Лаура родила девочку. Гиги погрустила по осиротевшему домику в Припасе, но довольно быстро утешилась. Здесь она постоянно видалась с подругами — то сама проведывала их, то они заглядывали к ней,— да и молодые люди теперь могли чаще видеть ее, увивались за ней, говорили ей комплименты, исполняли серенады... На танцевальном вечере в конце февраля она была вместе с родителями и повеселилась на славу. Зэгряну все время ходил за ней как тень; вначале она холодно держалась с ним, как с виновником их семейного несчастья, но потом все же убедилась, что он юноша культурный, благонравный, любезный и обходительный, что, впрочем, признала и г-жа Херделя.
С приездом Гиги Зэгряну стал чаще заходить к Херделе по школьным делам за советами и наставлениями, не преминув, конечно, перед уходом побеседовать и с барышней; с ней он делался необычайно меланхоличным и поминутно вздыхал.
Гиги, побывав у сестры, заметно переменилась, повзрослела, хотя ей не было и двадцати лет. Она стала выше, округлилась, детскости уже не осталось в ней, сохранилась лишь прежняя заразительная веселость. Ярче блестели ее голубые глаза, как бы тая неясные желания... Она увлеченно рассказывала родителям, как счастливо и согласно живут Лаура с Пинтей. За четыре с половиной месяца они ни разу не поссорились или хотя бы в чем-то разошлись. Джеордже такой деликатный, да Лаура ни в чем и не перечит ему, она уж даже мысли его угадывает. Девочку им крестил протопоп из Бая-Маре, ее назвали Марией, в честь г-жи Хердели. Летом они намерены обязательно побывать в Армадии, а потом поедут на воды в Сынджеорз, куда собирается приехать и родня Джеордже из Румынии.
2
Гордый и довольный, как всякий победитель, Ион, однако, чувствовал в душе какую-то странную пустоту. Мысли его были заняты хозяйственными соображениями, но сердце не участвовало в этом, словно искало чего-то, чуяло что-то тревожное... Когда до него дошел слух, что Флорика выходит замуж за Джеордже Булбука, он вздрогнул от боли. «Как так выходит замуж, зачем?» — подумал он, вскипая, точно у него отняли лучший участок земли.
В судорожной погоне за землей он никем и ничем не интересовался. Воображал, что ничего такого и не может произойти и что все село должно замереть, принять участие или хоть наблюдать за его отчаянной борьбой. Теперь он изумлялся и досадовал, видя, что люди продолжали заниматься своими делами, как и он, и что жизнь шла своим ходом, как будто его не было на свете.
Он точно очнулся от сна. В его памяти всплыла прежняя любовь к Флорике, и он не мог взять в толк, зачем ей выходить за другого, когда он рядом и любит ее? Вспомнилось, как на своей свадьбе говорил ей, что только она и мила ему, а сам после и думать забыл про нее, словно она сгинула... Досада грызла его. Мелькала мысль побежать к Флорике, сказать, что не переставал любить ее, запретить ей выходить замуж... Но потом чувство стыда отрезвляло его. Куда ему, — женатый, с ребенком, да его просто засмеют, а Флорика погонит прочь... Эх, кабы не Ана...
Дружки и поддружья пришли звать его на свадьбу, и он радостно пообещался непременно прийти.
Между тем женитьба сына Томы на неимущей девке наделала шуму в Припасе. Больше других ругали Джеордже, что он берет нищую, как раз те, кто сами были нищими; они во всеуслышание говорили, что он в два счета просадит отцовское добро. До Томы доходили эти разговоры, и, как бы в ответ на них, он повторял всем:
— Я в это не вхожу, не вмешиваюсь... Мне, что ли, жить с ней? Я ему всегда советовал: «Ты, сынок, поступай, как знаешь и как тебе сердце велит. На достаток мы не смотрим, слава богу, свое есть, с голоду не помираем...» Раз ему полюбилась девка, пускай женится на здоровье. Чем сатану-то в дом пускать, лучше уж прямо в Сомеш...
Джеордже просто распирало от гордости. Он был удовлетворен, завоевав Флорику, это страшно льстило ему, и женитьба на ней представлялась ему венцом не-бывалой победы.
С того времени, как Ион повенчался с Аной, Джеордже стал верховодить парнями, и это несколько вознаградило его за понесенное поражение. Хотя ему и пора было жениться, он не решался. Отец поторапливал его, а он все медлил, желая подольше насладиться на свободе своим положением первого коновода молодежи в благих и дурных затеях, в увеселениях и драках. К тому же он сам хвастливо заявлял, что во всем селе не найдется девушки под стать ему. В его словах была доля правды, хоть он и не сознавал этого. Чтобы полюбить, ему надо было сперва убедиться, что эта девушка приглянулась другому и что, женясь на ней, он кому-то причинит досаду.
Но минувшей осенью его самолюбие главаря молодежи чувствительно пострадало. Вернулся из солдат Николае Тэтару, сын Трифона, молодцеватый, с виду суровый, но добродушный парень. Было у него и кое-какое образование: он три года проучился в лицее в Армадии, но так и не кончил его, просидев два года во втором классе. К чтению он успел пристраститься, став постарше, выписал еженедельник «Народный листок» и по воскресеньям читал его вслух на приспе родителям и соседям, охочим до новостей. В армии он дослужился до сержанта, хвастал, что сам капитан предлагал ему остаться на сверхсрочной службе. Солдатство сделало его поразвязнее, говорил он отрывисто, словно подавал команды, ходил гоголем, в разговоре ввертывал словечки «also», «marsch» или «ru-hig» (Итак, марш, тихо! (нем.)), чем озадачивал не только парней, но и мужиков. Мачедон Черчеташу каждое воскресенье в корчме лез к нему обниматься и плакался, что его сын трижды удирал из солдат, просто срам от людей. При всем том Николае был степенным, смирным и подумывал о женитьбе, так как его ровесники уже обзавелись семьями. Но у него было шестеро меньших братьев, и потому он искал невесту с приданым, намереваясь жить у нее, чтобы не быть в тягость родителям. А пока не подвернулось желаемое, он приударял за Флорикой — с ней и на гулянье показаться одно удовольствие, она и красивая, и бойкая, хоть и голышка.
Джеордже скоро почувствовал, что его звезда меркнет и повинен в этом Николае. И тогда, видя, как он ухлестывает за Флорикой, и прослышав, будто он даже прочит жениться на ней, Джеордже вмиг решился, чтобы срезать его,— посватался и сразу устроил сговор, ликуя, как ловко отбил девушку.
Флорика млела от счастья. Она никогда не надеялась на такое чудо, чтобы сынок эдакого богатея, как Тома Булбук, вдруг взял ее в жены. Ей уже сровнялось двадцать лет, приданого у ней — одни лохмоты, где ей было разбираться, она бы с радостью уцепилась за кого угодно, лишь бы зажить своим домом.
Свадьбу справляли в новом доме Джеордже, для него и отстроенном. Венчание совершали три попа, Тома настоял и зазвал всех троих на свадебный пир и даже сумел споить попа из Сэрэкуцы, употчевав его пивом, которого он напас целых три бочки для именитых гостей. Посаженым отцом жениха был Штос-сель, — как письмоводитель, хоть и еврей, он казался Томе самым что ни на есть почетным лицом. Штоссель прикатил на своей новенькой желтой бричке, привез и жену, и всех детей, пробыл всю ночь, а когда одаривали невесту, бросил ей на блюдо билет в сотню крон, не в пример попу из Сэрэкуцы, который выложил только один несчастный злотый серебром, да еще посетовал, что его церковь самая бедная во всей долине Сомеша.
Джеордже был очень весел и горд и время от времени поглядывал на Николае, проверяя, горюет ли он. Окидывая взглядом почтенных гостей, он вдруг заметил, как смотрит на Флорику Ион Гланеташу, — его глаза так и впивались в нее, точно пиявки. Эти наглые, горящие мутные глаза испугали Джеордже, они как бы говорили ему: вот откуда грозит опасность. Он попытался разжечь в себе злорадство; мол, Ион завидует ему, вот он и отмщен теперь за старые обиды, которые вытерпел от него. Но чувство страха не рассеялось и после стакана ракии. Только когда он обернулся на Флорику, чуточку успокоился, — она сидела, потупив заплаканные глаза, как и положено новобрачной, а на пунцовых поджатых губах играла довольная улыбка. Он решил не обращать внимания на Иона, а сам опять невольно следил за ним. Ион не спускал глаз с невесты, точно припал к ней в страстном поцелуе и никакими силами его не оторвать от нее. Потом Джеордже заметил подле него Ану,— с бескровным, высохшим лицом, она сидела как на иголках и стыдливо улыбалась. Встретив взгляд жениха, она что-то шепнула на ухо Иону, тот, не оборачи-ваясь, огрызнулся на нее, оскалившись, словно пес, готовый вцепиться зубами. Улыбка на миг исчезла с лица Аны и снова появилась — еще более вымученная. С самого начала свадебного торжества Ана почувствовала, что Иону желанна Флорика. Прежде она бы исстрадалась от горя, теперь только жгучий стыд терзал ее душу, ей казалось, что все гости видят, как она опозорена... И постепенно это чувство перешло в тошноту, не дававшую ей дышать. Ей представлялось, что все окружающее вместе с ней самой окунается в какие-то мутные, ослизлые воды и по ним плывет все только скверность, словно какое-то ядовитое чудище. Она закрывала глаза и неотступно видела перед собой все те же воды, а чья-то тяжелая рука так и толкала ее туда, как к последнему приюту, где исчезают все следы и печали.
Когда на заре она шла домой, чувствуя свинцовую тяжесть в ногах, и новые сапоги ее плакуче поскрипывали по снегу, схваченному морозцем, смертельный холод леденил ей душу. Ион шел крупным шагом, задрав голову, и пыхал ноздрями, как распалившийся бык, шапка на нем была лихо заломлена, напоминая черный петушиный гребень. Он шел так, будто и не знался с ней, даже ни разу не взглянул на нее... Горечь душила Ану. Она и сама удивилась, услышав свой голос, когда у нее вдруг невольно вырвалось:
— Я покончу с собой, Ион!
Муж и не посмотрел на нее. Но сразу обозлился, словно его пробудили от сладкого сна.
— И кончай, черт с тобой, авось избавлюсь от тебя ! — бросил он безразличным тоном, выпуская изо рта и ноздрей белые струйки пара, точно раздразненный дракон.
Ану бросило в дрожь. Она остановилась на миг перевести дух. Земля кружилась и качалась, как будто проваливалась. И опять мутная тошнотная вода залила все вокруг, грозя подхватить ее и бросить в бездонный омут. Она протянула руки, ища спасительной опоры, боясь потонуть. Хотела позвать на помощь и в отчаянии прошептала:
— Покончу с собой...— И не узнала своего голоса.
3
«Я мог бы выиграть дело, ничего не стоило засадить ее в тюрьму... Но что ж я буду ставить себя на одну доску с бабой? Хватит и того, что я нагнал на нее страху, умнее будет», — размышлял священник Белчуг после суда с г-жой Херделей, ловя себя на том, что поражение нисколько не озлобило его.
Вообще, с тех пор как Хердели переехали в Арма-дию, гнев его поулегся, уступив место непонятной вялости. Раньше все беды учителя представлялись ему вполне заслуженными, и он даже гордился, что поспособствовал их стечению и довершил удар актом, равным отлучению от церкви, отказавшись зайти с крестом в дом, где замышлялись козни против слуги господнего. Однако теперь он начинал сознавать, что все нелады между ними проистекали от мелочной, если не ребяческой, суетности, и уже подумывал, что наказание за содеянные ими грехи было, пожалуй, слишком суровым. «Возможно, я был чересчур строг, но их следовало проучить», — утешал он себя в долгие зимние ночи, ворочаясь без сна на постели.
Ему вспоминалось, какие приятные вечера он проводил вместе с ними еще несколько лет тому назад. Бывало, приходил Херделя, они играли в дурака, а то и просто просиживали допоздна за разговорами, совсем как родные. Или сам он захаживал к Херделям, и они все играли в лото на орехи, попивая чай, сдобренный ромом. Когда он вернулся из Клужа после операции и ему надо было питаться получше, г-жа Херделя каждый день присылала ему с Гиги, тогда еще девчушкой, куриный бульон и еще что-нибудь вкусное...
Эти отрадные воспоминания были омрачены не происками Херделей, а новым учителем, которого Белчуг вскорости мысленно прозвал «коварным и вероломным сыном честного крестьянина»... Он всего несколько раз беседовал с ним, но уже успел подвести его под рубрику. Юноша говорил с ним с улыбкой, как будто снисходил до него... С Херделей у Белчуга был уговор, чтобы все уроки закона божия выпадали на один день, на послеобеденные часы, а если он бывал занят, то кто-нибудь из старших учеников читал вслух катехизис и следил за порядком в классе. А тут в первую же среду, придя после обеда в школу, Белчуг увидел за столом Зэгряну и перед ним часы, причем тот встретил его словами: «Намного изволили опоздать, батюшка». Потом Зэгряну все время стоял у него за спиной, точно контролировал, как он ведет урок. Белчуг рассердился, позеленел, его даже в пот бросило, так и хотелось взять Зэгряну за шиворот и выставить за дверь, но он сдержался и, только когда уходил, не подал ему руки. Спустя несколько недель у Белчуга состоялась встреча с архитектором новой церкви, и он совершенно забыл, что у него урок. Под вечер к нему домой пожаловал Зэгряну и вежливо попросил его не пропускать уроков... Когда впоследствии Белчуг прослышал, что этот пришелец во что бы то ни стало хочет приучить детей говорить только по-венгерски, да еще облагает непосильными штрафами родителей, которые не могут посылать детей в школу, он стал сожалеть о Херделе.
Однако и Зэгряну и Херделя занимали его мысли, только когда он томился скукой, а так он переживал счастливые времена. На Большой улице, в самом живописном месте, неподалеку от его дома, высилась новая церковь, весной должны были возобновиться работы, и его мечта исполнится. Пока что происходили частые встречи, споры и даже ссоры с архитектором, — то был упрямец с длинной густой бородой, мнивший, что ему лучше знать, как отделать иконостас и внутреннюю часть храма.
И, точно чудо господне, как раз в разгар треволнений к нему явилась депутация от крестьян Сэскуцы договариваться о покупке старой церкви и переносе ее туда. Белчуг даже дрогнул от радости, — он получал больше, чем требовалось для покрытия расходов по постройке новой церкви.
— Много я труда положил, и господь не оставил меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63