Пока условились, что Херделя будет ходить в Припас, как Зэгряну, потом переговорит с Грофшору и там уж видно будет.
Одна Гиги, ложась спать, испытывала смятенье чувств. До сих пор она серьезно не задумывалась о Зэгряну. Он и вправду был ей симпатичен, но выйти за него замуж? Она заснула с мыслью: «Вот странные они, старики, чуть что, сразу думают о замужестве...»
В эту ночь ей снился Зэгряну, и она громко смеялась во сне, — г-жа Херделя даже проснулась и перекрестилась.
По случаю принятия школы Херделя побрился и расфрантился, как жених. Он вышел из дому ранним утром и отправился не спеша, держа в руке сверточек с завтраком. Сама погода, казалось, праздновала его триумфальное возвращение. Стояло чудесное майское утро с кротким, ласковым солнцем. Дорога на Припас мол очно белела в тени Господской рощи, которая нежно шелестела свою утреннюю песнь, состязаясь с дроздами, порхавшими по полям молодой пшеницы и кукурузы... Чем ближе он подходил к селу, тем сильнее были его радость и волнение. Встречные крестьяне, выходившие на работы, улыбались ему, и он отвечал им улыбкой. Под Чертовыми кручами он повстречал Тому Булбука, остановился с ним и рассказал, как его не оставил бог. Тома закивал головой и, радуясь глазами, сказал ему:
— Храни вас бог, господин учитель, вы ведь нам свой, и нам между собой виднее наши беды...
Потом он остановился с Трифоном Тэтару, с при-марем Флорей Танку, со стражником Козмой Чокэна-шу и с той же наивной гордостью рассказывал им всем про свою победу. Войдя в село, он взглянул на часы. Слишком рано пришел. «Эк я перестарался,— подумал он, сияя от радости. — Ну ничего! Все же и взглянуть хочется, как там наш домик, бедняга... Хорошо, что я догадался прихватить ключи!»
Дом с двумя оконцами, обращенными к селу, казалось, любовно смотрел на него.
— Эх, сиротинушка! Как это ты пропустовал столько времени! — прошептал умиленный Херделя. — Эге, больше пяти месяцев... Шутка ли!
Во дворе буйно разросся бурьян. Запущенный сад дичал. Под стрехой протянулась паутина, обмазка на стенах местами облупилась. Ключ туго повернулся в скважине. Затхлый, спертый воздух ударил ему в лицо. Шаги его гулко и мрачно отдавались в пустынных комнатах, он постоял в каждой, оглядел их, повздыхал. «Надо бы проветривать тут, хоть мало-мальски прибирать, да ведь когда человек в беде, ему уж не до того», — подумал Херделя, вышел на балкон и залюбовался видом села в цвету и в зелени.
Старик Гланеташу из своего двора, как и всегда, почтительно поздоровался с ним, чинно приподняв шляпу. Вышла и Зенобия с внуком на руках, надрывавшимся от плача; она принялась благословлять учителя: слава тебе господи, вернулся, а то одно горе было без ученого человека в селе, — поп, он все только со своей церковью... Херделя им тоже рассказал, что получил по телеграфу приказ немедленно вернуться в школу, потому что, как он, уж никто не обучит детей. Подошел Мачедон Черчеташу, за ним поодиночке и другие соседи, все слушали Херделю, раскрыв рот от удивления и от радости, так как все жаловались на молодого учителя, что он слишком крут.
Ну, а Ион где же, Александру?—спросил Херделя у Гланеташу.
— Нешто вы не знаете? — вмешалась Зенобия, оттирая мужа. — Вы же и писали просьбу, чтобы ему дали отсидеть в Армадии...
— Помоги боже и ему! — сказал Гланеташу, чтобы не срамиться перед людьми, что баба заткнула ему рот.
— Так, так, Александру. И в тюрьме люди живут, — ответил учитель, кивнув головой. — Только бы здоров был, а так, не нынче-завтра будет тут!
В этот момент появился и Зэгряну, он шел из Армадии, немножко важничая, вертя в руке дождевой зонт, с которым никогда не расставался, верный учительской традиции не выходить из дому без зонта, подобно тому, как солдат не ходит без винтовки. Юноша с улыбкой поздоровался с Херделей и хотел идти дальше, в школу.
— Подождите меня, коллега, пойдем вместе, нам по пути! — весело остановил его Херделя.
— С удовольствием, коллега! — любезно ответил Зэгряну.
— Все-таки вам придется передать мне школу,— сказал Херделя, выйдя к нему на улицу.
Крестьяне тем временем молча слушали разговор господ.
— Да? — сказал юноша, покраснев до ушей.— Я ничего не знаю... Мне... не сообщали...
Он замялся в полном смущении. Ему было неловко перед крестьянами, те насмешливо улыбались.
— Вчера мне прислали приказ... По телеграфу... Если бы я увидел вас в Армадии, я бы предупредил ! — сказал Херделя, достав телеграмму и с жестокостью победителя показывая ему. — Вот, коллега! Сам новый инспектор подписал...
— Да... да... разумеется... идемте... Передам... как же иначе...— лепетал Зэгряну, теряясь от волнения.— Но я удивляюсь, что меня не известили... хотя это ничего не значит. Вероятно, мне сообщат официальным порядком... Это ничего, пожалуйста...
— Непременно должны известить, — тоном превосходства поддакивал старик.
Когда дети в школе увидели Херделю, глаза их засветились радостью. Он отпустил их во двор играть, пока примет государственное имущество. Потом, после ухода Зэгряну, начал урок с таким волнением и жаром, точно впервые вел его. Он распахнул дверь навстречу свежему живительному весеннему воздуху. И несмышленые дети с облегчением слушали и отвечали ему, как будто к ним вернулся их добрый родной отец на место сурового отчима.
Херделя отпустил детей обедать и, желая показаться всему селу, пошел по Притыльной улице, перебрасываясь словечком у каждого двора, и вышел на другой конец села, в сторону Сэрэкуцы. Белчуг был у себя на балконе в забрызганной известью и штукатуркой одежде; он только что пришел из новой церкви, где уже вовсю работали каменщики.
— Здравствуй, Ион! Как живешь-можешь?— теплым и дружелюбным тоном крикнул ему Херделя.
— Благодаря бога, Захария! Поскрипываю помаленьку, — ответил священник, улыбаясь и подходя к калитке.
— Ты знаешь, я опять получил в свое ведение школу ! — сказал учитель, не скрывая гордости.
— Хорошо, что ты вернулся, Захария, слава богу! А то Зэгряну — сущее наказание для всех нас! — серьезно и искренне сказал Белчуг.
Они пожали друг другу руки и больше ни о чем не говорили. Херделя пошел домой завтракать, а Белчуг задумчиво смотрел ему вслед.
5.
Когда Иона выпустили из тюрьмы, он лётом помчался домой. Сердце у него стучало, сжимаясь от дурных предчувствий. «Только бы не с ребенком что!» — мысленно повторял он по дороге от Жидо-вицы в Припас.
Входя в калитку, он явственно услышал сиплый, обессиленный детский плач. «Вот оно... вот... Это меня бог наказывает!»
Петришор лежал на спине поперек кровати и стонал в слезах, закрыв глаза. По временам он поднимал ручонки, сцеплял их и тряс ими, словно силился освободиться от страшной боли... Зенобия у печки сгребала жар, готовясь заговаривать его от сглазу, Гланеташу, пригорюнившись, сидел на краю постели и успокаивал внука:
— Нишкни, детка, ты с дедушкой, нишкни!
Ион бросил свои пожитки на лавку и подошел к постели.
— Отходит... все напрасно, кончается! — сказал он, взглянув на испитое, болезненное личико ребенка.
— Будет тебе, все пройдет... Наверняка сглазил кто-нибудь, мало ли злых людей на свете! — отозвалась Зенобия от печи, раздувая жар.
От ее спокойного голоса весь страх Иона вдруг обратился в неистовую ярость. Ему показалось, что мать хочет уморить ребенка. Он как безумный набросился на нее, схватил за волосы и стал колошматить, рыча:
— Убиваешь ребенка, а?.. Нарочно мне его убила!..
Зенобия с испугу даже не подумала ойкнуть, сжалась в комок и только крякала от ударов. Пришлось Гланеташу выручать ее, в кутерьме и ему досталась от сына порция тумаков.
— Караул, убил, злодей! — заголосила Зенобия, выбегая с растрепанными космами во двор. — Помогите, братцы!.. Караул!..
Она оправила платок на голове и потом опять вернулась в дом, кляня на чем свет Иона, который тем временем поостыл и сидел за столом, уставясь на ребенка, ничего не слыша, кроме бессильного плача, резавшего его как ножом.
Зенобия, стараясь задобрить сына, опять занялась приготовлениями к ворожбе, в которой она, кстати, была большая мастерица. Она пошла, принесла из колодца ведерко воды, налила полный горшок и поставила его на огонь. Потом, держа в левой руке щипцы, взяла один уголек, опустила его в непочатую воду, а ножом, что у ней был в правой руке, провела крест на воде, прошептав: «Девять». Опустила другой уголь, опять прочертила крест и шепнула: «Восемь». И так пока не досчитала до одного. Угли резко пшикали, и старуха зашептала, косясь одним глазком на Иона:
— Беда как сглазили-то его, чтоб тому глаза повылазили!
Стоя, она стала откладывать ножом кресты на воде и сама приговаривала медлительным, тягучим, еле внятным голосом:
— Пресвятая матерь божья пречистая, будь то единый сглаз, сыми с Петришора двумя, будь то двойной сглаз, сыми тремя, будь то тройной сглаз, сыми чеырьмя, будь то четверной сглаз, сыми пятью, будь то пятерной сглаз, сыми шестью, будь то шестерной сглаз, сыми семью, будь то семерной сглаз, сыми восьмью, будь то восьмерной сглаз, сыми девятью знаменьями крестными, руками моими обеими!.. Петри-шору расти большому, хорошему да пригожему, как золото красное, как серебро ясное! И от карего глаза, и от черного глаза, и от голубого глаза отговор моими устами, исцеленье от господа!..
Она брызнула кончиком ножа несколько капель наговорной воды в раскрытый рот ребенка, потом обмакнула пальцы в горшок и провела ими три креста у него на лбу, три на подбородке, три на груди и по три на пятках. И Петришор сразу перестал плакать. Он только тяжело простонал, расширил глаза, точно испугавшись страшного видения.
— Все угли пошли ко дну, — проговорила Зенобия, выливая воду из горшка на дверную петлю. — Сглазили мальца, дай господи, чтобы им на три сажени,в землю уйти, тем глазам, что покою не дают невинным душам!
Ион так и сидел, не двигаясь, облокотясь на стол, даже не притронулся к еде, которую мать поставила перед ним. В уме его теснились черные думы... Некоторое время спустя он взглянул в окно и увидел проходившего Херделю. Он сразу вскочил, как ошпаренный.
«Мне его сам бог послал!» —подумал он, ринувшись во двор как сумасшедший, прямо без шапки.
Херделя увидел его, обрадовался и, остановясь,
спросил:
— Ты когда освободился, Ион?.. Хорошо, что тебя бог миловал... Вот и я опять на службу вернулся... Сейчас как раз из школы, отпустил детей обедать...
— Мальчонок у меня помирает, господин учитель,—вместо ответа с болью выговорил Ион.— Совсем пропадет, крестный... И если помрет, что со мной будет? Чего мне теперь делать?
— Так вдруг и помрет?.. Болеют же дети...
— Умирает он, крестный, умирает, я уж знаю,— повторил Ион с такой убежденностью, что у Хердели сразу исчезла с лица улыбка.
— Тогда зови доктора!
— Все зря, крестный... Что тут сделает доктор, если на то божья воля? — вздохнул Ион, глядя на учителя потухшими от испуга глазами. — Это мне в наказание, крестный... Так оно и есть... Разве я вам не говорил прежде?
— Плохо дело, — задумчиво сказал Херделя. — Если так, то плохо...
— И теперь, значит, я опять ни с чем останусь, крестный, да? Вся земля опять вернется к тому же, от кого досталась, да? — спросил он, глядя в рот учителю в ожидании спасительного возражения.
— Да ведь... хорошего мало, что и говорить,— медленно сказал Херделя с сомнением. — Но и не так уж скверно, как ты того опасаешься. Ты же отец ребенка, и в случае его смерти, — не дай бог, конечно, — ты, как отец, являешься наследником... По крайней мере, я так полагаю...
— А тесть? Василе Бачу? — спросил Ион, недоверчиво глядя на него.
— Что ж... и он может тут сказать свое слово... Все, что он отдал, он же для дочери давал... Если дочь умерла и ребенок умрет, он глядишь, и потребует от тебя свое имущество... Я разве знаю?.. А лучше постарайтесь между собой договориться, сам видишь, какой толк от судов, один только позор...
Ион все же остался доволен. Если дело в уговоре, тогда, значит, без бою у него никто ничего не сможет отнять.
Дома опять плакал Петришор, еще надрывнее. Но Иону его плач не казался уже таким раздирающим.
На другой день к ним зашел Василе Бачу, прослышав, что ребенок при смерти. Ион ловил каждое его движение. Василе Бачу держался спокойно, приласкал ребенка, увидя его вздутый живот, посоветовал Зено-бии приложить к нему отрубей, намоченных в теплом молоке от первотелки. Только перед самым уходом он сказал Иону:
— Не надо было его отнимать от груди, такого маленького... Теперь вот, если помрет, что ты будешь делать?
Во взгляде его было что-то пытливое. Однако Ион невозмутимо ответил:
— Что делать буду, тесть? Похороним его... Если ему бог не судил житья, разве мы тут вольны?
Василе Бачу кашлянул, словно хотел что-то сказать, да раздумал.
— Тогда прощайте! — коротко бросил он, выходя.
Ион стал уже думать о похоронах, рассчитывая, во сколько они обойдутся; схоронить его решил подле Аны, там и место хорошее, и посвободнее.
А Петришор таял с каждым часом. На четвертый день он уж и не плакал, а только резко хрипел, точно кто водил пилой по крепкому дереву... Ион тогда привез из Арма дни доктора Филипою. Но пока они приехали, ребенок был мертв. Увидя его синий живот, раздутый, как барабан, Филипою пожал плечами и сказал:
— Окормили его какой-то чертовщиной... Позвали бы меня раньше, пока он не раздулся, может быть, я бы и спас его...
После похорон Василе Бачу, мрачный и хмурый, сразу зашел к Иону, который ждал его.
— Вот что, зять, давай по совести договоримся,— начал он прямо, без обиняков. — Ана умерла, ребенок умер... Упокой их господи, господня воля — наша доля... Приданого я тебе вдосталь дал, Ион. А чего не дал, ты у меня силой отнял, так тебе захотелось. Сам ты видел, я ничего на это не сказал, все тебе отдал. Потому как своему детищу отдавал... Что, не верно я говорю, Ион?
Ион смолчал, отведя глаза в сторону. Василе Бачу продолжал все так же спокойно:
— Ладно... А теперь, когда умерли и Ана и ребенок, все, что было их, должно опять ко мне вернуться. Так это и по закону, и по совести... Затем я и пришел, чтобы у нас потом не было ни раздоров, ни перекоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63