.. вопреки его либерализму, средневековой мистики! Правда, я понимаю, чего Гете добивался, обращаясь к античности и эллинизму! Рабский, несвободный, грубый и несовершенный европейский дух, несмотря на Ренессанс, Реформацию и французскую революцию, он хотел соединить и пронизать ясным и гармоничным духом Эллады, вот в чем смысл влечения Фауста к прекрасной Елене, не так ли? Но это был как порыв Икара, ибо что у него в конце концов осталось в руках от прекрасной Елены? Только, жалкие одеяния! Весь эллинизм тогдашней Европы оказался пустой скорлупой без ореха! Следовательно, если это был всего лишь фантом... а, в сущности, само стремление было верным... что оставалось делать Фаусту? Он обратился к реальной жизни... но что он делает и как поступает в ней... именно в ней, нам сейчас должно быть чуждо! Ибо, помогая императору задушить мятеж и анархию, которая стремилась к миру, то есть, поступая как контрреволюционер, он получает в награду какой-то пустынный берег и собирается его цивилизовать... Это, конечно, могло бы отвечать духу нашего времени, которое поставило своей задачей с помощью труда расширить границы цивилизации! Но,— устроившись поудобнее и немного передохнув, капитан окинул взглядом прохожих и сидящих на скамейках людей и продолжал,— эта его цивилизация насаждается за счет тех же, правда немногочисленных, старожилов, Филемон и старуха Бавкида становятся жертвами ее ненасытности, и разве вам это не напоминает колонизацию, типичную для капитализма от его зарождения по сей день? Сначала он служит реакции, а затем чинит произвол над слабыми, вот истоки и конец обращения Фауста к реальной жизни, следовательно, разве может он олицетворять и проводить в жизнь сегодняшние человеческие стремления, сегодняшнюю проблему человечества так, как ее в личном и общественном аспекте поставила... почему бы об этом не сказать? — улыбнулся капитан,— русская революция? В сравнении с ней Гете со своим «Фаустом» обычный либерал, Рге1§е151; \ идеолог зарождающегося капитализма.
— Да вы, капитан, заражены революционными идеями! — осклабился Панкрац, слушая его только из любопытства.— У меня такое впечатление, будто вы в своем захолустье закончили московскую академию!
— Нет, ничего подобного не было! — живо повернулся к нему капитан.— И все же вы почти угадали! Я уже вам сказал... только не говорите так громко...
единственное мое спасение там — один товарищ! К сожалению, он там временно, это инженер, который выполняет заказ частного предприятия,— он прокладывает дорогу. Чрезвычайно интеллигентный человек, начитанный и марксист. В беседах с ним я провел много вечеров, говорили мы и о «Фаусте»! Но о чем это я? — назвав Панкрацу имя своего товарища, капитан, подперев рукой голову, задумался.— Ах да! — вспомнил он, но тут же осекся и засмеялся.— Но могу ли я вообще вам все это говорить? Вы теперь... враг!
— Пожалуйста, говорите, лично вам я не враг! — намереваясь его остановить, когда надоест, Панкрац не мешал ему поверять свои мысли.
— Не уверен, есть ли в этом смысл! — все же засомневался капитан.— Убедить вас наверняка не смогу! — Очевидно, у капитана была слишком большая потребность высказаться, чтобы так легко его можно было прервать, поэтому, немного помолчав, он продолжил: — Вы, наверное, помните, я говорил вам о противоречии, существующем между фаустовской философией Гете и пессимистической философией Шопенгауэра, с одной стороны, и их жизнью — с другой, и пришел к выводу,
что одно из них — или их философия, или их жизнь
ложны! Я сторонник оптимистической, жизненной философии, такой, которая бы могла сказать, что жизнь не трагична, а прекрасна, она прекрасна для всех людей! Тогда я считал такую философию вполне возможной, как бы это сказать? — в духе вашего идеала... вы понимаете, о чем я говорю! Да, скажите откровенно, возможно ли что-либо подобное с точки зрения капитализма, который якобы искренне стремится к классовой гармонии, а на деле увековечивает классовый эгоизм, такой эгоизм, когда большинство обречено на вечные страдания и нищету, рабство и невежество, да еще в любое время может стать пушечным мясом? Нет! Когда горсточка людей наверху предается оргиям, в то время как миллионы тех, что на дне, тонут все глубже, нет, это не тот путь, по которому должно идти человечество, это ложный путь, даже для тех, кто сам же его и прокладывает. Он не приведет к ренессансу, о котором в своем «Фаусте», но там только сугубо лично, мечтал Гете! В еще меньшей степени может осуществиться такой ренессанс, к которому стремимся мы, сегодняшнее поколение людей, добиваясь его коллективными усилиями для каждого самого ничтожного человеческого существа на земле! Но как, как достичь этого ренессанса? Видите ли,— зашептал капитан, но, увлекшись, продолжил уже громче,— это мое глубокое убеждение... он возможен только в результате победы пролетариата! И только там, где это произойдет в совершенно новом виде и форме, базирующийся на достижениях техники, свободный от разделения на классы, будет восстановлен жизнелюбивый и гармоничный эллинский дух — так уже, я слышал, воспитывают молодежь в сегодняшней России. И вот что интересно: старая царская Россия развивалась в традициях рафинированной Византии, пролетарская народная Россия возвращается к естественной и здоровой Элладе, к Афинам Перикла, а ее примеру последует... хи-хи-хи! — захихикал самодовольный капитан, словно все это он уже видит осуществленным. Но в тот же миг осекся, слова застряли в горле, лицо залил румянец, он встал, вернее, подскочил и застыл, вскинув руку для приветствия.
Мимо них, приблизившись сзади, проходил высокий по званию офицер; Панкрац, заметивший его несколько раньше, признал в нем генерала. В мягких, безукоризненно начищенных сапогах, коренастый и тучный, с мясистым и холодно-неподвижным лицом, он, собственно,, у же шага на два отошел от них, но все еще, бросая взгляды через плечо, продолжал пристально и вопросительно смотреть на капитана. Сейчас же остановился и, небрежно ответив на приветствие, подозвал капитана к себе.
У Братича из-под мышки выпал сверток для кузины, но, не обратив на это внимания, он поспешил к генералу и застыл перед ним. Потом что-то стал объяснять, что — разобрать было нельзя. У генерала, напротив, был сильный, зычный голос, он не мог говорить тихо, а возможно, и не хотел из-за снующей вокруг любознательной публики. Так, Панкрац услышал, как генерал спросил капитана, где тот служит, что делает в городе, с кем это там сидит и о чем рассказывает? Сегодняшняя Россия, пролетарская народная Россия, что это значит, разве приличествуют офицеру подобные разговоры?
Кончилось все тем, что генерал, строго и холодно посмотрев на капитана, отпустил его. Тот вернулся весь красный и растерянный и бессмысленно уставился на свой сверток, который поднял и положил на скамью старый Смудж. Вдруг он спохватился, схватил сверток и посмотрел вслед генералу, перешедшему уже на другую сторону аллеи.
— Пойдемте, господа! — выдавил он из себя и собрался уйти.— Или вы остаетесь?
— Нет, и мы идем,— поднялся и Панкрац с дедом и, зашагав в ногу с капитаном, стал его расспрашивать, еле сдерживая улыбку.— Что случилось? Как неожиданно появился, мы даже и не заметили! Кажется, он вас спрашивал, с кем вы сидите?
Капитану было стыдно признаться, что он, чтобы рассеять возникшие у генерала подозрения, прикрылся орюнашством Панкраца, поэтому глухо бросил:
— Да, пришлось сказать, откуда я вас знаю! — И замолчал, не поднимая глаз.— Ах! — вздохнул он как-то беспомощно и в то же время гневно.— Приказал завтра явиться на рапорт в местную комендатуру. Из-за... непозволительных для офицера разговоров и неумения вести себя в общественных местах!
— Вот как? — искренне удивился Панкрац; этого он не слышал и не ожидал услышать.— Впрочем, что он вам может сделать, подробности до него не дошли! Хотите, чтобы я был вашим свидетелем? — предложил он с определенной коварной целью.
— Нет, благодарю вас, в этом нет необходимости, да и вряд ли бы это помогло! — пробормотал капитан.— Я попытаюсь сам себя защитить, а если не удастся, к черту все! К черту! — чуть было не крикнул он с каким-то странным воодушевлением и даже удовлетворением. Но тут же снова помрачнел и замолчал, правда, ненадолго— цивилизация, — милитаризация! — пробормотал он и опять едва сдержался, чтобы не крикнуть.— Мы живем не в эпоху цивилизации, а в эпоху милитаризации! Хи-хи! — засмеялся он тихо, жалобно, горько.— Отравляющий газ вместо чистого воздуха!
— Ив такое время вы все же хотите стать человеком гражданским! — не без злорадства, но и с любопытством заметил Панкрац.— Вы сказали, что у вас уже есть какой-то план, поэтому на вашем месте я бы не принимал все это близко к сердцу!
— Возможно, это подтолкнет меня к осуществлению моего плана! — пробормотал капитан, а затем доверительно обратился к Панкрацу: — Наверное, после того что я вам скажу, вам станет более понятен мой замысел! Видите ли,— он подошел к нему ближе,— мне очень мешает, да вот и сейчас перед генералом я чувствовал себя скованно из-за того, что служил во времена Австро-Венгрии офицером. Единственно, что меня еще удерживает, так это то, что по отцу я православный и что мой брат чиновник в министерстве. Но именно этим, полагаю, и надо воспользоваться, чтобы наилучшим образом выкрутиться... я думаю, нужно добиться отставки, а будучи на пенсии, если не найду места на гражданской службе, мне будет на что жить и... и...— капитан не закончил, да и Панкрац его прервал:
— Но как вам это удастся, вы еще так молоды?
— Подают в отставку и значительно моложе меня! — уверенно сказал капитан.— А как я себе это представляю, вам я, наверное, могу сказать: серией анонимных писем вызову к себе еще большее недоверие. Вы бы их могли писать прямо из...— улыбнулся капитан, сделав вид, что шутит;
— А вы не опасаетесь, что добьетесь совсем обратного результата,— наказания и разжалования?
— То-то и оно,— сникнув, согласился капитан,— поэтому я и не решаюсь привести свой план в действие. Но раз нельзя так,— он снова повеселел,— то всегда можно найти другой выход! Не удивляйтесь и не считайте меня и в самом деле ненормальным, если в один прекрасный день услышите, что я нахожусь в сумасшедшем доме! — Вдруг, испугавшись, что мог произвести на Панкраца неприятное впечатление, капитан поспешил пояснить.— Вы не можете себе представить, до чего все это для меня невыносимо! Нахожу, что из всех ложных путей, на которые капитализм толкает человечество, милитаризм является наихудшим. Я это знаю по службе в австрийских войсках: грубая военная машина старается всех причесать под одну гребенку, а жить без свободы духа тяжело.
Капитан замолчал; к ним снова приближался офицер, впрочем, теперь рангом ниже, поэтому он первым отдал честь капитану.
— Вот видите, вы тоже власть! — усмехнулся Панкрац. Впрочем, капитан не произвел на него неприятного впечатления, он был просто смешон; все его рассуждения казались обычным фантазерством мягкотелого человека. Об этом он, правда, ничего не сказал, только повторил: — Да, власть! Если бы он вам не отдал честь, вы тоже могли бы потребовать явиться на рапорт!
— Зачем мне это, да и вообще, к чему мне власть? Я хочу жить свободно и... довольно с меня и прошлой войны!
— Вы не настоящий большевик! — засмеялся Панкрац.
— Конечно, нет! Мне до этого далеко, я и сам знаю! — капитан стал вдруг необычно серьезным. На самом деле он просто не решался продолжать, ибо Панкрац говорил слишком громко, а на улице становилось все многолюднее.— Я так и не выяснил,— он остановился и огляделся,— в какую сторону вы идете; мне нужно сюда! — показал он рукой и назвал улицу.
Они стояли на другом конце пристанционного сквера. Капитан движением руки указал на небольшую улицу, которая вела к главной площади, оттуда капитану до дома кузины было еще прилично далеко, следовало пройти через весь верхний город. Между тем, чтобы до конца выяснить все с капитаном, из-за чего он собственно и задержался, у Панкраца не было необходимости идти так далеко, и он решился:
— Да я никуда не спешу, могу вас немного проводить! — и тут же обратился к деду: — Ты бы мог и один, тебе вон туда! — он показал ему в направлении небольшой аллеи.— Улицу, наверное, найдешь,— он сказал ему и ее название,— и запомни, дом номер двадцать, третий этаж!
Старый Смудж стоял подавленный, погруженный в свои мысли. Покашливая и умоляюще глядя на капитана, он снова напомнил Панкрацу, что пора идти к Васо и... и...
— Я непременно приду, он наверняка уже там! — прервал его Панкрац.— Ты иди, а я потом зайду и обо всем расскажу! Пошли? — обратился он к капитану.
Но капитан продолжал стоять. Он удивленно и сочувственно смотрел на старого Смуджа, будто видел его впервые; затем сказал, обращаясь к ним обоим:
— Знаете что, вы сделайте все свои дела, а там и я освобожусь! И тогда,— он обратился к Панкрацу,— если у вас есть время и желание, мы могли бы встретиться вечером! У меня как раз есть два билета, один я купил для кузины, но она отказалась идти в театр, сославшись на смерть тетки, поэтому билет я мог бы отдать вам! Ну как, хотите? В таком случае вы бы могли подождать у театра, поскольку билеты у меня дома!
Прекрасно! — подумал Панкрац.— Пойти в театр, да еще бесплатно, к тому же, вероятно, он там встретит и свою незнакомку. Конечно, он согласился. Но и сейчас ему не хотелось расставаться с капитаном; идти к Васо, куда его тем не менее подталкивало любопытство, было еще слишком рано!
— Я могу еще немного побыть с вами! — сказал он и потащил капитана за рукав. Но капитан медлил, какой-то вдруг просветленный и бодрый, он обратился к старому Смуджу:
— А почему бы и вам не пойти, господин Смудж? Билет, наверное, смогли бы купить, да и не мешает вам немного развеяться! К тому же вы ведь сами старый театральный кларнетист! Вспомните молодость, хи- хи-хи!
У старого Смуджа округлились глаза, он даже раскрыл рот, собираясь что-то сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43