душевая кабина 150х70 с высоким поддоном
Он слишком стар, чтобы беречь свою репутацию.
– Изложи его требования в письменной форме, и пусть он вступает в игру, а там посмотрим.
– Он требует письменных гарантий до того, как вступит в игру.
– Я его в порошок сотру. Я чуть было этого не сделал, когда мы встречались с ним в «Морском волке». Этот говнюк строит из себя всезнайку и смотрит на остальных свысока. Я перевешаю всех его кошек, чтобы ему не о ком было больше волноваться. Нет, лучше сначала одну, как предостережение, а если он будет и дальше упираться, то перевешаю всех, одну за другой.
– Оставь ты кошек в покое. Я скажу вам, какие бумаги требуются, пусть их подпишут у нас, потом подпишет он, и дело с концом. Эта история не будет длиться вечно. Хотя пока конца ей не видно.
– Я не знаю, что это за история, да меня это и не интересует. Мне известно только, что это называется «Дело Рохаса, НЙ, 5075», а больше мне и знать не нужно. Я целыми днями торчу перед компьютером, перепечатывая сообщения, и у меня задница стала такой же формы, как мой вращающийся стул. Мне непонятно только, как можно доверять этой мумии.
– Он актер.
– Просто педик с перьями, как в мюзик-холле. Ты видел, какая у него походочка? Похож на Фреда Астера, который заработал артрит. Ты меня не угостишь рюмочкой?
– О чем разговор.
Ему хотелось, чтобы этот человек побыстрее выпил свою рюмку и ушел, избавив его от необходимости разговаривать. Однако тот был настроен иначе, и вид безбрежной морской глади напомнил ему об утонувших несколько дней назад женщинах с Мартиники, которых негр-капитан, занимавшийся перевозкой нелегалов-эмигрантов, распорядился спустить на воду в ящиках, тут же пошедших ко дну; о чем он тут же поведал Робардсу.
– В Кроуме собирают всех задержанных нелегальных эмигрантов. Из тридцати пяти стран. Подумай только, из тридцати пяти латиноамериканских стран люди рвутся на наше побережье! А больше всего – из карибских и из Центральной Америки, но хватает и колумбийцев, перуанцев, боливийцев. К югу от Рио-Гранде живут те, кто умирает с голоду, и все они хотят сюда, к нам; и если им это удастся, то умирать с голоду будем мы. Сюда попадает народ даже из стран Юго-Восточной Азии – и всегда через Багамские острова, у них там что-то вроде перевалочного пункта. На этом целый бизнес построен: есть специальные корабли, которые только этим и занимаются, они никогда не доходят до берега, а трупы выбрасывает море. Много места эти трупы не занимают, но приходится заводить дела. Горы бумаг! Лучшие капитаны – на суднах «Большой Кайман» и «Нассау», настоящие мастера своего дела. Если все идет хорошо, они доставляют их почти до берега; если плохо – добирайтесь сами, вплавь, а почти никто из этих бедняг не умеет плавать. Если они у себя на родине прокормиться не могут, откуда бы им уметь плавать?
Он уже все допил, а повторить ему никто не предлагал, хотя он бы не возражал; Робардс молчал, не желая поддерживать разговор, а солнце уже почти опустилось за горизонт, оставив только ярко-оранжевый отсвет на небе. Он поднялся и пожал собеседнику руку.
– Прощайте, мистер Робардс, мы будем ждать ваших указаний. Наше нью-йоркское отделение сразу же приступит к их выполнению.
– Надеюсь. Возможно, я их пришлю уже завтра.
– Как там Сиэтл?
– Холодно, очень холодно.
– Майами – совсем другое дело. Когда вы там в Сиэтле ходите в пальто и теплых башмаках, мы тут купаемся и загораем.
– Вы просто сами не понимаете, как вам повезло.
Наконец он один. Как же он проголодался! Мужчина отправляется в ресторан, где каждая пара сидит за отдельным столиком, словно на уединенном острове, а на столике – свеча. Все загорели, разговаривают спокойно, хорошо осознавая, что находятся в раю. В меню, которое ему приносят, только незнакомые иностранные блюда, поэтому он просит бифштекс по нью-йоркски с большим гарниром.
– Что вы предпочитаете на гарнир?
– Все.
Он думает, что аппетит у него разыгрался от близости моря, но тут же напоминает сам себе, что никогда не страдал плохим аппетитом. Выступление Дебби назначено на половину одиннадцатого; у него еще остается время спуститься к пляжу и пройтись по дощатому настилу, который теряется где-то в дали Майами-Бич. По дороге ему попадаются обнявшиеся парочки, молодые люди, которые вышагивают с таким видом, словно тренируются к решающим атлетическим состязаниям, и вдовы, вдовы, седовласые вдовы с перманентом, которые тоже прогуливаются по двое; только они и любуются лунной дорожкой на морской глади. «Похоже на след от кометы, – говорят они, – совсем как след от кометы». Луна то и дело скрывается за набегающими облачками, отчего напоминает загадочную маску. Что скрывает эта маска? Другую сторону. До начала представления еще целых полтора часа, которые он проводит, растянувшись на кровати в своем номере, бессмысленно глядя в телевизор, до которого ему, по существу, нет никакого дела, – так разглядывают золотых рыбок в аквариуме с подсветкой. Воображение его разыгрывается: он представляет себе веревку, которая тянется от ванной к изголовью его кровати, а на ней висят все кошки дона Анхелито, дохлые, высохшие после смерти, – только кошки и кролики усыхают после смерти, словно при жизни были надутыми шариками, из которых теперь вышел весь воздух и они сморщились. Он оглядывает себя в зеркало и остается доволен: «Прекрасно, Альфред или Эдвард, жизнь принадлежит тебе». Или тебя зовут Роберт? Конечно, Роберт, ты ведь Роберт Робардс, бизнесмен из Сиэтла, и должен вести себя вечером так, как положено Роберту Робардсу, бизнесмену из Сиэтла. Завтра он встанет пораньше и напишет первый отчет о своей встрече с доном Анхелито, но сейчас его ждет Дебби Рейнолдс, и он надеется, что ему достанется хороший столик: портье обычно хорошо реагируют на чаевые в пятьдесят долларов. Ему оставлен столик в четвертом углу, далековато, но видно оттуда неплохо.
– Принесите бутылку бургундского, побольше льда и стакан.
– Розового?
– Любого.
При таком освещении морщин на лице Дебби почти не видно, и возраст ее выдает только немного свисающие под мышками складки кожи. Но движения ее по-прежнему проворны, она двигается быстро, умудряясь постреливать глазами сразу в нескольких направлениях. Она играет ту же роль: бойкая девочка, слегка постаревшая, танцует как заправский профессионал, и только в голосе звучат приглушенные тона – это уже не тот голос, что пел когда-то «Тэмми». Но она исполняет эту песню; исполняет, потому что он просит ее об этом в записке, которую Дебби передает официант. Еще несколько человек, кроме него, попросили о том же – люди его поколения, которых немало за столиками. Впрочем, молодежи тут почти нет. А несколько молодых пар улыбаются с таким видом, словно они оказались в музее чужих воспоминаний. Ее два раза вызывают на «бис». Она быстро пробегает между столиками, кому-то подмигивая, кому-то посылая воздушные поцелуи, кого-то целуя, едва касаясь губами, а потом ускользает за занавес, на прощание повернув к собравшимся радостное лицо. Он сидит рядом с занавесом, и когда Дебби выходит раскланяться еще раз, она оказывается в полуметре от мужчины, голова которого уже затуманена бургундским. Ее изогнувшееся в поклоне тело и его лицо оказываются совсем рядом, и мужчина видит толстый слой грима, скрывающий все морщины, из-за которого ее улыбка вблизи похожа скорее на болезненную гримасу.
* * *
– Пожалуйста, ваше превосходительство. Речь идет о том, чтобы собрать информацию и вынести приговор в соответствии с доказанными фактами, которые неопровержимо свидетельствуют о коварстве и преднамеренности, с которыми обвиняемый, Хесус Галиндес Суарес, испанец, ставший политическим эмигрантом после победы, одержанной генералиссимусом Франко в борьбе с атеизмом и коммунизмом, и принятый в нашей стране благодаря великодушию доминиканцев, и в первую очередь великодушию первого среди доминиканцев, Главнокомандующего армией и флотом, Почетного сына Республики, Благодетеля Родины и Отца Новой Родины, первого доминиканца среди всех первых доминиканцев, главного освободителя Америки после Боливара, его преосвященства Рафаэля Леонидаса Трухильо. Великодушное сердце нашего каудильо распахнулось навстречу горю и бедам воюющей Испании, и он позволил въехать в Доминиканскую Республику сотням беженцев. Некоторые внесли свой вклад в дело процветания нашей родины, другие уснули здесь вечным сном и покоятся в нашей земле, но нашлись и такие – ничтожное меньшинство, – кто начал сеять змеиное семя, семя коррупции и заговоров, семя коммунизма и предательства нашей доминиканской родины. Сердце нашего генералиссимуса было открыто для всех, и никого он не спрашивал, что и о чем тот говорит; особенно когда дело касалось таких людей, как Хесус Галиндес Суарес, от природы наделенных умом, который могли бы они направить на добро, милосердие и красоту. Однако обвиняемый пошел по другому пути. Он превратился в гадюку, откладывающую свои яйца, и насмеялся над доверием доминиканцев; он плел сети заговоров, нарушавших покой нашего народа, стал одним из зачинателей всех трудовых конфликтов, всех заговоров, разделивших доминиканцев в сороковые годы на два лагеря. Это повлекло за собой единственно разумные меры: преследование и высылку, ибо превыше всего, превыше великодушно дарованного права на убежище, стоит забота о благополучии нашей родины, благоденствие доминиканцев. Не удовлетворившись тем, что он посеял семена раздора между нами, Галиндес стал заниматься тем же в других странах и, зная прекрасно, что Соединенные Штаты Америки, страна-гарант свободы во всем мире, являются главным оплотом нашей политики, начал пытаться подорвать доверие, которые американские организации испытывают по отношению к нашему Благодетелю Родины, к главному делу его жизни: борьбе за процветающую Доминиканскую Республику, ее мир и спокойствие. Обвиняемый неоднократно подвергал критике – устно и письменно – дружественные отношения Соединенных Штатов с другими государствами нашего континента, в том числе и с нашим, являющимся надежным бастионом против коммунизма. Он поддерживал все шаги, направленные против нашей страны, как за ее пределами, так и на нашей территории, – действия незначительного меньшинства, которое бездумно идет на поводу у пропагандистов вроде Галиндеса Суареса, убивающих их словами, завлекающих их в бездну. Но вам, ваше превосходительство, лучше других известно, сколько терпения проявили вы перед лицом такой враждебности, как незначительны для нашего всеобщего счастья и благополучия были эти комариные укусы. Однако, не довольствуясь откровенной ненавистью к тому, кто дал ему свою любовь, Хесус Галиндес решил подорвать дело вашей жизни и написал эту гнусность, этот низкий, бесчестный, подлый, проституированный, презренный, отвратительный пасквиль. Одно прикосновение к нему, хотя я делаю это по долгу службы, вызывает у меня тошноту; и только дисциплина, заставляющая меня беспрекословно повиноваться всем распоряжениям вашего превосходительства, вынуждает меня брать эту книжонку в руки, листать ее, читать те страницы, которые ярче всего свидетельствуют о неблагодарности и непорядочности автора. Однако выбрать эти страницы нелегко, ваше превосходительство, потому что вся книга – талантливая, следует признать, а потому еще более ужасная ложь и клевета на Благодетеля Родины, его дело и его семью. За примерами далеко ходить не надо. Уже на первых страницах книги сообщается, что ваше превосходительство начал свой путь наверх с предательства генерала Орасио Васкеса и вступив в сговор с мятежниками, которыми командовал Эстрелья Уренья, которые восстали 23 февраля 1930 года. И тут же, буквально тут же, начинает обвиняемый плести сеть лжи относительно нашего Благодетеля, настаивая при этом, что он основывается на достоверных источниках, – он называет их «источниками», эти рассадники ненависти против Трухильо. Так, он пишет: «Разница скоро становится очевидной, а методы предвыборной борьбы совершенно иными. В любой из книг, где обличается Трухильо, можно прочитать о нападениях и убийствах, которые, начиная с этого момента, практикуют приспешники Трухильо, а также о печально известной «сорок второй», – бригаде, в которую, по всей видимости, входили военные и которой командовал офицер по имени Мигель Анхель Паулино». И после этого ужасного искажения фактов, которые якобы подтверждаются противниками Трухильо, перечисляются убийства, в которых обвиняется Благодетель Родины; обвинения эти швыряются ему в лицо, как отбросы. Так, чуть ниже говорится о систематическом уничтожении всех политических противников. Не могу удержаться, чтобы не зачитать следующий отрывок: «Спасшиеся от политического террора если и возвращались, то в гробах, и тогда Трухильо оказывал им посмертные почести». У меня нет слов, генералиссимус, чтобы выразить мое возмущение этой фразой, которая обвиняет вас дважды – в совершении убийств и в бездушном цинизме. Обвиняемый пытается замарать грязью не только нашего Благодетеля, но и ни в чем не виновных членов его дружной семьи; он, не колеблясь, готов бросить тень даже на ребенка, на Рафаэля Леонидаса Трухильо Мартинеса, нашего Рамфиса, гордость доминиканской молодежи.
– Оставьте пока мою семью, капитан. Приберегите это на конец, тогда я сам займусь этим типом. То, что касается семьи, это мое дело; то, что касается Родины, – касается всех.
Он оставляет это на конец, и пока этот самозваный обвинитель, тщательно вымывший руки после того, как он пытал тебя, разглагольствует, ты присутствуешь при этом фарсе как его часть и как зритель, у которого есть свое мнение относительно удачных и неудачных мест в его монологе и того, как он их произносит, как зачитывает написанное тобой.
– Ваше превосходительство позволит мне зачитать то, что касается Лины Ловатон?
– Сеньорита Ловатон никогда не была членом моей семьи, поэтому вы, капитан, можете коснуться этой темы. Мне нечего скрывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Изложи его требования в письменной форме, и пусть он вступает в игру, а там посмотрим.
– Он требует письменных гарантий до того, как вступит в игру.
– Я его в порошок сотру. Я чуть было этого не сделал, когда мы встречались с ним в «Морском волке». Этот говнюк строит из себя всезнайку и смотрит на остальных свысока. Я перевешаю всех его кошек, чтобы ему не о ком было больше волноваться. Нет, лучше сначала одну, как предостережение, а если он будет и дальше упираться, то перевешаю всех, одну за другой.
– Оставь ты кошек в покое. Я скажу вам, какие бумаги требуются, пусть их подпишут у нас, потом подпишет он, и дело с концом. Эта история не будет длиться вечно. Хотя пока конца ей не видно.
– Я не знаю, что это за история, да меня это и не интересует. Мне известно только, что это называется «Дело Рохаса, НЙ, 5075», а больше мне и знать не нужно. Я целыми днями торчу перед компьютером, перепечатывая сообщения, и у меня задница стала такой же формы, как мой вращающийся стул. Мне непонятно только, как можно доверять этой мумии.
– Он актер.
– Просто педик с перьями, как в мюзик-холле. Ты видел, какая у него походочка? Похож на Фреда Астера, который заработал артрит. Ты меня не угостишь рюмочкой?
– О чем разговор.
Ему хотелось, чтобы этот человек побыстрее выпил свою рюмку и ушел, избавив его от необходимости разговаривать. Однако тот был настроен иначе, и вид безбрежной морской глади напомнил ему об утонувших несколько дней назад женщинах с Мартиники, которых негр-капитан, занимавшийся перевозкой нелегалов-эмигрантов, распорядился спустить на воду в ящиках, тут же пошедших ко дну; о чем он тут же поведал Робардсу.
– В Кроуме собирают всех задержанных нелегальных эмигрантов. Из тридцати пяти стран. Подумай только, из тридцати пяти латиноамериканских стран люди рвутся на наше побережье! А больше всего – из карибских и из Центральной Америки, но хватает и колумбийцев, перуанцев, боливийцев. К югу от Рио-Гранде живут те, кто умирает с голоду, и все они хотят сюда, к нам; и если им это удастся, то умирать с голоду будем мы. Сюда попадает народ даже из стран Юго-Восточной Азии – и всегда через Багамские острова, у них там что-то вроде перевалочного пункта. На этом целый бизнес построен: есть специальные корабли, которые только этим и занимаются, они никогда не доходят до берега, а трупы выбрасывает море. Много места эти трупы не занимают, но приходится заводить дела. Горы бумаг! Лучшие капитаны – на суднах «Большой Кайман» и «Нассау», настоящие мастера своего дела. Если все идет хорошо, они доставляют их почти до берега; если плохо – добирайтесь сами, вплавь, а почти никто из этих бедняг не умеет плавать. Если они у себя на родине прокормиться не могут, откуда бы им уметь плавать?
Он уже все допил, а повторить ему никто не предлагал, хотя он бы не возражал; Робардс молчал, не желая поддерживать разговор, а солнце уже почти опустилось за горизонт, оставив только ярко-оранжевый отсвет на небе. Он поднялся и пожал собеседнику руку.
– Прощайте, мистер Робардс, мы будем ждать ваших указаний. Наше нью-йоркское отделение сразу же приступит к их выполнению.
– Надеюсь. Возможно, я их пришлю уже завтра.
– Как там Сиэтл?
– Холодно, очень холодно.
– Майами – совсем другое дело. Когда вы там в Сиэтле ходите в пальто и теплых башмаках, мы тут купаемся и загораем.
– Вы просто сами не понимаете, как вам повезло.
Наконец он один. Как же он проголодался! Мужчина отправляется в ресторан, где каждая пара сидит за отдельным столиком, словно на уединенном острове, а на столике – свеча. Все загорели, разговаривают спокойно, хорошо осознавая, что находятся в раю. В меню, которое ему приносят, только незнакомые иностранные блюда, поэтому он просит бифштекс по нью-йоркски с большим гарниром.
– Что вы предпочитаете на гарнир?
– Все.
Он думает, что аппетит у него разыгрался от близости моря, но тут же напоминает сам себе, что никогда не страдал плохим аппетитом. Выступление Дебби назначено на половину одиннадцатого; у него еще остается время спуститься к пляжу и пройтись по дощатому настилу, который теряется где-то в дали Майами-Бич. По дороге ему попадаются обнявшиеся парочки, молодые люди, которые вышагивают с таким видом, словно тренируются к решающим атлетическим состязаниям, и вдовы, вдовы, седовласые вдовы с перманентом, которые тоже прогуливаются по двое; только они и любуются лунной дорожкой на морской глади. «Похоже на след от кометы, – говорят они, – совсем как след от кометы». Луна то и дело скрывается за набегающими облачками, отчего напоминает загадочную маску. Что скрывает эта маска? Другую сторону. До начала представления еще целых полтора часа, которые он проводит, растянувшись на кровати в своем номере, бессмысленно глядя в телевизор, до которого ему, по существу, нет никакого дела, – так разглядывают золотых рыбок в аквариуме с подсветкой. Воображение его разыгрывается: он представляет себе веревку, которая тянется от ванной к изголовью его кровати, а на ней висят все кошки дона Анхелито, дохлые, высохшие после смерти, – только кошки и кролики усыхают после смерти, словно при жизни были надутыми шариками, из которых теперь вышел весь воздух и они сморщились. Он оглядывает себя в зеркало и остается доволен: «Прекрасно, Альфред или Эдвард, жизнь принадлежит тебе». Или тебя зовут Роберт? Конечно, Роберт, ты ведь Роберт Робардс, бизнесмен из Сиэтла, и должен вести себя вечером так, как положено Роберту Робардсу, бизнесмену из Сиэтла. Завтра он встанет пораньше и напишет первый отчет о своей встрече с доном Анхелито, но сейчас его ждет Дебби Рейнолдс, и он надеется, что ему достанется хороший столик: портье обычно хорошо реагируют на чаевые в пятьдесят долларов. Ему оставлен столик в четвертом углу, далековато, но видно оттуда неплохо.
– Принесите бутылку бургундского, побольше льда и стакан.
– Розового?
– Любого.
При таком освещении морщин на лице Дебби почти не видно, и возраст ее выдает только немного свисающие под мышками складки кожи. Но движения ее по-прежнему проворны, она двигается быстро, умудряясь постреливать глазами сразу в нескольких направлениях. Она играет ту же роль: бойкая девочка, слегка постаревшая, танцует как заправский профессионал, и только в голосе звучат приглушенные тона – это уже не тот голос, что пел когда-то «Тэмми». Но она исполняет эту песню; исполняет, потому что он просит ее об этом в записке, которую Дебби передает официант. Еще несколько человек, кроме него, попросили о том же – люди его поколения, которых немало за столиками. Впрочем, молодежи тут почти нет. А несколько молодых пар улыбаются с таким видом, словно они оказались в музее чужих воспоминаний. Ее два раза вызывают на «бис». Она быстро пробегает между столиками, кому-то подмигивая, кому-то посылая воздушные поцелуи, кого-то целуя, едва касаясь губами, а потом ускользает за занавес, на прощание повернув к собравшимся радостное лицо. Он сидит рядом с занавесом, и когда Дебби выходит раскланяться еще раз, она оказывается в полуметре от мужчины, голова которого уже затуманена бургундским. Ее изогнувшееся в поклоне тело и его лицо оказываются совсем рядом, и мужчина видит толстый слой грима, скрывающий все морщины, из-за которого ее улыбка вблизи похожа скорее на болезненную гримасу.
* * *
– Пожалуйста, ваше превосходительство. Речь идет о том, чтобы собрать информацию и вынести приговор в соответствии с доказанными фактами, которые неопровержимо свидетельствуют о коварстве и преднамеренности, с которыми обвиняемый, Хесус Галиндес Суарес, испанец, ставший политическим эмигрантом после победы, одержанной генералиссимусом Франко в борьбе с атеизмом и коммунизмом, и принятый в нашей стране благодаря великодушию доминиканцев, и в первую очередь великодушию первого среди доминиканцев, Главнокомандующего армией и флотом, Почетного сына Республики, Благодетеля Родины и Отца Новой Родины, первого доминиканца среди всех первых доминиканцев, главного освободителя Америки после Боливара, его преосвященства Рафаэля Леонидаса Трухильо. Великодушное сердце нашего каудильо распахнулось навстречу горю и бедам воюющей Испании, и он позволил въехать в Доминиканскую Республику сотням беженцев. Некоторые внесли свой вклад в дело процветания нашей родины, другие уснули здесь вечным сном и покоятся в нашей земле, но нашлись и такие – ничтожное меньшинство, – кто начал сеять змеиное семя, семя коррупции и заговоров, семя коммунизма и предательства нашей доминиканской родины. Сердце нашего генералиссимуса было открыто для всех, и никого он не спрашивал, что и о чем тот говорит; особенно когда дело касалось таких людей, как Хесус Галиндес Суарес, от природы наделенных умом, который могли бы они направить на добро, милосердие и красоту. Однако обвиняемый пошел по другому пути. Он превратился в гадюку, откладывающую свои яйца, и насмеялся над доверием доминиканцев; он плел сети заговоров, нарушавших покой нашего народа, стал одним из зачинателей всех трудовых конфликтов, всех заговоров, разделивших доминиканцев в сороковые годы на два лагеря. Это повлекло за собой единственно разумные меры: преследование и высылку, ибо превыше всего, превыше великодушно дарованного права на убежище, стоит забота о благополучии нашей родины, благоденствие доминиканцев. Не удовлетворившись тем, что он посеял семена раздора между нами, Галиндес стал заниматься тем же в других странах и, зная прекрасно, что Соединенные Штаты Америки, страна-гарант свободы во всем мире, являются главным оплотом нашей политики, начал пытаться подорвать доверие, которые американские организации испытывают по отношению к нашему Благодетелю Родины, к главному делу его жизни: борьбе за процветающую Доминиканскую Республику, ее мир и спокойствие. Обвиняемый неоднократно подвергал критике – устно и письменно – дружественные отношения Соединенных Штатов с другими государствами нашего континента, в том числе и с нашим, являющимся надежным бастионом против коммунизма. Он поддерживал все шаги, направленные против нашей страны, как за ее пределами, так и на нашей территории, – действия незначительного меньшинства, которое бездумно идет на поводу у пропагандистов вроде Галиндеса Суареса, убивающих их словами, завлекающих их в бездну. Но вам, ваше превосходительство, лучше других известно, сколько терпения проявили вы перед лицом такой враждебности, как незначительны для нашего всеобщего счастья и благополучия были эти комариные укусы. Однако, не довольствуясь откровенной ненавистью к тому, кто дал ему свою любовь, Хесус Галиндес решил подорвать дело вашей жизни и написал эту гнусность, этот низкий, бесчестный, подлый, проституированный, презренный, отвратительный пасквиль. Одно прикосновение к нему, хотя я делаю это по долгу службы, вызывает у меня тошноту; и только дисциплина, заставляющая меня беспрекословно повиноваться всем распоряжениям вашего превосходительства, вынуждает меня брать эту книжонку в руки, листать ее, читать те страницы, которые ярче всего свидетельствуют о неблагодарности и непорядочности автора. Однако выбрать эти страницы нелегко, ваше превосходительство, потому что вся книга – талантливая, следует признать, а потому еще более ужасная ложь и клевета на Благодетеля Родины, его дело и его семью. За примерами далеко ходить не надо. Уже на первых страницах книги сообщается, что ваше превосходительство начал свой путь наверх с предательства генерала Орасио Васкеса и вступив в сговор с мятежниками, которыми командовал Эстрелья Уренья, которые восстали 23 февраля 1930 года. И тут же, буквально тут же, начинает обвиняемый плести сеть лжи относительно нашего Благодетеля, настаивая при этом, что он основывается на достоверных источниках, – он называет их «источниками», эти рассадники ненависти против Трухильо. Так, он пишет: «Разница скоро становится очевидной, а методы предвыборной борьбы совершенно иными. В любой из книг, где обличается Трухильо, можно прочитать о нападениях и убийствах, которые, начиная с этого момента, практикуют приспешники Трухильо, а также о печально известной «сорок второй», – бригаде, в которую, по всей видимости, входили военные и которой командовал офицер по имени Мигель Анхель Паулино». И после этого ужасного искажения фактов, которые якобы подтверждаются противниками Трухильо, перечисляются убийства, в которых обвиняется Благодетель Родины; обвинения эти швыряются ему в лицо, как отбросы. Так, чуть ниже говорится о систематическом уничтожении всех политических противников. Не могу удержаться, чтобы не зачитать следующий отрывок: «Спасшиеся от политического террора если и возвращались, то в гробах, и тогда Трухильо оказывал им посмертные почести». У меня нет слов, генералиссимус, чтобы выразить мое возмущение этой фразой, которая обвиняет вас дважды – в совершении убийств и в бездушном цинизме. Обвиняемый пытается замарать грязью не только нашего Благодетеля, но и ни в чем не виновных членов его дружной семьи; он, не колеблясь, готов бросить тень даже на ребенка, на Рафаэля Леонидаса Трухильо Мартинеса, нашего Рамфиса, гордость доминиканской молодежи.
– Оставьте пока мою семью, капитан. Приберегите это на конец, тогда я сам займусь этим типом. То, что касается семьи, это мое дело; то, что касается Родины, – касается всех.
Он оставляет это на конец, и пока этот самозваный обвинитель, тщательно вымывший руки после того, как он пытал тебя, разглагольствует, ты присутствуешь при этом фарсе как его часть и как зритель, у которого есть свое мнение относительно удачных и неудачных мест в его монологе и того, как он их произносит, как зачитывает написанное тобой.
– Ваше превосходительство позволит мне зачитать то, что касается Лины Ловатон?
– Сеньорита Ловатон никогда не была членом моей семьи, поэтому вы, капитан, можете коснуться этой темы. Мне нечего скрывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59