Неспокойно и тревожно сегодня в наших горах, вспыхивает перестрелка, идут настоящие бои между солдатами республики и отрядами мятежников.
Стрельба стрельбой, а кочевник остается кочевником. Пришло время перегонять скот на летние пастбища, и пошли, запылили большие и малые караваны, тронулась в дорогу многонациональная семья Афганистана. Как трудно пересчитать звезды на небе, так сложно пересчитать всех, кто населяет эту древнюю землю.
В общем, надо много времени потратить, чтобы разобраться, кого поселил Аллах на нашу грешную афганскую землю. И вот стоит только подуть весеннему ветру, вся эта многомиллионная, многоязычная лавина людей приходит в движение. Кому не суждено обрабатывать землю, отправляются кочевать. Пусть будет гром и молния, власть короля или Дауда, мир или война, кочевые племена идут и идут через горные хребты и ущелья. Так было двести, сто лет назад, так и сейчас, после Апрельской революции. Разве что караван невольно приходится менять маршруты кочевок, быть более зоркими, чуткими на слух...
* * *
Он очень добр и внимателен ко мне, наш караван- баши.
— Ну как, не устал Салех? Может, сядешь на моего коня?
— Нет, Мамат, есть еще силенка в ногах... Засиделся в городе, надо хорошенько размяться...
— Смотри, как знаешь... Привал сделаем только к вечеру, когда поглубже втянемся в ущелье. Так оно надежней будет по нынешним временам,— говорит Мамат и легко пятками подгоняет низкорослую лошаденку. Поначалу я подумал, что караванбаши лет за шестьдесят. Седая борода, лицо в глубоких морщинах, прокопченное с детства лучами солнца. Сказал ему об этом, а он смеется:
— Я недавно женился, Аллах успел пока только трех детей подарить, а ты в старики записываешь.
Оказалось, Мамату едва перевалило за сорок. Старики, как самому опытному, доверили ему быть караван- баши. Невелико хозяйство Мамата, всего несколько семей, перегоняющих свой скот с зимних пастбищ на летние. Впереди отары овец, тряся жидкими бороденками, вожаки — смолистые, рогатые козлы. За ними, то отставая, то давя друг друга, подгоняемые строгими окриками и палками кочевников, бредут овцы. Грязные, с впалыми боками, шумные и бестолковые. Чуть приотстав, чтобы не глотать пыль от отары, босоногая девчушка ведет на поводу верблюда. Шкура облезла, но голова поднята высоко, горделиво. За его хвост привязан другой, потом третий. Верблюжьи шеи повязаны плетеными разноцветными лентами, на которых позвякивают медные колокольчики. Под их аккомпанемент медленно и величественно переставляют длинные ноги умные и выносливые животные. На их горбатых спинах разместилось все нехитрое хозяйство кочевников. Здесь шерстяные пологи и каркасы для шатров, кругляки кизяка и вязанки хвороста для костра. Котлы, чайники, мешки с рисом и мукой. А поверх этого походного скарба, как короли на троне, восседают полусонные, благочестивые, в белых чалмах бабаи. За их спинами женщины с детьми. В пестрых широких балахонах, с блестящими украшениями из металла и цветных камней. Лиц не прячут, смотрят строго, но весело, особенно одна, которую солнце бережет, лицом белее, не так черна, как другие.
— Смотри, Гульпача, шею себе свернешь! — строго выговаривает Мамат с седла, пропуская вперед вереницу верблюдов.
— Она у меня что колесо на оси... Куда хочу, туда и верчу,— к моему удивлению, смело отвечает бойкая красавица-девушка.
— Ну, ну... — только и нашелся что сказать караван- баши.
На верблюжьих горбах, забыв о нужном почтении к караван-баши, кто-то звонко рассмеялся.
— А вот я вас сейчас плеткой! Будете у меня знать, как зубы скалить, бесстыжие! Глаза бы мои на вас не глядели,— не на шутку разошелся Мамат. Он наверняка привел бы свою угрозу в исполнение — огрел плеткой развеселившихся не в меру молодых женщин, да тут подал свой голос один из ослов. Из ущелья ему ответило громкое эхо.
— Этого нам еще недоставало... Накличет беду, безмозглый ишак, сын сатаны, лопоухая тварь... А вы что рот раскрыли? — Это он уже набросился на погонщиков.—Заткните ему глотку, потяните за хвост!
Я не видел, что сделали с бедным ишаком, только он еще раз икнул и засеменил покорно за своими собратьями, нагруженными так же под завязку, как и верблюды... По обе стороны каравана плелись на вид сонные, ко всему, кажется, безразличные собаки с обрубленными хвостами и ушами. Но стоит только появиться кому чужому, как было со мной, в один миг шерсть — дыбом, глаза кровью налились, ощерились пасти. С трудом отогнал их караван-баши, а то бы загрызли на месте. Настоящие породистые волкодавы. Никак со мной дружить не желают. Какую смачную кость им ни подкидывай, рычат, к себе не подпускают. Вот так-то, Салех! В один день стал ты чужим и для собак, и для добрых людей.
Кое-как угомонились овцы, сбившись тесной кучей у шатров. Опустились на землю, вытянув свои длинные ноги, верблюды. Лениво шевелят ушами сонные ишаки. Стихают людские голоса под войлочными крышами кочевников. Уставшие за день, быстро засыпают на пыльных кошмах взрослые и дети.
* * *
Мы с караван-баши сидим у чуть тлеющего костра.
— Надо бы огонь развести пожарче, да нельзя... Хворосту и кизяка в обрез,— жалуется Мамат.
Ловко выхватил уголек из костра, подбросил его на ладони, поднес к трубке-коротышке и задымил в свое удовольствие. Рядом с хозяином сторожевые псы с высунутыми набок языками. Между ног, на всякий случай, английская винтовка с полным набором патронов в магазине.
Любим мы, афганцы, оружие. В семье нередко и гроша на хлеб не бывает, а вот для покупки хорошей винтовки деньги всегда найдутся. Продаст хозяин последний халат на базаре, выпросит в долг у соседа, но на саманной стенке его убогого жилища обязательно будет висеть винтовка... Любовно ухоженная, с прочищенным стволом, со смазанными оружейным маслом затво
ром и курком, готовая в любую минуту на зверя, а если надо, и для защиты от дурного человека.
Владеть оружием учат сызмальства и мальчишек и девчонок.
Помню, с каким волнением я впервые держал в руках тяжелый, в мой рост, карабин... Мне еще и восьми лет не было от роду, но я уже принимал участие в соревновании по стрельбе между подростками. Это был настоящий праздник для всех жителей кишлака. За околицей собиралась большая толпа народу, которая шумно реагировала на каждый выстрел детей. Мишенью служили разрисованные углем усатые человечки на большом валуне. В руках белобородого старосты победителя ожидала щедрая награда — цветной пакетик с леденцами. И как же я горько плакал, когда промахнулся и желанный пакетик с липкими конфетами достался другому мальчугану.
— А что, только одна винтовка на весь караван? — полюбопытствовал я у Мамата...
— Мы не из бедных, в каждой семье по нескольку стволов... винтовки и автоматы... Кочуем, без оружия нам нельзя... Особенно в такое смутное время,— говорит караван-баши.
* * *
Звездная ночь приносит в ущелье сырость и холод. Мамат поплотнее закидывает полу замусоленного, видавшего виды халата, норовит поближе боком пристроиться к костру.
— Значит, это мой последний привал? — уточняю я у него.
— Граница рядом... Пришли, я свое дело сделал. Расходятся наши пути-дороги. Тебе в Пакистан, а мне на родной земле пасти. К утру придут за тобой,— говорит караван-баши, попыхивая трубочкой...
— Да кто придет? — интересуюсь у Мамата.
— Кому надо, тот и придет.... — уклончиво отвечает он. Подбросил кизяка в костер, хватило яркое пламя, сказал, зевая: — Шел бы ты, парень, в мой шатер. Поспал бы часок, другой... Сил набрался... А я разбужу, когда придут.
— Да я вроде и спать не хочу...
— Поспи, поспи, наберись силенок, неизвестно еще, что ждет тебя на чужбине...
...Это только казалось, что спать не хочу. Не успела голова к теплой кошме прикоснуться, как глаза сами закрылись. Тело стало легким, как пух... Стоило чуть пошевельнуться, и вот я уже в воздухе, парю над белыми облаками, лечу, куда не знаю сам. Неожиданно мелькнула тень, тревогой отозвалось сердце. Тень все ближе и ближе. Вдруг явственно вижу перед собой родное лицо. Грустное, со слезами на глазах. Гибкие, мягкие руки звали к себе. Это были руки моей Джамили... Я так верил, что встретят, обнимут меня за воротами Пули- Чархи...
— Не смотри понапрасну по сторонам, дружище,— сказал мне Ахмад... — Джамиля не придет на встречу... Она пропала неизвестно где...
И чтобы как-то рассеять мою печаль, подбодрить друга, сказал уверенно и громко:
— Не тужи, Салех. Ты обязательно встретишься с ней. Мы найдем Джамилю...
А зачем ее искать, когда она здесь, рядом, протяни только руки... Но вместо того чтобы плыть к ней навстречу, я удаляюсь назад. Кто-то крепко ухватил меня за ноги и тянет в неизвестность. Джамиля пропала, растаяла вместе с облаками, и слышу сквозь сон приглушенный, недобрый голос:
— Да проснись ты, наконец, парень... Скоро солнце встанет, а он дрыхнет без задних ног...
Я открываю глаза и вижу нависшие надо мной черные, нахмуренные брови, пухлые, цвета переспелого граната, губы.
— Наконец-то! Соизволил проснуться... А не подскажете ли, уважаемый, какая нынче цена на лазурит в Кабуле?
Услышав эти слова, я окончательно проснулся. Смотрю на злые, как у дикой кошки, глаза, отвечаю, как и положено в таких случаях:
— Революция не повлияла на цену лазурита. Вы имеете желание приобрести этот чудесный камень?
— Да, имею... Я люблю 'все красивое.
Сомнений не было, мы обменялись словами пароля. За мной пришел человек с той, чужой, стороны. Кого угодно я мог представить в этой роли, но только не караванную красавицу — не Гульпачу.
ГЛАВА XIII
Ты не знаешь, о чем петухи голосят? Не о том ли, что мертвых не воскресят? Что еще одна ночь истекла безвозвратно, А живые, об этом не ведая, спят?
Омар Хайям
Немного пришлось нам с Гульпачой топать пешком. Границы фактически не существовало. Никаких пограничных полос и полосатых столбов, строгих пограничников с собаками. Просто узкая тропа вывела из ущелья в долину, которая на географических картах принадлежала уже другому, как принято говорить, сопредельному государству.
— Вот мы и за границей! — объявила Гульпача.
Остановилась, сняла с плеч пузатый вещевой мешок,
ладонь ко лбу приставила. Смотрит на бетонную дорогу, что змеей извивается среди узких зеленых полос, огороженных где саманным дулом, где проволокой колючей, а где тяжелыми камнями. Ждет кого-то, головой недовольно качает...
И вдруг заулыбалась.
— Слава Аллаху! Появился наконец-то!
По шоссе навстречу к нам спешила машина. Вот она уже рядом, скрипнули тормоза, джип как вкопанный замер на дороге. Молодой парень с густой копной волос, в узких джинсах, с пистолетом за поясом акробатически выскочил из машины. Прижал руки к сердцу, улыбается подобострастно* низко кланяется моему проводнику.
Видать, не простая птица эта Гульпача, если мужчина перед женщиной сгибается в три погибели, как перед знатным саибом. Пытался с ней в дороге разговориться, остановила строго, по-командирски:
— Отставить разговорчики! Двигаться тихо, след в след, без всякого шума!
Так, не сказав друг другу и словечка, вышли из ущелья.
Я и сейчас молчу, в разговор чужой не вмешиваюсь, жду, покуриваю в стороне, пусть себе шепчутся, когда надо, окликнут, позовут... Кажется, кончили секретничать. Парень уложил на заднее сиденье вещевой мешок девушки, вручил ей ключ от машины.
— Прошу садиться! — приглашает моя спутница и первая занимает место в машине — за рулем.
Я следую ее примеру, устраиваюсь за спиной водителя. Гульпача небрежно кивает на прощание парню и громко, с озорством:
— Буру бахайр!1
Выжала мягко сцепление, джип, набирая скорость, покатил по гладкой дороге. Парень остался на шоссе, широко расставив ноги. Лениво так, на всякий случай, если обернется Гульпача, помахивал рукой на прощание.
Гульпача наслаждается быстрой ездой... Лихо развеваются на ветру ее длинные волосы, она словно слилась с баранкой, напевает вполголоса какую-то веселую песенку. Я вытянул поудобнее ноги, подставил лицо теплому солнцу. Гладкая дорога быстро убаюкала, и я заснул хорошим, крепким сном.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем снова открыл глаза. Джип, к моему удивлению, стоял на обочине дороги с выключенным мотором.
— Что случилось? Почему мы стоим? — спросил я у Гульпачи.
— Протри глаза, не видишь, похороны,— зло ответила девушка.— Наших с тобой соотечественников на кладбище несут.
Я вышел из машины. Мимо меня торопливо двигалась похоронная процессия. Одни мужчины, как и положено по мусульманскому закону. Белые чалмы покрывали головы живых, белые саваны спеленали мертвых. Я насчитал десять покойников, которых несли на руках, опустив глаза, погруженные в свои печальные думы далеко уже не молодые люди. В конце процессии шел ба- бай, опираясь на посох, то останавливаясь, чтобы передохнуть, то снова семеня слабыми ногами.
— Кого хороните, уважаемый бабай?
Он вздрогнул от неожиданности, услышав родную речь. Остановился, с удивлением посмотрел на меня.
— Хороните, спрашиваю, кого? — еще громче переспросил я старика.
— Сыновей своих. Привезли с гор... Бой там был большой. Самый младший здесь мой сын — Джамиль.
— А сколько у вас детей, уважаемый?
Буру бахайр — поехали.
— Десять дал Аллах, и все мальчики. Трое здесь, у повстанцев, остальные там, у Бабрака. Старший-то мой, Махаммад, большой начальник на родине, капитан,— не без гордости говорит словоохотливый бабай... Помолчал, подумал и уже с печалью в голосе:
— Может, Махаммад убил Джамиля? Разбрелись в этой заварушке. Кто родной, а кто нет... Карает нас, афганцев Аллах за грехи тяжкие. Слыханное ли дело, брат на брата руку поднял.
Чуть замедлил свой шаг похоронный кортеж. Сменились люди, приняли на свои руки тела погибших, двинулись гуськом по серому бетону. Опираясь на палку, заспешил и старик к своему сыну. А вокруг буйствовала весна, расстилалась зеленым ковром ранних всходов с дурманящими запахами миндаля и акаций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35