— Теперь рассказывай, Ион, о чем горюешь! — проговорил он, сел, похлопывая себя по коленям и глядя прямо в глаза Иону, которого он оставил стоять.
Ион, потупив глаза, долго исповедовался глухим голосом, а священник внимательно выслушал его, не перебивая. Потом, когда он кончил, Белчуг встал, несколько раз прошелся взад и вперед крупным шагом, удивленно глянул в спаленку на неубранную постель и наконец остановился у стола, оперся на край скрещенными за спиной ладонями и сказал, посматривая в потолок:
— Что ж я тебе посоветую?.. Трудно... Очень трудно... Тут только адвокат мог бы толком просветить тебя... А злобой и дракой никогда люди не примиряются, так испокон веку было. Господь судьям повелел творить правый суд на земле... Я сам тоже недавно потерпел, — ты это хорошо знаешь, — жена учителя обругала меня последними словами. Мог я в драку лезть?.. Никто не должен самовольно чинить суд и расправу... Я ничего тогда не сказал и не возмущался... Справедливость — это уж от бога... Я тоже подал жалобу в суд в Армадию, и если это хорошо и справедливо понапрасну хулить меня, так это и останется... Ты же поступай, как сочтешь нужным... Только одно знай: дракой прав не будешь... Обратись к адвокату, попроси его, пусть он тебя научит, и сделай так, как он тебя наставит... Я тут бессилен...
Ион ушел довольный. Дело говорит поп: пускай закон решает... Придя домой, он позвал Ану и мягко сказал ей:
— Тебе, Ануца, надо будет к отцу уйти, я больше не могу тебя содержать, сама понимаешь, я — бедняк, мы и так еле перебиваемся... У него всего довольно... Обманул он меня, ну да ладно. Бог правду видит и рассудит. А я должен и о себе подумать. Я, конечно, не стану ждать, сложа руки, так ему и скажи!
Потом он отвел ее за руку к воротам и закрыл за ней.
Ана обернулась назад, но он и не оглянулся. — Он прав... все правы...— прошептала она, заливаясь слезами. — Одна только я неприкаянная...
Глава VIII
РЕБЕНОК
1
Чем ближе были выборы депутата, тем больше вздорили между собой Хердели — отец и сын, точно все печали и надежды, да и сама судьба их, всецело зависели от победы румына или венгра. Старик, страшась тяжбы с судьей, твердо уповал на то, что если он посодействует избранию правительственного кандидата, то избежит неприятностей. Он втайне подумывал попросить незадолго до суда своих покровителей — субинспектора и депутата — замолвить за него словечко, где нужно. Судья, видя, какая у него поддержка, должен будет присмиреть, а суд прекратит дело... И когда Титу с недоверием подсмеивался над его упованиями, Хер деля убежденно говорил:
— Смеется тот, кто смеется последним, сынок!
Госпожа Херделя, при всей нетерпимости к венгерцам, твердо стояла на своем: забота о собственной шкуре должна быть превыше всего. Впрочем, и ее и Гиги не так уж занимала выборная кутерьма, их больше тревожило отсутствие писем от Лауры; она им не прислала ни одного письма, только открытки, хотя со дня свадьбы прошло почти два месяца. Обе строили всякие догадки, выискивали объяснения в успокоение себе и еще больше печалились.
Титу изнемогал в муках благородного волнения. Он так горячо желал победы Грофшору, что самая мысль о возможности его провала причиняла ему боль. Отца он чуть ли не возненавидел, и более всего за то, что у него вечно на первом месте была личная выгода.
— Если ты не хочешь, чтобы мы чем-то пожертвовали, как же вообще, по-твоему, мы сможем победить когда-нибудь? — в отчаянии восклицал он, скрипел зубами и рвал на себе волосы.
Такой эгоизм, — а на него Титу, впрочем, наталкивался всюду, — привел его к мысли уехать куда-ни-будь, Он верил, что в любом другом месте люди охотнее приносят жертвы на алтарь идеи. Хотя он по-стоянно возглашал, что энергичная деятельность — мать успеха, сам по-прежнему проводил все дни в Ар-мадии, в пивной «Рахова» или «Гривица», где и он и другие восторженные молодые люди упивались громкими словами, предавались мечтам, замышляли смелые проекты и распоряжались судьбой народа. Будучи уверены в успехе, они раздували его масштабы. Им казалось, что избрание Грофшору революционизирует не только их страну, но и всю Европу.
Они наперед знали, какими громовыми речами Грофшору потрясет парламент, и ясно видели то время, когда Трансильвания разом воспрянет и упадет в объятия Румынии, подобно потерянному и обретенному дитяти, когда гонимые на протяжении веков займут наконец надлежащее место среди народов, как достойные потомки властителей мира...
Вечером, попадая после таких окрылений домой, в душную атмосферу действительности, Титу чувствовал, что падает с небес в грязь, и бессильно метался. «Нужно уезжать отсюда, иначе я задохнусь!» — твердил он себе после очередной ссоры с отцом, не желавшим и слушать его доводов.
При всем отвращении к конторским занятиям, он сам подыскал себе место помощника письмоводителя в Лушке и как-то вечером, незадолго до выборов, после особенно бурного спора, заявил, что уедет, как только узнает исход борьбы, потому что ему опостылела такая жизнь, без всяких идеалов, где одна только грязь житейских мелочей. Заявление это было сделано в пику отцу, но тот обрадовался, слыша такие речи, и поздравил Титу,— мол, наконец-то взялся за ум.
В канун выборов через Припас прошли две роты гонведов (Гонвед — хонвед (венг.) — защитник отечества, солдат венгерского подразделения.), прибывших на подмогу жандармам, которых нагнали со всего края для охраны порядка.
— Вот что вы поддерживаете, осторожные господа!—сказал Херделе Титу, указывая на солдат, еле волочивших ноги.— Вместо доводов вы нам выставляете штыки!
Наконец настал и знаменательный день с погодой на славу... Армадия кипела оживлением, как роящийся улей. Всех охватило лихорадочное возбуждение. С гор и низин все прибывали кучками крестьяне во главе со священниками и учителями, одни пешком, в пыли и в поту, другие на каруцах, но все были веселые, то и дело кричали: «Да здравствует!»
От двухбашенной церкви по площади и по обеим сторонам улицы до примарии, где происходили выборы, тянулись цепи жандармов с примкнутыми штыками, с развевающимися петушиными перьями на шляпах; они осаживали толпу, теснившуюся за их спинами; гаркали «давай назад», грозя ружьями. Посреди площади, у креста с дощатой оградой, стояла группа лицеистов-старшеклассников в окружении мо--лодых преподавателей и храбрецов-студентов, они пели «Пробудись, румын» и по временам выкрикивали хором: «Да здравствует депутат Виктор Грофшору!» Их ряды доходили до цепи жандармов, передние аплодировали избирателям-румынам, улюлюкали евреям и венграм, направлявшимся в примарию. Здесь, за спиной здоровенного жандарма с огромными, напомаженными до лоска усами стоял и Титу, красный от энтузиазма, осипший от пения и крика. Площадь была запружена невыбиравшими крестьянами, которых привели сюда для манифестации, они ревели то «да здравствует», то «позор».
Белчуг пришел загодя, и с ним человек двадцать припасовцев, но у церкви жандармский офицер отправил за цепь тех, у кого не было избирательных листков, поэтому священник прошествовал к месту голосования только с шестью сельчанами, горько улыбаясь на аплодисменты толпы. Титу восторженно выкрикнул: «Браво, Белчуг!»,— а поп полыценно и скорбно ответил:
— Не по моей вине нас так мало, вы это хорошо знаете!
Солнце палило. Становилось все жарче. Люди устали от долгого стояния, обливались потом, сердились, напирали на жандармов, сами не зная зачем, а те с искаженными лицами рявкали на них и с руганью колотили прикладами.
Около полудня Грофшору в сопровождении друзей прошелся по улице к церкви, чтобы показаться собравшимся. Воодушевление вспыхнуло разом, точно пламя, в которое подлили масла. Пение, крики «ура», возгласы сливались в неистовый гам. Толпа навалилась на цепь жандармов, чтобы разглядеть кандидата. «Ура! Да здравствует Виктор Грофшору!.. Долой ренегатов!..» Жандармы отбивались, орудовали ружьями, пытаясь сдержать людской поток. Один из них, обозлясь, что мужичье не признает его, ткнул штыком в гущу народа и задел старика крестьянина, пытавшегося выбраться из свалки; тот начал стонать.
— Позор!.. Улю-лю-лю!.. Долой их!..—заревела толпа и еще смелее ринулась на цепи.
— Назад!.. Назад!..— кричали жандармы, колотя ружьями проскочивших сквозь линию.
Грофшору, увидав, как жандарм двинул штыком, бросился к раненому крестьянину, бурно обнял его, а толпившиеся загудели от восторга, переспрашивали друг друга: «Что там? Что такое?» Потом он выступил на середину улицы, снял шляпу, отер пот и звучным голосом начал:
— Граждане! Пролилась безвинная кровь! Террор...
Но ему не пришлось договорить, жандармский офицер обрезал его, заявив, что нельзя подстрекать народ. Грофшору стал препираться с ним, протестующе размахивая руками, а его приверженцы в поддержку усердно кричали:
— Да здравствует!.. Да здравствует!..
В это время на площади появился Херделя с пятью избирателями, робкая улыбка светилась на его лице, он опасливо поглядывал по сторонам. Заслышались крики: «Да здравствует!»— но чей-то грубый голос проревел: «Позор! Ренегаты!.. Долой!» — и все сразу заулюлюкали, а меж сверкающих штыков замелькали сжатые кулаки. Испуганный Херделя почувствовал дрожь в коленях, но улыбка, точно маска, так и не сходила с его лица... Лицеисты насмешливо затянули «Вечную память» пронзительными, нарочито фальшивыми голосами, под неослабные крики: «Позор!»
Титу, охваченный острой жалостью, притаился за спиной жандарма, встревоженно следя за отцом. Тот выглядел постаревшим, лицо у него до того побелело, что короткие седые усы едва различались на нем.
— Ренегат!.. Позор!.. Предатель!.. Долой!..— вопили вокруг Титу десятки голосов. В волнении он поднял руки, точно хотел остановить поток нещадных оскорблений.
Грофшору, все еще перекорявшийся с офицером, завидев Херделю, повернулся и негодующе бросил ему:
— Нехорошо, господин Хер деля, что именно вы...
Учитель остановился, не проронив ни слова. Но тут вмешался офицер:
— Пардон!.. Прошу не терроризировать избирателей ! Здесь не разрешается оказывать давление! — заявил он, становясь между ними, и потом добавил, обратясь к Херделе: — Проходите, проходите, господа!
— Я протестую, вы опять нарушаете закон! — вскричал Грофшору, затевая новую перепалку с офицером.
У входа в примарию солгабир Кицу пожал Херделе руку и представил его низенькому толстому господину в золотых очках, с редкими рыжеватыми усами.
— Господин кандидат, это один из наших дру зей!.. Позвольте представить?
Тот протянул руку Херделе и машинально проговорил :
— Очень рад... Всегда буду к вашим услугам... Всегда...
Херделя, воспрянув духом, принял его слова как льготу и прошел в канцелярию письмоводителя, где за длинным столом восседал с карандашом в руке судья из бистрицкого окружного суда, сухощавый, остроносый, с маленькими недобрыми глазами. Учитель знал его. Рядом с ним сидели двое, тоже судейские, они заносили в печатные бланки поданные голоса. Комната была забита людьми, испытующе оглядывавшими избирателей.
Херделя с неизменной улыбкой подошел к столу, держа шляпу в руке. Судья, бывший председателем избирательной комиссии, вопросительно посмотрел на него.
— Я голосую за господина кандидата Бека! — сказал учитель, опершись на край стола и засматривая в глаза судье, как бы прося попомнить о нем и заступиться, когда он явится на суд.
Те двое записали его в бланки, а председатель устало и безучастно сказал:
— Следующий!
Херделя посторонился, уступая место своим спутникам.
— Это все из Припаса, — заметил он, обращаясь к судье, но тот как будто и не слышал, почесывал за ухом карандашом и смотрел на своих подручных, записывавших голоса.
В шесть часов вечера комиссия объявила об избрании кандидата Белы Бека большинством в пять голосов.
Весть о результате мигом облетела истомленную толпу и была встречена криками возмущения, национальными песнями. Но вскоре площадь опустела. Зато стало людно в корчмах, принявших под свой кров жаркие комментарии, поздравления, угрозы, не смолкавшие до глубокой ночи...
Херделя с упоением рассказывал домашним, как депутат пожимал ему руку и обещал всяческую поддержку, как ому улыбался судья и как морщил лоб, стараясь запомнить его фамилию.
— Теперь уж я ничуть не тревожусь насчет суда... Теперь я могу спокойно спать! — с гордостью сказал он. — Ну что, видал, как важно уметь обходиться с людьми? — торжествующе обратился он к Титу.
— Видал... видал!— изнеможенно проговорил тот.
Глядя на отца и слушая его, Титу вспоминал рев
толпы на площади, когда тот проходил по ней, и его бледность, и собственное чувство мучительной жалости, ставшее теперь еще глубже. Он был удручен и подавлен, точно лишился всех надежд в жизни. «Вот от чего зависит осуществление идеи! — думал он. — Пять голосов! Значит, как раз отцовы голоса... Это чтобы облегчить себе дело в суде! Если бы не суд, восторжествовала идея... И хоть бы суд добром кончился!.. Вот что решает судьбу народа: какие-то грязные мелочи... И все-таки идея не может умереть! Идея— живая душа».
Пользуясь тем, что письмоводитель из Лушки был в Армадии по случаю выборов, Титу уехал с ним на другой же день. «Если я тут дольше пробуду, я совсем погрязну в житейской тине!» — думал он при прощании.
2
— Папаня, он прогнал меня...— чуть слышно выговорила Ана с застывшим ужасом в глазах, ожидая расправы.
Василе Бачу завтракал. Он вздрогнул, увидя ее, желтую, осунувшуюся, с огромным животом. Отхлебнув молока, он закусил корочкой кукурузной лепешки, потом долгим взглядом посмотрел на Ану и, сусоля кусок во рту, ответил:
— Ладно.... Останешься тут, благо есть где... Вот что, я далеко еду, в Зэхату, подрядил людей на прополку... Так ты присматривай за домом...
Говорил он спокойно. Ана смешалась, думая, что ослышалась, не посмела сесть, пока сама не увидела, как он уехал на телеге.
Бачу знал, что Ион выгонит ее, но это не тревожило его. Пускай дочь и приходит, ничего не значит. Теперь она законная жена, может и у отца жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63