же была нашей соседкой по подъезду. Начало военных действий восходило к истории изгнания одной консьержки. Желая, видимо, искупить свою вину в отношении моих бабушек, родители впали в филантропический раж, решительно встали на сторону простонародья и стали чинить всяческие препятствия увольнению консьержки, к большому неудовольствию владелицы дома, которая неугодную „консьержку все равно в конечном счете уволила.
Но мы отыгрались в последовавшей за этим битве па право иметь кошку, поскольку, согласно контракту, жильцам запрещалось держать в доме какую бы то ни было живность, от собаки до попугая. Однако в результате ожесточенных сражений, в которые вовлечена была даже Лига защиты животных, нам удалось сохранить у себя подарок доктора Пелажи, сиамского котенка, к которому отец поначалу отнесся враждебно, но запрет, наложенный госпожой де Нарис, коренным образом изменил его чувства. Нельзя было упускать чудоспую возможность «дать по морде старой потаскухе и ее гнусной приспешнице», как энергически выразился он по этому поводу. Приспешницей была служанка с крысиной физиономией; подозрительная и сварливая, нечто среднее между соглядатаем и серым кардиналом, она вечно подглядывала в глазок за тем, что делается на лестнице, торопясь донести своей хозяйке о любой мелочи, способной нам навредить, и всегда злобно отчитывала меня, утверждая, что я веду себя на лестнице шумно и все вокруг пачкаю. Так что судите сами, в какой обстановке включился я в эту игру.
Госпожа де Парис вовсе не выглядела старой потаскухой. Наоборот, это была весьма изысканная дама, очень дорожившая своим — не знаю, действительным или мнимым — дворянством и пытавшаяся держаться как можно
более величественно, но это было очень смешно, потому что она все время старалась скрыть разрушения, причиненные возрастом. Лицо ее было покрыто толстым слоем белил, она носила парик и туго затягивала талию, дабы подчеркнуть внушительные размеры бюста и зада, который мог поспорить с кринолинами начала века. Когда у отца случалось хорошее настроение, он великолепно передразнивал эту индюшку, эту дебелую бабищу, эту старую перечницу, эту глупую тетку— в прозвищах у нас недостатка не было никогда. Он засовывал себе в брюки подушку, заталкивал под жилет тряпки, жеманно, как-то по-куриному семенил по комнатам и церемонно присаживался на краешек стула; потом, выпятив грудь и выставив вперед подбородок, брал в руки воображаемую чашку и манерно пил чай по всем правилам светского этикета. На сей раз я аплодировал ому от души и столь же искренне восторгался томи изобретательными проклятиями, которыми он осыпал обеих женщин: пусть они сдохнут, пусть иу. в аду черти поджаривают, пусть они прогуляются туда-то и туда-то, — и мне очень нравилось неистовое желание наподдать им ногою в зад, которое неизменно обуревало отца. Лучших мишеней для моих злобных выходок было не найти, и я со спокойной душой принялся за дело, на сей раз уверенный в полной поддержке моих домашних. Мне только скажут спасибо, если я своими проделками избавлю всех от этих вредных существ; ведь недаром же отец смешивает их с грязью. Это было непростительной самонадеянностью с моей стороны, а самонадеянность, как известно, может погубить самую сильную армию.
Итак, я принялся вновь разжигать военные действия. Поначалу, правда, не без некоторой робости. Я знал, что Аннет, гнусная приспешница, была противником опасным. Следовало прощупать почву. Я ограничился сперва тем, что начал систематически пачкать лестницу, а также строить приспешнице рожи, когда она, заслышав мои шаги, приоткрывала дверь. Но особой пользы это не принесло. Должно быть, смирившись с неизбежным соседством этих неприятных, но довольно влиятельных жильцов, которые к тому же вносили без задержки квартирную плату, Аннет в ответ тоже корчила рожи, еще более отвратительные, чем мои, что вызывало во мне бешеную зависть, да грозила «надрать мне уши, как только я ей попадусь». Нужно было переходить к более решительным формам борьбы. Избрав целью нападения их балкон, на-
ходившийся в непосредственной близости к нашему, я начал его заплевывать и поливать мочой. Это вызвало восторженное одобрение банды уличных мальчишек, которая иногда тоже использовала этот балкон для своих нападений. С мальчишками у меня были, увы, лишь самые отдаленные контакты, поскольку мне категорически запрещалось водиться с «отродьем», как неизменно называла их моя бабушка. И вот теперь я обретал в их глазах вес, становился таинственным мстителем. Мальчишки ненавидели Аннет не меньше, чем я, ибо она свирепо гонялась за ними, стоило метательному снаряду попасть ей в окно, и производила иногда с чьими-нибудь ушами ту самую операцию, которой так упорно грозила подвергнуть и мои уши. Мои новые проделки были встречены Аннет гораздо более нервозно, и, сидя в укрытии, я наслаждался криками отчаянья и гнева, с которыми эта маниакальная поборница чистоты выскакивала на балкон; потом начинал звучать сладкий голосок госпожи де Парис; служанка призывала ее в свидетели, и та свешивала над перилами свои передние выпуклости, пытаясь определить, как попала на балкон эта мерзость. Какоо-то время в силу элементарных классовых предрассудков подозрения обходили меня стороной. Так напакостить могли, конечно, только уличные мальчишки, и Аннет принималась преследовать их с удвоенной силой.
Я счел, что нахожусь на верном пути, и стал искать способа наилучшим образом использовать свои преимущества. Моя фантазия била ключом, я уже мечтал о протянутых к вражескому балкону веревках, он был уже весь валит скользкими зловонными лужами, и над ним висели ведра с водой, которые мгновенно опрокидывались, стоило Аннет открыть балконную дверь. Всо это продолжалось до того злосчастного дня, когда изречение «Глаза имеют, а видеть не желают» потеряло свой смысл. От моих упражнений на стене оставались следы, которых просто нельзя было не заметить. По горящим ненавистью взглядам, которые бросала на меня Аннет, когда мы сталкивались на лестнице или оба оказывались на балконах, я понял, что смрадный след вывел ее наконец на меня и она только ждет случая застать меня на месте преступления. Мне надо было бы проявить осторожность, и я это знал, но уже ничего не мог с собой поделать, точно меня толкал под руку жаждущий моей погибели бес.
Аннет, превратившаяся в стойкого Аргуса, в конце концов застигла меня, когда я посылал на ее балкон очередной плевок. С торжествующим воплем и с быстротой Эвмениды она кинулась звонить в нашу дверь, дабы разоблачить мою зловредность, но была встречена с недоверчивостью, к которой примешивалось раздражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51