Пожалев, что купил такого черта, Василий пошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и малость отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за прялкой Сашу— с большими карими, чуть-чуть раскосыми, глазами и длинной, тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся. А когда собрался домой, девушка набросила на себя длинный платок и, выбежав на улицу, без страха подошла к его жеребцу.
— Ты не трогай — не лошадь, а зверь, — предупредил Василий, но девушка рассмеялась.
— Таких зверей видала. С лошадьми выросла — отец-то ведь у меня ямщину гоняет...
Прощаясь, она будто ненароком заметила:
— Если мимо придется бывать, заезжайте.
На крещенье из Огонькова в Красную Рамень наехали сваты...
Александра не сразу привыкла к Огонькову. И поля здесь были не те, и люди другие. В своей родной Рамени хотя поля и маленькие, разбросанные среди лесов, но зато, что ни дом — мастеровой: то плотник, то бондарь, то печник. Здесь же, в Огонькове, люди знали одну землю, крепко вцепились в нее руками, и по всему было видно — земля не забывала за труды, кормила их. Одному Никите, казалось, было мало земли: летом работает в поле, зимой гремит молотом в кузнице. Вначале Александре нравилась в нем эта хозяйская озабоченность и деловитость — любая работа не валилась у него из рук. Даже когда бабка Марина поссорилась с Никитой, сноха этому не придала значения — все со временем уладится: в одной деревне, что в одной семье. Так было у них, в Красной Рамени. Встречаясь с Никитой, она по-прежнему почтительно здоровалась и ставила его в пример другим. Но кто знал, что ручеек раздора, пробежавший между соседями, так будет живуч.
Голодный 1921 год был на исходе. Он безжалостно прошел по Теплогорью, обшарил все, распахнул амбары и клети — в них было пусто, не осталось ни хлеба, ни семян. Люди болели, пухли с голоду, умирали. А те, кто оставались в живых, с надеждой ждали приближения новой веены.
После пасхи Александра стащила с повети деревянный с скрипучим колеском плуг, осмотрела. Надо поправить его, подварить лемех, но кто это сделает? Скрепя сердце, она пошла к Суслонову. Тот молча повертел в руках лемех, швырнул в горно, а потом ловким ударом молота отбил его.
— Сколько, Никита Орефьич, за работу-то?
— Ладно. Не это потерял, — скри-вив губу, сердито ответил Никита и исподлобья посмотрел на Александру: — Слышь, молодица, сменяем. Я кобылицу тебе отдам. В придачу меры две овса сыпну.
— Нет, Никита Орефьич, с Цинбалом не расстанусь.
— Посмотрим, как ты с ним управишься. Я ведь так... жалеючи тебя. Сеять-то нечем — сама с лукошком придешь.
И верно, управиться с Цинбалом было нелегко — за зиму он еще больше одичал. Однажды весной Александра вывела коня на улицу и хотела запрячь, но тот
взвился «свечкой», вырвал из рук повод и бросился со двора.
На второй день бабка Марина, взяв лукошко и насыпав на дно мякины, сама пошла в поскотину. Она дол-го ходила за Цинбалом, подзывая его к себе. Наконец,-
он подошел, диковато ткнул мордой в лукошко и, брыкнув ногами, сшиб старуху.
Бабку Марину привезли домой плашмя на телеге.
После смерти свекрови Александра променяла Цинбала. Никита Суслонов отдал за коня старую с бельмом на глазу кобылицу и одолжил семян на обсев ярового клипа.
- Из первого намолота, Лександра, возвернешь хлебец ... Без проценту, копоши», как своей ссужаю.
Пришлось Александре согласиться — иного выхода не было.
Тот год повсеместно выдался на редкость урожайным, В августе заскрипели по дорогам телеги, тяжело нагруженные свежим зерном, мельницы заработали на все жернова. В домах появился настоящий мягкий душис-тый хлеб, без примеси клеверных головок и перемолотой словой коры; от радости заблестели глаза у стариков, громче зазвенели детские голоса.
Однажды Александра, смолов муку на Касьяновской мельнице, собиралась домой. К ней подошел широкоплечий, невысокого роста лет двадцати семи—тридцати человек в поношенной солдатской шинели. Широкое, с аккуратно подстриженными рыжеватыми усиками лицо улыбалось.
— Вы из Огонькова, как я вижу? — спросил он, — не подбросите мешочек мой до Сосновки?
— Кладите, — суховато отозвалась Александра и принялась запрягать лошадь.
— Разрешите, помогу, — незнакомец взял дугу и только собирался вложить ее в мягкий сыромятный гуж, как Александра остановила:
- Не так запрягаешь, — и, бросив удивленный взгляд па несколько смутившегося незнакомца, добавила: — не умеешь. Городской, что ли?
— Так точно, безлошадный, — отшутился тот.
— Ну, тогда понятно. На кошке не научишься запрятать.
Александра взяла дугу и, вложив ее в ушко гужа, ловко перебросила другой конец через гриву бельмас-той кобылицы. Затянув супонь и расправив вожжи, она уже приветливее сказала:
— Ну что же, товарищ безлошадный, поехали.
Незнакомец, поблагодарив женщину, сел с другой стороны телеги — спина в спину — и взял вожжи.
— Смотри, не растряси, — пошутила Александра и, повернувшись, увидела коротко подстриженный затылок спутника и крепкую загорелую шею. Солдатский поношенный картуз был небрежно надвинут на ухо и придавал незнакомцу молодцеватый вид.
Дорогой они познакомились.
Это был однофамилец Андрей Русанов. Александра кое-что уже слышала о нем от соседей. Андрей родился в Сосновке в бедной семье. Отец жил дома мало, на зиму обычно уезжал на заработки в Питер. С восьми лет и Андрюшку стал брать с собой: хоть лишнего рта не досчитается дома.
В Питере и застала Андрея война. И словно желая покончить с каторжной работой грузчика, он ушел на фронт добровольцем. Позднее, изрядно померзнув в сырых окопах, повидав неоднажды смерть и получив три ранения, понял он, где правда и как ее надо добиваться.
Октябрьскую революцию Андрей встретил у Зимнего дворца. Обвитый патронными лентами, стоял он потом часовым у входа в Смольный и не раз почтительно приветствовал самого Ленина. Здесь читал он впервые еще пахнущие типографской краской декреты о мире, о земле и вспоминал маленькую деревушку, затерявшуюся среди глухих шолгских лесов. И вот теперь, демобилизовавшись после четвертого по счету ранения на польском фронте, возвратился Андрей в родную Соснов-ку. Три брата погибли на войне, отец умер от сыпняка, мать хворала. Ни лошади, ни коровенки. Походил Андрей вокруг избы, покосившейся, заросшей чертополохом и репейником, и решил: «Надо поднимать хозяйство».
Так остался он в деревне.
Когда Андрей Русанов узнал, что молодой вдове трудно управляться с хозяйством, он предложил ей помочь вспахать поле.
- Да ты и лошадь-то запрягать не умеешь, — пошутила она. — Ничего, научимся.
На следующую весну Андрей вспахал поле у Алек, сандры и у себя. В страду же Александра, прихватив Яшку с собой, помогла Андрею убрать хлеб. Хворавшая мать Андрея, по-своему восприняв это, стала все чаще и чаще поговаривать: «Женщина она стоющая, а парнишка, чай, тебе не лишний. Вырастишь. Да и тебе нечего дорогу месить туда-сюда».
Перед новым годом произошел сговор, и Андрей вместе со своей матерью переехал в Огоньково. Зимой С Александрой навозили лесу, напилили тесу, а весной перекрыли дом.
С полгода приглядывались огоньковцы к новому соседу. Но когда Русанов однажды, в воскресенье, купил и Теплых Горах белохолунинец — первый в деревне железный плуг—и от перевоза до дому, три версты без мала, пес его на себе, — поняли: крепко зацепился за землю этот человек.
Через два года Яшку и Еленку отдали в школу. Ходить было не близко, четыре версты, и Александра беспокоилась за ребят: не обморозились бы. А зима была студеная. Кажется, замерло кругом все живое; притихли птицы; деревья, опушенные инеем, застыли в немой дремоте; дымчатый воздух захватывал дыхание.
Как-то рано утром Никита Суслонов вышел на улицу, проскрипел подшитыми валенками к колодцу и, недовольно покашливая, вернулся домой.
— Ну, ребя, хлеба не есть, да с печи не лезть. Вода в колодце — и та застыла. Того и гляди вымерзнет озимь -- без хлеба не остаться бы... — и, взглянув на Еленку, складывавшую в сумку букварь и тетрадки, спросил: — А ты куда, грамотейка?
— В училище.
—Какое тебе училище—птицы на лету дохнут.
Но когда к Суслоновым забежал Яшка, Еленка почти
силком — не обошлось на этот раз и без слез — вырвалась из дому, и они вдвоем быстро скрылись за деревней. Весело поскрипывал под ногами смерзшийся сухой снег, баранья шапка у Яшки подернулась куржевенью, ресницы опушились. Теплые шерстяные рукавички Еленки покрылись белым пушком.
Ребята выбежали к Шолге — до школы уже рукой подать. Вон она стоит на берегу, из труб валит густой дым. Среди снежного поля школа чём-то напоминает большой пароход, какой ходил весной по реке. И трубы как на пароходе, — дым упирается в небо.
В школе почему-то тихо, должно быть, начались уроки. Еленка подошла к классу и неслышно приоткрыла дверь. Ребята, столпившись дружной кучкой, стояли у стола, лица у всех серьезные, даже драчун Коська Рассохин и тот притих.
— Лидия Антоновна, можно?
Пожилая учительница, в очках, с старомодной прической, молча кивнула головой и продолжала обвивать черной лентой свежий пихтовый венок.
Еленка тревожно спросила:
— Лидия Антоновна, зачем ленту-то? Учительница повернулась к девочке и, погладив ее по голове, тихо ответила:
— Горе у нас большое. Умер Ленин.
В тот день, когда хоронили вождя, ребята один за другим подходили к столу и давали клятву.
За Яшкой к столу подошла и Еленка. Она выпрямилась, вытянула руки что швам, как это делал Яшка, и начала: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей»... и вдруг от волнения у нее перехватило горло. Она поднесла ко рту маленький кулачок, кашлянула и, взглянув на молодого человека в блузе с красным галстуком на груди, спросила: «Я начну снова, можно?» — и ее голос зазвучал громко и отчетливо.
— Хорошо, — похвалил человек в блузе и, повязывая на шею Еленки пионерский галстук, спросил: — А если трудно тебе будет, девочка, очень трудно, как ты будешь поступать?
Еленка приподняла голову, взглянула на него, потом на знакомый портрет в простенке — голова чуть-чуть запрокинута, бородка весело торчит, он щурится
из-под широкого мягкого козырька фуражки, словно от солнца... и в петлице пиджака бант, красный бант, как галстук. Еленка стиснула кулачки и тихо сказала:
— Идти, как Ленин...
— Правильно, девочка. Идти, как Ленин, идти с партией нашей, с народом...
После собрания Еленка и Яшка заторопились домой и, свернув с дороги, пошли напрямик по насту. Вскоре они миновали Кожухово, выбрались на берег — и вдруг Яшка, вскрикнув, провалился в какую-то яму. Еленка подбежала и заглянула вниз: разве выберешься оттуда, ведь две сажени ямища — здесь когда-то летом обжигали кирпичи.
Яшка храбрился:
— Ничего, выкарабкаюсь.
Но выбраться оказалось нелегко. Яма была в самом деле глубокая с крутыми отвесными стенками. Как Яшка ни пытался ползти по жерди, озябшие руки срывались, и он кубарем падал на дно. Поблизости виднелись торчащие из-под снега острови — тонкие жерди с ,ко-ротко подсеченными сучьями. На них огоньковцы вешали горох, чтобы он не слежался. Еленка с трудом вытянула жердь из снега и, подтащив ее, опустила в яму. Яшка пробовал цепляться за сучки, но они на морозе были хрупкие, обламывались, и он снова падал. Тогда Еленка сняла с головы старенький платок, перекрутила его жгутом и бросила один конец Яшке. Привязав платок к ремню и держась за него, Яшка осторожно стал ползти по острови, а Еленка изо всех сил тянула за концы платка.
Вернулись они домой поздно, озябшие, но оживленные. По пути Еленка забежала к Яшке за обещанной им книжкой. Озабоченная Александра всплеснула руками:
— И где это вы запропали? Отец-то встречать уехал.
— А мы, мам, прямиком, через кирпичну, — выпалил Яшка и распахнул полушубок: на груди пламенели яркие концы галстука.
— О-о, да какой ты нарядный, — одобрительно сказала мать.
— И у меня тоже, — Еленка осторожно растегнула пальтишко, словно боялась измять обновку.
Еленка не знала, что ее дома ждет неприятность. Отец у порога тесал полозья для саней и ругал жену:
— Потатчица. Девчонка сопливая, и та из рук выбивается. Говорил, некуда ходить, не-е-ет, надо, тятя-батя...
Вскоре на пороге показалась разрумянившаяся, с блестящими глазами Еленка. Никита встал, воткнул топор в колоду, сурово взглянул на дочь:
— Ну, девка, снимай шабур... — И вдруг, увидев на шее дочери красный галстук, оторопел: — Что это за тряпка?
— Это не тряпка, тятя, а пионерский галстук, — спокойно ответила девочка, и это спокойствие еще сильнее покоробило Никиту. Он шагнул к дочери — та попятилась, сжалась и, казалось, стала еще меньше. Выглянувшая из-за перегородки мать было заступилась.
— Не твое дело, — огрызнулся на жену Никита. — Значица, в коммунистки, без спросу записалась? О стриженной башкой станешь бегать? Оно проще—ни заботы, ни работы — только пайки, тятя-батя, давай!—Он обернулся и, увидев рядом низенькую остроносую жену, локтем оттолкнул ее—Уйди, карга. — И опять к дочке: — Значица, не спросилась отца? А коли не спросилась — снимай тряпку... Снимай, снимай,—и Никита, закусив губу, шагнул к Еленке, большой клешнятой рукой сорвал с шеи галстук и, бросив на колоду, хватил топором. Кончик галстука отскочил и словно окровя-нил пол.
Еленка схватила галстук, подобрала с полу маленький отрубленный кончик и, выскочив на улицу, простоволосая, в ситцевом платьице, бросилась к русановскому дому.
Яшка сидел на печи и, засунув ноги в горячий сухой овес, читал сказку о хитрой лисе и глупом волке. Увидев Еленку, он обрадовался:
— Лезь, Ленка, ко мне. Сказку вместе читать будем. Ох, и забавная же, — но, заметив слезы у подружки, смутился.
Еленка рассказала о случившемся, бережно разгладила галстук на коленях, спросила:
— Что делать-то теперь, Яша?
— Мы сошьем. Нитку выкрасим и сошьем.
Яшка выкрасил нитку красными чернилами и, ра-зыскав в моховом пазу иголку, подал Еленке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44