Ослепительно блестят вдали снежные вершины молчаливых гор, над головой ясное, ключевой синевы безоблачное небо. Но мертвых не разбудит солнце. Земля, которая рождает жизнь, уступила смерти, она готовится принять в свои объятия погибших неизвестно за что молодых афганцев. Жестокая несправедливость оборвала песню на полуслове.
— Пора ехать, Салех! — услышал я за своей спиной. Еще раз посмотрел вслед удаляющейся процессии и послушно пошел к машине. Надоело играть в молчанку, спрашиваю Гульпачу:
— Послушай, будь другом, куда все же мы едем, что ждет меня впереди?
Она взглянула на меня через боковое зеркальце, усмехнулась.
— Какой нетерпеливый... Узнаешь все в свое время.
— Но где я жить буду? Это, надеюсь, не тайна?
— Не бойся, в лагерь беженцев тебя не поселят. Найдутся более комфортабельные условия. Не всем, кто с родины бежит, живется плохо в чужих краях. Ты будешь жить богато,— продолжает она, не снимая рук с руля машины.— Если, конечно, дураком не окажешься. Деньги, что дождь, твою голову осыпать могут. Надо только постараться. Ты слышишь меня, Салех!
— Бисер! — отвечаю я, закуривая новую сигарету.
ГЛАВА XIV
Вместо обещанного подполковником Сарваром отдыха предстояла каторжная работа. Она начиналась сразу же после завтрака в моем номере гостиницы «Интер- континенталь». Я попал в руки к двум настырным парням. Трудно понять, кто они были по национальности. Парни говорили почти без акцента как на пушту, так и на дари. И тут же, без всяких раздумий и пауз, переходили на чистый английский. На вид вроде земляки, особенно Гулям. Он очень был похож на тот романтический образ юного героя-повстанца с черной бородой и ястребиными глазами, о подвигах которого невесть что сочиняют западные газеты. Надыр в героя явно не вышел. Плечи худенькие, нос почти не виден из-под больших стекол очков, раньше времени плешь на затылке.
— Здесь вопросы задаем мы! — строго, словно с ним кто спорил, сказал Гулям при первом знакомстве.
— Надеюсь, нет надобности предупреждать о наказании за ложные показания, господин Салех? — вежливо, в отличие от своего товарища, спросил Надыр, заправляя лист чистой бумаги в каретку портативной машинки.
Гулям задавал вопросы, ответы печатал Надыр... Делали перерыв, пили по чашечке превосходного кофе по- турецки, дымили сигаретами — и снова вопросы. Теперь уже пришла очередь Надыра. Черная борода Гуляма чуть не ложится на клавиши машинки. Вот здесь-то я и оценил по-настоящему своего друга Ахмада. Недаром он так дотошно по нескольку раз требовал от меня точных и ясных ответов, которые можно легко проверить, подтвердить документами, свидетельством самого Седого.
— Никакой фантазии. Только голые и правдивые факты.
Этих парней интересовало буквально все, начиная от первого дня моего пребывания в Пули-Чархи до калибра новых горных орудий, от доходов моего дядюшки до организации политической учебы солдат. Люди, с кем общался, их настроение, отличительные черты характе
ра. Отряды народных добровольцев: явление случайное или закономерное, взаимоотношения между афганскими и русскими офицерами. Новая амнистия заключенным, как это нужно понимать? И снова к пушкам, вертолетам, боеприпасам. Парни они были нетерпеливые, иногда, не дослушав ответ на один вопрос, задавали другой.
К обеду покидали мой номер, унося каждый раз портативную машинку и папку с ценными сведениями агента по кличке Хирург. Черт их знает, почему они решили так меня именовать в целях конспирации. Ну да пусть, Хирург так Хирург...
Выжатый как лимон, я спешил принять ванну, чтобы, отобедав и отдохнув немного, садиться за письменный стол. Рабочий день продолжается... Я должен письменно ответить на ряд вопросов, которые, уходя, не забывали оставить на листе бумаги Гулям и Надыр. Эти парни даром хлеба не ели, собирая по крупицам нужные для ЦРУ сведения.
* * *
«Пешавар... Угрюмому... Беспокоимся здоровьем Хирурга. Анис».
«Кабул... Анису... Проверка прошла нормально. Разведданные, переданные Хирургом для ЦРУ, не вызвали подозрений. Хирург получил передышку. Угрюмый».
Наконец я имел возможность осмотреть город, в котором живу уже несколько недель. С утра отправился бродить пешком по его улицам и закоулкам. Это был типичный город Востока. Здесь такие же, как и в Кабуле, водители машин. Попав в затор, отчаянно нажимают на сигналы, высовываются из окон кабины и, не стесняясь в крепких выражениях, ругают на чем свет стоит друг друга! Верблюды, запряженные в тележку с автомобильными скатами, презрительно поглядывают свысока на разгоряченные головы водителей. Стоит, не шелохнется, как будда, на своем высоком дорожном постаменте полицейский. Сухопарый, сонный, кажется, ко всему безразличный. Но вот ожил, задвигался, щелкнул каблуками,
лихо повернулся, жезл к груди, и, как по мановению волшебной палочки, с визгом и стоном рванулся вперед автомобильный поток. Толпа людская, собственных машин не имеющая, тоже спешит неизвестно куда.
Но сколько ни колеси по улицам, а города не познать без базара. Здесь, в толчее людской, весь он как на ладони, со своими нравами и обычаями, характером и трудолюбием. У меня кончились сигареты. Рядом оказался крохотный табачный дукан, сколоченный из тонких досок от ящиков, ржавых листов жести. Сюда, видно, редко заходит покупатель. Хозяин разомлел от жары, похрапывает, причмокивая губами, за прилавком своей лавчонки. На кончик горбатого носа уселась жирная надоедливая муха. Дернулась лохматая голова хозяина раз, другой. Муха ни с места. Хватил со злости пятерней по своему носу — вмиг проснулся. Увидел меня — обрадовался.
— Добро пожаловать! День добрый! Очень хорошо, что заглянул ко мне...
— Пачку «Кемел». Только не американскую, а турецкую. Найдется, надеюсь?
— Найдется, найдется... для такого важного господина! — Он говорил на дурном английском языке и все время улыбался, показывая красивые, белоснежные зубы.— Я сейчас принесу... Здесь не держу... Табак, боюсь, пересохнет...
Он поднялся со своего места, ростом под потолок, молодой, здоровый и... без ноги...
— А вы садитесь вот в это кресло... Я сейчас, мигом в кладовую!
Взял стоящие в углу костыли, заковылял к перегородке.
Я решил воспользоваться любезностью хозяина и присел на краешек кресла. Здесь же крохотный, низкий столик с медной, внушительной пепельницей и в кожаном переплете пухлый фотоальбом. От нечего делать перевернул первую страничку и снова встретился с хозяином. Стоит он нарядный, поверх белой до колен рубашки ладный, полосатый пиджак, лицо гладкое, улыбается в объектив, как сытый кот. Двумя ногами твердо стоит на земле, а за его спиной широкое окно с богатым ассортиментом табачных изделий. Сигареты разных марок и разных стран, сигары, трубки большие и малые, с крышками и без крышек, с разными бороздками и се
ребряными насечками. Над входом в лавку вывеска на дари: «Табачный магазин. Абдулазис-старший».
— Это я — «Абдулазис-старший»,— представился он за моей спиной.— Была у меня настоящая лавка в Кабуле с постоянными клиентами на бойком месте.
Абдулазис уже успел вернуться из кладовой, вздыхает, костыли к стене, скрипит табурет, усаживается за прилавком.
— Да, была лавка — и нет лавки... Бежал, все бросил.
— А от кого бежал?
— Известно, от новой власти...
— Тебя что, обидел кто? Преследовали, имущество собирались конфисковать, грозились в тюрьму посадить?
— Да нет... Так получилось... Дядя у меня богатый человек. Несколько магазинов в разных городах имел. В Кабуле универсам двухэтажный. В отряд свой позвал, бороться против неверных. «Нельзя, говорит, сидеть сложа руки, когда религия осквернена. Рано или поздно, но лавку закроют, а тебя самого за решетку. Торговля вся будет государственной».
— И ты поверил?
— Поверил.
Я угощаю хозяина из своей пачки... Он берет сигарету, щелкает зажигалкой, закуривает. Табак натуральный, турецкий, за такой не жалко и переплатить.
— Ну и как дальше было? — спрашиваю я его, наслаждаясь ароматом сигареты.
— А дальше все плохо... Под Гератом отряд в первом же бою солдаты Бабрака разбили... Много правоверных сложило свои головы. Меня ранило. Чудом спасся... Да вот гангрена... Ногу здесь оттяпали... Остался гол как сокол, и на костылях...
— А дядя как поживает?
— При первых выстрелах удрал. Бросил отряд. Здесь обосновался. Со мною знаться не пожелал, живет, как сыр в масле катается. Богатым везде хорошо.
Парень оказался словоохотливый, особенно когда разговор зашел о его дядюшке. Здесь не стеснялся в выражениях, ругал его на чем свет стоит. Обманул племянника, никто частную торговлю в Кабуле не запрещал, мечети как работали, так и работают. За что же он пострадал, стал калекой? Был человеком состоятельным, уважаемым соседями и родственниками, а теперь нищий, как тысячи других афганцев в Пакистане.
— Вон посмотрите, сколько их здесь, несчастных, на базаре. Дожили, гордые афганцы в помойных ямах копаются... Кого жизнь сломила — стоят с протянутой рукой,— рассказывает Абдулазис.— Живем, как в аду мучаемся. Э, да что там говорить! Каждое слово, что топор по своей голове.
Я знал, что и до Апрельской революции много афганцев покидало родную землю. Нужда, голод гнали несчастных людей в Иран и Индию, Пакистан и Западную Европу. Их было не сотни и не тысячи. В одном Иране, по данным королевских чиновников, насчитывалось около двух миллионов моих земляков. Это была беднота, согласная на любую грязную и самую трудную работу. Только дай, только предложи! Но работа на чужбине не валялась под дулом. И в этих странах слишком длинными были очереди по утрам на биржах труда. Своих безработных некуда девать, а тут еще афганские конкуренты.
Но вот за рубеж отправились и люди имущего класса. Особенно много их оказалось в Пакистане. Помещики, королевские и даудовские высокопоставленные чиновники, сподвижники и родственники Амина, бывшие офицеры, ростовщики и просто искатели легкого счастья. Они, что мутная пена, сброшенная с широкого плеча революционной волны. Пристала, прибилась к черному берегу не с пустыми руками, а с солидным капиталом за пазухой, припасенным на черный день. У кого он исчисляется в тысячах, а у кого и в миллионах афгани. Валюта довольно устойчивая на мировом рынке. Все, чего лишила их народная власть, приобретается здесь, в Пакистане. Они живут в роскошных особняках, разъезжают в дорогих машинах. Они по-прежнему господа, а бедные, темные афганцы, обманом втянутые в водоворот мирового заговора, остаются бедными и темными здесь, на чужой земле... Правда, пакистанское правительство проявило заботу об этих беженцах, поселило в палаточные городки.
Семья мусульманина не должна жить на виду у чужих людей... Все домашнее, интимное охраняется глухим дулом, крепким крючком внутри ханы.
— А здесь в одной палатке несколько семей, как овцы в кошаре,— продолжал Абдулазис. Увлекся, забыл о сигарете, от нее только пепел один остался.
— Грязь, духота, голод, болезни. Нужду справить — одно наказание, за тридевять земель бегаем, друг друга пугаемся. Подняться бы и уйти назад, за перевал, в родные края... Нельзя, убьют самого, семье не поздоровится.
Умолк, стряхнул пепел в ладонь. Посмотрел пристально, изучающие и уже шепотом, голову вперед:
— Вижу, вы порядочный человек. Не желаете ли сигарет с чарсом! А может, героин в чистом виде? Только
для вас, возьму недорого...
* * *
Не так давно завтракал в отеле, а вот мимо аппетитного, щекочущего ноздри запаха из раскрытых дверей кебаба пройти не могу. Не то время раннее, не то кебаб не пользовался достаточной популярностью, но посетителей здесь почти что не было. А мне он пришелся по душе. Чисто, опущены шторы от палящего солнца, бесшумный пропеллер на потолке нежит тело приятной прохладой. Не успел я за столик сесть — с гладко выбритыми до синевы щеками, весь отутюженный, накрахмаленный, с нижайшим поклоном, сам кебабщик.
— Добро пожаловать! Спасибо, что в гости зашли! — соловьем разливается он, осторожно кладя передо мной меню.
Я заказал люля-кебаб, салат, кружку пива. Подошел к музыкальному автомату, выбрал пластинку, опустил монету. И вот я слышу знакомый голос. Он пел о девушке, которую больше не увидит. Ей цвести розой в своем тенистом саду, ему умирать в пыли на чужой дороге злые люди разлучили любимых. Не верь, что по утрам на лепестках розы — роса. Это мои слезы, прикоснись к ним губами, почувствуешь соль, горечь моих страданий. Пел Ахмад Захир. Я хорошо помню его, крепко сбитого, грудь нараспашку, бархатные волосы до самых плеч и улыбка... Она могла растопить снежные цепи Гиндукуша. Открытая, зовущая, радостная улыбка жизни. Его нашли на дороге в пыли, залитого кровью. Он очень любил людей. Был их радостью и совестью. Амин людей не любил, совестью его Аллах обделил в день рождения. По его личному высочайшему приказу утром на рассвете был убит Ахмад Захир.
Пластинка замерла, остановилась на месте, а песня, как эхо, отзывалась в моей груди. Я боялся пошевельнуть- ги, чтобы не оборвать ее на полуслове, слушал, думая
о своей розе, о своей неразделенной любви. И вдруг чье-то дыхание над самым ухом. Повернулся и невольно попятился назад. Передо мной стоял человек с лицом, словно печеное яблоко. Он был одет в грязную, пропитанную потом и пылью длинную рубашку, поверх вязаный жилет, котомка за плечами, мятая чалма и стоптанные, облезшие сандалии на босу ногу. В руках увесистый, с его рост, кизиловый посох.
— Что, не узнаешь меня, Салех? — попытался улыбнуться он, отчего лицо его стало еще безобразнее.
— Эй, кто пустил это страшилище в мой кебаб? — закричал хозяин, возвращаясь с кухни.— А ну убирайся скорее, пока я тебе ребра не переломал!
Вытащил откуда-то из-за стойки бара резиновый жгут и коршуном подлетел к несчастному.
Я остановил его повелительным жестом, спросил незнакомца на дари.
— Кто ты, страшный человек, откуда знакомо тебе мое имя?
— Я твой товарищ... Товарищ по Пули-Чархи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35