Возникновению влюбленности мешало, наверно, мое знакомство с некоторыми подробностями ее тела, я всегда об этом помнил, и мне очень хотелось знать, помнит ли она. Я так никогда этого и не узнал, хотя не раз мог бы это сделать...
По правде говоря, жизнь моя шла своим чередом, и возможностъ новых встреч с моей давней подружкой становилась все более сомнительной. Мы и раньше принадлежали к разным общественным слоям, а тут еще ее отец расстался по неизвестной мне причине с ремеслом учителя танцев. Он уехал с семейством в провинцию и купил в Бар-сюр-Об кафе.
Не знаю, какой интерес мог представлять для меня втот сонный заштатный городишко в Барруа, но что-то меня туда все же влекло, ибо в двадцатилетнем возрасте я вдруг решил пожить там немного... Меня встретили с той оке сердечностью, словно мы только вчера расстались с нею в саду далекого приморского курорта; нет, решительно я был несправедлив, уделив всего лишь несколько скупых строк нашей детской дружбе.
Девочка, когда-то вторгшаяся в мои владения, превратилась в хорошо сложенную девушку с милым приятным лицом. У нее были широкие скулы и раскосые глаза, унаследованные, должно быть, от какого-нибудь далекого азиатского предка; такие лица нечасто встретишь в департаменте Об. Но хотя и приятно смотреть на нее, что-то все же меня смущает — в силу все той же, пронесенной сквозь годы, ассоциации идей. Когда я гляжу на нее, я непременно воспоминаю некоторые сокровенные части ее тела. В воспоминаниях нет ничего сексуального — просто детское открытие таинственной разницы, в анатомическом строении. От этого наваждения я просто не в силах избавиться, что весьма печально. С этим еще предстоит примириться.
Мы все должны с этим мириться... Бывший учитель танцев был теперь вдов. Он очень располнел и вряд ли мог исполнить даже самое простое па, даже в медлительном ритме танго. По роду его деятельности ему постоянно приходится иметь дело со спиртными напитками,
отсюда его чрезмерная склонность к бутылке, следствием чего явилась своего рода странная болезнь: временами его одолевают неудержимые припадки сонливости. Он валится с ног и засыпает в любом месте, где бы его ни застиг этот недуг, и однажды такое с ним случилось в погребе, куда он спустился нацедить из бочки вина. Исчезновение старика нас испугало. Мы в тревоге искали его повсюду, кроме того единственного места, где было бы логичнее всего его искать... Я помог кузине перетащить отца в спальню и уложить. Мы по очереди дежурили с пей у его постели.
Странно, печально и одиноко проходила жизнь в этом просторном кафе с бильярдом и с большими зеркалами в простенках; в кафе, куда давно уже никто не заглядывал, боясь натолкнуться на спящего за стойкой хозяина, который отказывался обслуживать посетителей в отместку за то, что его разбудили. Однако моя кузина была весела, как птичка; по вечерам в субботу, когда пьяница засыпал, она отправлялась на танцы, на деревенский бал под навесом крытого рынка, где к ночи становилось опасно из-за постоянных драк с поножовщиной, ибо в департаменте разрешалось проживание многим, кому запрещено было селиться в других районах страны. Кузина пользовалась на этих балах огромным успехом. Она выросла в школе танцев, ее учил когда-то отец, и она обладала удивительной гибкостью.
Спальни наши были расположены на втором этаже, над кафе, в двух смежных, сообщавшихся между собой комнатах, и мы заходили друг к другу в ночной рубашке или в пижаме, запросто, без стеснения, если не считать той неизбывной стеснительности, которая всегда гнездилась во мне. Я ничего не мог с собою поделать, я все время думал о некоторых особенностях ее тела, но при этом между нами совершенно ничего не происходило, мы просто целовали друг друга перед сном как брат и сестра. Она поверяла мне свои сердечные тайны, ибо, говорила она с полной серьезностью, человек, который слушает лекции в высшем учебном заведении, непременно должен знать толк в любви и может дать дельный совет. Не знаю, всегда ли были дельными советы, которые я ей давал. Во всяком случае, я не имею никакого касательства к одному из ее приключений, когда однажды вечером она привела в кафе юношу из числа наших общих друзей и занялась с ним любовью на обтянутых бархатом банкетках; они про-
изводили при этом такой шум, так вздыхали, охали и стенали, что чуть не разбудили уснувшего под воздействием винных паров отца.
Чудные каникулы! Казалось, они должны были быть для меня самыми скучными на свете, но я находил в них непонятную прелесть. Философы усмотрели бы здесь, наверно, прямую связь с моим тогдашним чтением, поскольку в то лето я прилежно штудировал сартровское «Бытие и Ничто», и книга эта имела на меня огромное влияние. Не знаю... Я скорее склонен думать, что дело тут было в моих прогулках по берегам живописной реки, дело было в чудесных пейзажах, пробудивших во мне любовь к природе.
Среди великолепных деревьев — тут растут главным образом ясени и тополя — струит свои быстрые воды, сверкая как хрусталь на белом песчаном ложе, прихотливая речка Об. Помню, я набрел однажды на место, где рыба метала икру. В неподвижной заводи искрилась прозрачная вода, переливаясь бликами на бесчисленных живых перламутровых веретенцах; не обращая внимания на непрошеного соглядатая, рыбки извивались, застывали на месте, почти прижимались ко дну, с силой выдавливая из себя зародышей, и этот диковинный способ воспроизводства, безмолвный, ледяной, слепой, бесчувственный, вернул меня снова к моей постоянной ассоциации идей, дазюе не идей, а картин, старых и новых, которые настойчиво обволакивали лицо и весь облик кузины, оставляя меня тоже ледяным и бесчувственным... Я вспоминаю об этом еще и потому, что, вернувшись к себе в комнату, я описал, как рыба мечет икру, и это был мой первый опыт писательства, первая взрослая попытка на литературном поприще, на этом тоже странном пути, таком далеком от жизни, от ее теплоты, от ее живой речи. Этот набросок я потом потерял, а может быть, и порвал. Не обязан ли я этим кузине, тому, что она была для меня бесполым существом? Мне приятно было бы быть ей за это благодарным.
Как можно было предвидеть, кафе, утратившее клиентуру, было вскоре продано. Отец, несчастная жертва сонливости, обратился к религии и завершил свою карьеру и жизнь в должности церковного сторожа. Кузина вышла замуж, и брак оказался гораздо удачней, чем можно было в подобных обстоятельствах ожидать. Ее избранник, чье прошлое, если верить слухам., было довольно сом мгелъ-
ным—но слухам в маленьких городишках никогда не следует верить,— стал владельцем металлургического предприятия и разбогател. Но счастье было недолгим: промышленник разбился за штурвалом личного самолета, оставив довольно молодую вдову и маленькую девочку, но эту маленькую девочку я уже не знал...
Таковы переменчивые лики одного из эпизодов моей детской сексуальности, разные грани навязчивого образа, который сопровождал меня долгие годы и который, если вернуться к поре моего детства, не слишком меня тогда тревожил. Не знаю, к какой категории отнести эти короткие и редкие импульсы, занимающие в моей внутренней жизни настолько малое место, что в промежутках между ними я про них начисто забывал, хотя вполне возмоокно, что я их намеренно старался забыть, ибо пребывал под влиянием добродетельных бабушек, которые являлись для меня воплощением чистой духовности, наподобие архангелов, про которых вообще не знаешь, к какому полу они принадлежат.
Однако движение моих воспоминаний от упакованных в бумагу костей к анатомическому устройству девочки и молодой девушки внушает некоторые сомнения в моей хваленой невинности.
Убиение Невинных.Мое семейство не забудет речей философствующего мясника, его инвектив против ускоренного интеллектуального роста, столь вредного для гармоничного развития тела и духа.
Когда, вернувшись под родительский кров, я тотчас же опять заболел, псе сразу вспомнили ату провинциальную мудрость, вспомнили, что мясник звал меня к себе в деревню, дабы я по примеру юного приказчика, этой жертвы тяжкого умственного переутомления, восстановил там свои силы. Кто знает, быть может, глоток воздуха окажется куда действеннее, чем все столичные врачи с их лекарствами? Как только между моими родителями и обеими бабушками восстановились былые контакты, бабушки принялись настаивать на этой поездке и в конце концов своего добились.
Перспектива увидеть наконец своими глазами деревню Гризи, о которой твердила мне днем и ночью Люсиль, привела меня в восторг, хотя предстоящая встреча с мясни-
ком Альбером, человеком, столь могучим во всех отношениях, меня немного пугала, к тому же это было моим первым серьезным путешествием. Ранние выезды на природу в счет, конечно, не шли, от них у меня в памяти ничего не осталось, кроме, пожалуй, все того же пребывания в постели валетом с кузиной.
Я упомянул о проявленной обеими бабушками настойчивости. Это не совсем точно. Люсиль о поездке говорила с какими-то недомолвками, которые меня удивляли, их мудрый смысл я постиг значительно позже. Люсиль выказала отвращение к поездке, ссылалась на возраст, на утомление, на то, что в деревне у нее уже не осталось никого из близких, словом, нашла тысячу причин, чтобы скрыть истинную причину: в подлинную Гризи-Сюин, Гризи-Сюин ее воспоминаний, в нашу с ней Гризи попасть можно, лишь вернувшись чуть ли не на полвека назад. Люсиль смутно боялась пережить разочарование и от путешествия уклонилась.
Я тоже был хранителем мифа и тоже ощутил нечто сходное с тем, что, наверно, почувствовала бы она, когда нашим взорам предстала центральная площадь типичной" для Иль-де-Франс деревни, с ее пустырем, поросшим травой, с рассаженными в шахматном порядке платанами и с развалинами старинной дозорной башни как раз напротив дома мясника. Где же обещанные лесные дебри? Вокруг простиралась безлесная равнина, я приметил по дороге несколько жиденьких рощ, но в основном пейзаж состоял из огородов и цветочных теплиц, ничто здесь не напоминало дремучего леса наших ночей. Бабушка объяснила, что несколько лесных массивов уцелело лишь в восточной части края, что уже в ее детстве лес был почти полностью сведен: в начале века все тут принялись разводить розы — отсюда пошло название соседней деревни, — и все вокруг превратилось в одну огромную теплицу. Выходило, что Ма Люсиль спутала в своих рассказах и время, и даже место. Эта нестойкость памяти, которую я считал непогрешимой, ужаснула мопя и сделала невосприимчивым к наставлениям наших хозяев, готовых приобщить меня к сельским обычаям. Но они могли научить меня лишь тому, что знали сами, а потому курс этой хваленой деревенской жизни, который я у них прошел, оказался беспорядочным и очень неполным.
Обучение мое состояло главным образом из бесед об огороде, примыкавшем к дому, и из утомительной работы на уборке овощей. Сбор гороха и зеленой фасоли показался мне куда менее поэтичным, чем воспетый в песнях сбор вишен в компании хорошеньких поселянок, не мог я также разделить и того энтузиазма, с каким бабушка занималась лущением бобов вместе с женой мясника, которую, как вы знаете, звали Розой; за работой они без уста ли судачили о людях, в основном уже давно умерших, или о несчастье родителей, у которых дочери вдруг вознамерятся стать голливудскими кинозвездами.
Кроме того, мне трудно было привыкнуть к отсутствию удобств: в доме не было водопровода, а уборная помещалась в глубине сада, в зловонной хибарке, кишевшей всевозможными насекомыми.
Однако, по словам Альбера, который с пристальным вниманием следил за моими реакциями, эта обстановка не только избавляла меня от занятий в школе, но могла дать мне закалку; именно закалки-то мне и не хватало, а между тем она была совершенно необходима, поскольку образование—это всего лишь преддверие к военной службе, а возможно (развитие событий на мировой арене все больше превращало возможность в уверенность), и к прямому участию в военных действиях; он расписывал нам на все лады, какие тогда будут предъявляться требования. Вскоре я возненавидел эти патриотические трапезы в маленькой низенькой столовой, выходившей окнами на площадь. Разглагольствовал мясник под собственным портретом, на котором был изображен в полной военной форме, и манера, в которой был написан портрет, давала, возможно, ключ к нравственным критериям оригинала. Мясник красовался в каске с пышным султаном, в плотно облегавшей его могучее туловище стальной кирасе, с воинственно торчащими усами и исполненным отваги взором, он был великолепен, он нас подавлял. При этом он без конца ссылался на людей того героического времени — таких людей, увы, теперь уже нет, и это великое несчастье для Франции,— и из-за этого мы в первый же вечер чуть было с ним не рассорились.
В глубокие тарелки, размером своим явно рассчитанные на тех «гигантского роста людей, что восседают на колоссальных конях», о которых говорит в «Отверженных» Виктор Гюго, Роза налила нам супу такой густоты, что я пришел в ужас от мысли, что мне придется глотать это варево. Съев кое-как несколько ложек, я набрался смелости и попросил пощады, но мой отказ доесть суп вызвал
настоящий скандал. Знаю ли я, что делали в подобных случаях кирасиры? Этого я не знал. Разумеется — и мясник с состраданием посмотрел на мои хлипкие мышцы, — разумеется, попасть в ряды этих отборных войск шансов у меня очень мало, но можно предположить, что нечто сходное применяется и в пехоте... Так вот, солдата не только заставляют доесть тарелку супа до конца, но сержант тут же приказывает налить провинившемуся вторую тарелку! «Ах, тебе не нравится? А ну-ка проглоти еще одну!» — и Альбер весьма живо изобразил, как солдату наливают вторую порцию супа. Выходит, я должен был считать, что мне повезло, раз с меня не требовали съесть больше одной тарелки. Надо мной нависала угроза применения силы, в моем мозгу тревожным видением вспыхнул образ нашего патриарха из Шуази-ле-Руа, к горлу подступила тошнота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51