А те, другие, нет. Непонятно.
Есть Иссык-Куль, Талас, Чу... Озеро Иссык-Куль такое огромное, что будешь идти и день и ночь и все-таки не дойдешь от одного конца до другого. Оно, значит, гораздо больше Кёк-Куля.
Просто голова кружится, как подумаешь, сколько разных мест и народов. Если бы всюду побывать, все увидеть самому! В Таласе он просидел бы возле мавзолея Манаса-ата всю ночь, глаз бы не сомкнул. Напился бы воды из Иссык- Куля. Послушал бы голос хозяина озера. Может, тот хозяин не такой маленький, как Белый верблюжонок, и не такой пугливый? Верблюд-самец, высокий, сильный? Или двугорбая верблюдица? Никого не боится, не ждет ночи, выходит и пасется днем?.. И в Бишкеке побывать бы...
2
Но все это миновало.
И Кумбез-Таш, и Кёк-Куль, и Белый верблюжонок, которого он так и не увидел. Больше они не вернулись в те места, не суждено было...
Наступила зима, откочевали в Чон-Джар, как обычно. И, как обычно, одинокая юрта. Отец с рассвета до ночи пасет отару, мать возится с кошмами, устроившись возле юрты с солнечной стороны. Работает она не зная отдыха.
Мальчику скучно. Хорошо было на джайлоо. Он выкапывал из земли дикий чеснок, устраивал запруды на ручьях... да мало ли во что можно играть! А птицы? Сразу над их загоном подымался каменистый склон, и на нем чиканы вили гнезда среди камней. Он и там был один-одинешенек, но не замечал, как пролетали дни.
На зимовке все по другому. Во-первых, холодно. Во-
вторых, стоит мертвая тишина. Вся жизнь сосредоточена в засыпанной снегом юрте; из дымового отверстия торчит конец шеста, при помощи которого опускают или подымают тундюк. Возле юрты загон для овец. И больше ничего. Снег, снег. На сколько видит глаз, все кругом бело от снега.
Как же не скучать Кутуйану? Когда уже совсем невмоготу, он расчищает от навоза площадку в загоне и сам с собой играет в альчики. Альчиков у него очень много. Мама выкрасила их в разные цвета: красный, синий. Кутуйан сам себе командует, куда бить, сам себя ругает за промахи, а после особенно меткого удара кричит матери:
— Мама, посмотри, ну посмотри же, как я здорово попадаю. Ты видишь, мам?
Мать на минуту отрывается от работы, чтобы кивнуть мальчугану: «Вижу, вижу!» И тотчас снова за дело.
Игра в одиночку быстро надоедает. Кутуйан побегает, побегает туда-сюда, потом возьмет в юрте высушенную телячью шкурку и бежит на косогор у загона. Зимние метели нанесли на склоны много снега, засыпали ямы и выступы, все заровняли. Поверхность снега гладкая и чистая на загляденье, она сверкает тысячами звезд, словно бы не дождавшихся ночи и упавших с неба на землю.
Кутуйан карабкается все выше и выше. На седловине он останавливается и некоторое время смотрит на ослепительно сияющие снежные звезды, часто-часто моргая глазами. Потом он кричит во весь голос:
— Мама-а!.. Мама, погляди на меня!
Он садится на шкурку, один конец ее заворачивает вверх и, оттолкнувшись, несется вниз по горе.
— Ма-ма-а!..
Мать и в самом деле не сводит с него глаз. Да и как иначе? Кутуйан уверен в этом, хоть сам и не видит матери: он мчится с горы, крепко стиснув губы и зажмурив глаза. Колкий снег бьет в лицо, дух захватывает — скорее, скорее, скорее... Как он счастлив в эти секунды! Нигде больше нет такой горы, ни у кого нет такой легкой, гладкой шкурки, на которой не скользишь, а просто летишь. Да, так и кажется, что летишь по воздуху, и оттого радость становится безмерной, переполняя все существо Кутуйана.
Толчок... остановка. Кутуйан лежит на спине и, открыв глаза, видит над собой ясное синее небо.
Мальчик поднимает голову.
— Мама!
Потом он встает, отряхивается и, забрав шкурку, идет к
юрте. Вечером вернется отец, и Кутуйаи ему расскажет, как катался с горы. И об этом приятно думать...
Отец вернулся в сумерках, но был не такой, как всегда. У него покраснели глаза, лицо осунулось. Он даже есть не стал и поскорее прилег. Заболел. До самой зари он беспокойно ворочался на постели и кашлял, кашлял без конца.
Наутро отец поднялся, но решил на этот раз взять с собой сына. Стоял январь месяц. День выдался морозный, стебли бурьяна на южных склонах сплошь заиндевели. Тучи на горах то сгущались, то рассеивались, клубились, уносимые ветром.
Отец молчал. Кашель по-прежнему донимал его. Кутуйан от него не отходил.
— Как бы овцы на ту сторону не перевалили, пойди-ка заверни их, — еле выговаривая слова, просил отец.
Кутуйан послушно выполнял его просьбу — бежал проверить, не забрели ли овцы за гребень отрога.
- Все здесь, папа,— успокаивал мальчик отца, возвращаясь к нему.— Не разбрелись, пасутся вместе.
— А-а, ну и хорошо... Кукентай, ты совсем замерз. Поди ко мне.— Отец кутал сына полой длинной и широкой овчинной шубы, прижимал к себе и целовал.— Единственный мой, свет моих очей...
Кутуйан замирал, прижавшись к отцу. Борода и усы отца, мягкие, точно перья горлицы, тепло щекотали лоб мальчика; он чувствовал и особенный отцовский запах, такой родной, не похожий ни на какие иные запахи.
Находиться вот так рядом с отцом было для него праздником, о котором не расскажешь словами и которому никогда не суждено было повториться. Никогда. Так вышло, что больше он никуда не ходил вместе с отцом, не дано ему было это счастье. Так же как и отцу не выпало на долю взять с собой сына на джайлоо.
С того самого дня, вернувшись вечером в юрту, отец слег и уже не поднялся. Он проболел недели две и умер, оставив единственного сына сиротой.
3
Аил Бая расположился в предгорье.
Юрта Бая стояла особняком, поодаль от прочих. Белоснежная шестикрыльная юрта1. Высокая, издали бросается в глаза.
1 Отдельная часть решетки-кереге (из таких решеток составлен нижний остов юрты) именуется «крылом». Шестикрыльная юрта имеет шесть таких кереге.
По соседству с юртой Бая, но пониже, установлены и другие белые юрты. Десяток, а то и больше. Их хозяева — люди зажиточные. Не так богаты, как Бай, но в большом достатке. Они составляют верхушку аила. Ходят друг к другу в гости, сватают друг у друга дочерей... одним словом, избранные.
Юрта Кутуйана далеко в стороне от белых юрт, по соседству с такими же, как она, серыми, прокоптившимися обиталищами бедных обитателей аила. Возле нее даже нет столба- коновязи, пусто, голо.
Когда они с матерью перебрались сюда, Кутуйан чувствовал себя не на своем месте. Люди в аиле казались ему совсем чужими. «Зачем это? — недоумевал он.— Что здесь хорошего? Жили бы себе в горах, тихо, спокойно, свободно...»
Мало-помалу он начал привыкать к жизни в аиле. К многолюдью, к сборищам — либо спокойным и тихим на облюбованном аильчанами пригорке, где велись неторопливые вечерние разговоры, либо к шумным и веселым во время свадеб или других праздников, привык к тому, что по утрам из загонов выгоняют скот на пастбище, а к концу дня стадо возвращается в аил. Привык и к лаю собак, и ко многому другому.
Хотя о стаде что говорить. Когда они жили в горах, отару тоже каждый день выгоняли пастись с утра, а вечером она возвращалась. Кутуйана занимали люди, особенно дети, их игры. В горах он играл один-одинешенек, жил как дикарь.
Сказать по правде, поначалу он не смел к ребятам подступиться, сторонился их, остерегался. Были среди них и постарше его, были и помоложе, но все они не считали его своим, цеплялись к нему по пустякам, иногда и поколачивали, в играх старались обмануть, обидеть. Ему иной раз до того было невтерпеж, что, кажется, вот-вот не выдержит, расплачется. Почему они так с ним поступают? За что ненавидят? Мама говорила, он того же роду-племени, что и все в аиле. Может, ребята этого не знают? Считают пришлым, чужим? Или обижают его потому, что он сирота, некому за него заступиться?.. Иногда, особенно во время игры в альчики, ему от обиды и злости хотелось раскидать, расшвырять ногами бабки с кона, наподдать как надо этим молокососам и убежать.
Но он сдерживался. Изо всех сил сдерживался, до дрожи во всем теле. Закусив губу, терпел. И матери ни о чем таком не рассказывал. Разве можно ее огорчать? Она и так высохла вся, кожа да кости. Глаза запали, лицо бледное, больное. Каждое утро, читая молитву, просит у аллаха счастья для
него, Кутуйана, для своего единственного сына. В нем весь смысл ее жизни.
С утра до ночи она только и видит миткаль да нитки — занята своим рукодельем, своим ремеслом, другого она не знает. Слава богу, что хоть это уменье есть. Чем иначе снискать пропитание? Нет близкого человека, которому можно довериться, на которого положиться, ни достатка хоть мало-малого. Была бы одна, так прожила бы кое-как, не велика беда. Но надо думать о будущем сына. Надо, никуда не денешься. Оставить его на произвол судьбы — разве можно вытерпеть это?
Нет, она не вытерпит. Не хочет терпеть! Пусть бог ее покарает, но она вырастит своего единственного. Пока видят глаза, станет работать день и ночь, вышивать, шубы шить, да что там — она на любую работу согласна.
Своим трудолюбием, как и своим умением Мээркан славилась на всю округу. Какие настенные ковры-тушкийизы она вышивала, какие мешки для посуды1 — залюбуешься! И любовались люди, глаз не могли подолгу отвести, иной даже языком прищелкнет от восхищения. Есть такое присловье у киргизов: «Если ты готовишь коней на байгу2, будь таким же знатоком, как Толубай, если слагаешь стихи, будь таким поэтом, как Токтогул»3. В аиле Бая к этому присловью любили добавлять: «...а если ты рукодельница, будь такой, как Мээркан ».
Правда, с просьбами и заказами к ней чаще всего обращались бедняки, а им что надо? Циновку сплести для ашканы, рубаху либо еще что немудрое скроить да сшить... Какая работа, такая и плата. Но Мээркан и тем была довольна. Много ли, мало, все слава богу.
В народе молва расходится быстро. Как на крыльях летит. Как видно, слух об искусных руках Мээркан долетел до мельника Асеина, потому что в один прекрасный день явился он к ней в юрту. Мээркан знала мельника и раньше.
Порядочно бусинок отбросил Асеке4 на четках своей жизни, был он, как говорят, уже в возрасте пророка5. Полуседая
1 Кочевники-киргизы пользовались обычно деревянной резной посудой, которую складывали в расшитые узором мешки.
Байга — скачки с объявленными призами.
3 Толубай — знаток и тренер коней, имя которого сделалось легендарным; Токтогул — прославленный киргизский народный поэт.
4 А с е к е — уважительное от имени Асеин.
5 Имеется в виду возраст в 63 года, до которого дожил пророк Мухаммед, основатель религии ислама.
борода, пышная и окладистая, была почти такая же сивая, как и старая лисья шапка на голове у мельника, крепкого и статного телом. В молодости он, должно быть, отличался незаурядной силой и высоким ростом; даже и теперь, исхудавший, по-стариковски осунувшийся, он имел вид основательный и солидный. И лицо приятное: красивый, чуть горбатый нос, спокойные, с добрым выражением глаза.
Судьба его оказалась сходной с судьбой Мээркан: в прошлом году схоронил он жену, остался вдовцом с единственным сыном. Асеин тяжело переживал свое горе, но никому не жаловался. Что проку? С жизнью не поспоришь, от беды не уйдешь, не спрячешься. Есть такая злая поговорка: «Сирота при матери — балованное дитятко, а при отце — бедолага». Ничего не поделаешь, сиротство никому не в радость.
Асеин — человек не без достатка/И от отца получил наследство, и сам трудолюбив. Сын его ни в еде, ни в одежде нужды не терпит. Но без матери все равно тяжело... На чужой роток не накинешь платок, всегда кто-нибудь найдется, кто попрекнет мальчика сиротством, а другой пожалеет, да еще на людях. Каково это ребенку терпеть, да и отцу не легче. Лучше умереть, кажется! Вот он и старается, всячески старается убедить сына, что тот не хуже других, ничуть не ниже. Весь отцовский достаток — только для него, для сына отец ничего не пожалеет.
Мээркан расстелила полотенце, наломала ячменных лепешек. Подала чай.
Асеин сначала прочел молитву, потом, как велит обычай, выразил сочувствие недавно овдовевшей женщине:
— Такова была воля аллаха, добрая моя. Хороший он был человек, черной змее и то не пожелал бы худого. Что поделаешь, всем сынам человеческим суждена смерть.— Он медленно и важно погладил бороду и продолжал: — Приходится терпеть божью кару. Горе, как и радость, идет полосой, ты лишилась мужа, я — жены. Овдовели мы. И у обоих осталось по ребенку... единственному. Что и говорить, несчастные мы с тобой, Мээркан. Но ты как-никак женщина, тебе с хозяйством справиться легче. Мне тяжело приходится, ой, тяжело. Пищу приготовить, убрать, постирать... Мужчине с этим справляться трудно, ты согласна?
Мээркан в знак согласия только чуть наклонила голову. Однако, если правду сказать, она считала, что на все надо смотреть с двух сторон. Женщина, конечно-, и есть женщина... Только с чего бы е^ гость загадки загадывает? Знает он ее совсем мало... Нет, нет! Она еще и траур не сняла. Правда,
что покойный муж был человек маленький, скромный, простой пастух, но он отец ее ребенка, он был хозяином этой юрты! И на его могиле земля еще не села... Духи предков покарают ее. Нет... Мээркан ничем не выдала своего состояния, но внутри у нее все так и кипело. Пальцы крутили-накручивали край полотенца, только эти лихорадочные движения и выдавали душевное состояние вдовы.
Кутуйан в недоумении глядел то на погрузившегося в невеселые раздумья Асеина, то на хмурое лицо матери: чего это они молчат?
Молчание скоро оборвалось. Снова заговорил Асеин:
— Так вот, значит, Тяжело... трудно. С женским рукомеслом мужику не справиться. По сравнению со мной тебе легче, говорю, Мээркан. Руки у тебя умелые. И приготовить, и сшить... Я-то все больше в поле. Работу не бросишь, на нее вся надежда, от нее пропитание. Теща моя старая, к тому же, ты ведь знаешь, полоумная. Ей только самой до себя. Вот я и мечусь между двух огней, и там надо поспеть, и тут. Судьба, видно, такая, надо нести ее, деваться некуда. Сын мой не то что другие ребятишки, особый у него нрав...
— Сколько ему сейчас?
— Скоро шестнадцать будет.
— Большой уже.
— Слава аллаху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37