Когда мы вернемся в Санто-Доминго, я буду самой гордой из всех женщин на земле». Глори, Глория Эстефания Вьера, по прозвищу Гоги. Нет, это не прозвище, не пишите так. Это просто уменьшительное, ну, как Роберта зовут Бобби. Глория Эстефания Вьера, Гоги. Да, проходит по нашей картотеке, в центральном отделении на нее есть досье.
– Что, очухался?
– Да, если бы…
– Погляди-ка на него, как лапы раскинул. Сейчас я двину ему промеж ног, чтобы…
– Оставь, капитан приказал его не калечить.
Здесь написано: Глория Эстефания Вьера Марте, Гоги, сожительница Хесуса Мартинеса Хара, по прозвищу Хромой, и вполне могла быть агентом Трухильо. Глория? Глория Эстефания Вьера Марти, Гоги. Мартинес Хара, Трухильо. Той ночью ты любил Глорию, но каждый раз, прижимаясь к ней, ты чувствовал между вами холод, Мирентшу – она не разделяла вас, а защищала тебя. «Как ты далеко, любимый. Что тебя тревожит?» И ты сказал ей, что не доверяешь никому, ощущаешь вокруг себя присутствие людей Трухильо, диктатор заплатил наемному убийце, чтобы тот приехал с Кубы и убил тебя, он послал Альмоину тебя уговорить. Кто следующий или следующая? Следующая? «Хесус, неужели ты думаешь, что он подошлет к тебе женщину-агента? Милый, ты должен внимательно присмотреться ко всему, что тебя окружает». – «Внимательно присмотреться? Да, внимательнее, должен быть все время настороже. И не обращай внимания на всякие слухи – люди болтают просто так, чтобы болтать. Сегодня – нет?» – «Нет. Сегодня нет». – «А именно сегодня я особенно хочу тебя, потому что я счастлива, я счастливее всех женщин на свете. Ну, это, может, я хватила, но счастливее всех в Нью-Йорке – это точно. У нас будет ребенок, Хесус». И ты не знал, верить ей или своему внутреннему чувству, но это известие ни на секунду не заставило тебя поколебаться, и ты услышал собственный голос, который произнес: «Избавься от него». Она услышала, и все в ней задрожало – глаза, уши. «Ты поняла меня?» – «Да. Ты сказал, чтобы я избавилась от него?» Лицо ее исказил непритворный страх, а с губ сорвался еле слышный звук, словно она пыталась закричать, но не могла. Она переводила взгляд на твои руки, на твое застывшее неподвижно тело, глаза, в которых застыла укоризна, на свою сумку, лежащую слишком далеко от нее. С невозмутимым видом ты взял эту сумку и высыпал содержимое на кровать. «Могу я посмотреть, что у тебя в сумке?» – «Там нет ничего для тебя интересного». Но она уже одевалась – поспешно, делая вид, что куда-то опаздывает. «О ребенке мы поговорим завтра, завтра».
– Вся моя еда остыла.
– А я уже поел и дрых, когда этого типа приволокли, и нажрался, и кофейку глотнул, и рюмочку рома пропустил.
– Еще рома хочешь?
– Конечно, дело-то затягивается.
– Что-то капитан не идет.
– Горбатого могила исправит.
– Совсем кранты – этот тип валяется тут в отключке, и ты не можешь поесть в свое удовольствие, он то что-то бормочет, то затыкается.
– Он стонет.
– Да он парализован.
– А кто он такой, ты не знаешь?
– Капитан мне сказал: повторяй ему – тебя зовут Хесус Галиндес.
– Какое странное имя. Ты не перепутал?
– Да нет. Он же испанец.
– Говенный испанец. Все они дерьмо.
Запах остывшего жаркого становится заметнее, ты вдыхаешь его, и перед глазами всплывают лепешки – тыквенные лепешки, лепешки из маниоки и мясо – жирный кусок мяса со специями; это и заставляет тебя приоткрыть глаза. Ты оглядываешься и, едва разжав веки, видишь: ты в тесной комнате, где двое доминиканцев, рядом с ними – остывшая еда, наблюдают за тобой – или стерегут тебя. Ты сдерживаешься и не спрашиваешь: «Где я?», ты пока еще не хочешь знать, где ты и для чего. Пока ты предпочитаешь строить догадки, разглядывая их огромные спины и смуглые шеи, которые мешают тебе видеть другую часть помещения. Ты не сразу почувствовал запах еды, потому что весь пропитался хлороформом – этим запахом войны, фронта, военно-полевого госпиталя. Ты весь – как огромный сосуд с хлороформом, и, осознав это, ты вздрагиваешь от подступившей тошноты, которую сдерживаешь, чтобы эти двое не заметили, что ты очнулся. Эвелин. Росс. Он ждет твоего звонка. Ты должен узнать у него, получено ли разрешение на проведение шествия, и если ты не позвонишь, он забеспокоится и позвонит Сильфе или Эвелин. Нет, Эвелин он не сможет позвонить, потому что она завтра уезжает. Завтра? А сегодня какой день? Где ты? И что это значит? Ничего хорошего, и когда ты понимаешь это, кровь застывает у тебя в жилах, но сердце начинает биться быстрее и под ложечкой сосет, как перед экзаменом. Может, это бравада, выходка Трухильо с целью запугать тебя, и из этого бездонного колодца времени, прорвавшись через черную дыру, ты вспоминаешь университетский лифт, себя с коричневым чемоданчиком в руке, раздвигающиеся двери, а за ними – следующие, еще одни, и еще, и еще… То, как ты почувствовал: сзади тебя решительно подталкивают. «Хесус Галиндес?» – «Да, а вы кто?» И тут же лицо твое закрывает что-то клейкое, угрожающее, оно пахнет бедой. Ты пытаешься оттолкнуть эту угрозу, отвести ее от себя, но чьи-то руки Цепко тебя обхватывают, бьют по голове, потом в висок, потом – в живот, и мокрая губка закрывает твое лицо, губы, а ты еще бормочешь что-то, требуешь каких-то объяснений. Или все это случилось потом? На улице? Или в машине? Анхелито. Что делал там ты, Анхелито? Ну-ка, подумаем. А впрочем, что тут думать – ответ тебе известен. Это похищение. Трухильо – убийца, и ты сам не раз произносил речи над гробом его жертв. Рекена. Ты помнишь свою речь у гроба убитого Рекены? И тебе известно, что здесь, в Нью-Йорке, ему есть на кого опереться: он покупает себе сторонников, снабжая деньгами или поставляя красивых девушек и мальчиков. Тебе известно, что Трухильо развращает все, к чему прикасается. Здесь, в Нью-Йорке. А ты еще в Нью-Йорке? Пахнет пылью и жизнью, а жаркий воздух пропитан влагой, и ты думаешь о тропиках, ты переносишься в тропики.
Может быть, в Майами? Конечно, в Майами. «Ты наверняка в Майами», – говоришь ты себе, и ощущаешь тяжесть в желудке, и воспоминание обо всех, кого достала длинная рука Трухильо, всех убитых по его приказу, превращается в огромный ком, заполняющий внутри у тебя всё, и с ненавистью падает куда-то в глубину твоего тела. Разве не в Майами чаще всего обосновывался Хромой? Конечно, ты в Майами, а Фрэнк, Джон Франк, твой связной по всем вопросам насчет Доминиканской Республики, человек из картотеки Сильфы, Глории, Мартинеса Хара, сказал тебе совершенно ясно: свою нью-йоркскую стряпню Трухильо сначала готовит в Майами. Но Бернардино появился здесь, и Эспайлат, а ведь именно Бернардино организовал на Кубе убийство доминиканского профсоюзного лидера Маурисио Баеса, это он выстрелом в голову убил полицейского на стадионе «Плэй» в Санто-Доминго на бейсбольном матче, это он в Сибао застрелил свою бывшую любовницу Чабелу. А заняв в Нью-Йорке пост консула, Бернардино сформировал собственную военизированную группу, которая мешала проведению акций, направленных против Трухильо, и избивала их участников. Сам же Бернардино подкупал людей и возвращал их Трухильо на самолетах, зафрахтованных специально для раскаявшихся противников, а когда его уговоры не действовали, платил по десять тысяч долларов за то, чтобы убили Сильфу или Рекену. «Я спасся чудом, Галиндес, – рассказывал тебе Сильфа, содрогаясь от возмущения, когда узнал, что его обвиняют в сотрудничестве с диктатором. – Нам назначили встречу, Рекене и мне, но убийцы бросились на Рекену, хотя Бернардино заплатил им за то, чтобы убили нас обоих». – «Не присылай мне больше этого дерьма, Бернардино. Пусть они остаются в Нью-Йорке. Пришли мне настоящих, несгибаемых борцов против меня, которые раскаялись, а тех, кто не хочет раскаиваться, убей». Это было то, что Сильфа рассказал ему о делах Бернардино в Нью-Йорке, и о реакции Трухильо. Кто погиб из-за Трухильо в Нью-Йорке? Бенкосме, Рекена, а ведь убить Рекену значило дать повод для скандала. А сейчас ты весь в поту – от страха из-за того, что ты в тропиках, или того, что ты в Майами, и понимаешь, что это – из-за того, что ты в Майами. «Бернардино, нет средства лучше пули, чтобы заткнуть грязную пасть, а в Нью-Йорке много тех, чья грязная пасть поносит меня». – «Слушаюсь, Благодетель». – «И скажи им, пусть борются со мной лицом к лицу, а не устраивают заговоры за моей спиной. Пусть сразятся со мной, как мужчины, а не прячутся, как бабы. Пусть бросят мне вызов – я отвечу на него. Пусть они потягаются со мной силами, но лицом к лицу, а не из Нью-Йорка, Кубы или Мехико, негодяи. Здесь, на родной земле, эти бессовестные лентяи не могут найти себе места и долго на работе не задерживаются, и тогда они прячутся в иностранных посольствах, живут прихлебателями за рубежом, пользуясь тупостью этих стран, которые предоставляют им убежище. Получают деньги и живут себе припеваючи, наслаждаясь прелестями беззаботной жизни… Доминиканская эмиграция – кипящий котел тщеславия, честолюбий, амбиций, сплетен, интриг и безмерной низости, бездонный колодец отбросов и слизняков, где каждый норовит потопить любого, кто посмеет высунуть голову».
Еще жива у тебя в памяти ваша последняя встреча, в 46-м году, после забастовки работников сахарной промышленности. Ее организовал несчастный Баес, которого так напугал размах этой забастовки, что он растерялся, словно ожидал, что ты, работавший тогда в Министерстве труда, объяснишь ему, почему так произошло. Но сейчас ты вспомнил не запуганного Баеса, а Трухильо, который был вне себя от ярости; в небольшой комнате, где его ярости было слишком тесно. Сначала он послал вас к генералу Фиальо, для того чтобы вас, тебя, поставили в известность о крайнем неудовольствии генерала в связи с тем фактом, что Министерство не сумело поставить забастовщиков на место со всей необходимой твердостью. А затем Альмоина, все тот же Альмоина, со своими предостережениями: «Осторожно, Хесус, ты слишком много себе позволил». – «Но что я такого сделал?» – «Подумай лучше о том, чего ты не сделал. Именно это имеет в виду Трухильо, в несделанном он упрекает тебя, в том, чего ты не сделал, а вместо тебя сделали забастовщики». – «Вы действительно выступали за компромиссное соглашение с забастовщиками? Вы действительно воспользовались лазейками в законодательстве, чтобы, размахивая законами, доказывать, что правда на стороне этих негодяев? Вы что, издеваетесь над институтами Республики, надо мной лично? Вы действительно созвали журналистов и раздали им для публикации текст «примирительного» протокола? Вы действительно один из тех, кто способствовал распространению коммунистических идей в нашей богом хранимой стране, как и все говенные испанцы, в недобрый час появившиеся на нашей земле?» И ты, застыв на пороге, ждешь, когда он замолчит и ты сможешь сказать, что закон, трудовое законодательство, которое он сам лично подписал, подтверждает обоснованность требований рабочих. Чтобы сказать, что забастовка началась стихийно, а тебя поразили организаторские способности профсоюзных деятелей и готовность рабочих отстаивать свои права. Что эти факторы должен иметь в виду любой политик. И, конечно, он их учел. Да еще как! «Я учитываю все, адвокатишко, и сейчас вам сообщат, что именно я учел». Сообщил тебе об этом Альмоина, но только после того, как диктатор вышел из комнаты, задержавшись около тебя, чтобы внимательно оглядеть твое лицо, – он словно искал место, куда бы залепить пощечину, как часто поступал со своими подчиненными вне зависимости от их положения и чина. «Хесус, случилось то, что должно было случиться: Трухильо сообщили о тебе ряд фактов, которые выдают тебя с головой. Ты критиковал его за то, что он заставляет всех эмигрантов участвовать в парадных шествиях, как рабов, плетущихся за победной колесницей Цезаря. Не надо говорить, что этого не было. Я не знаю, как он это узнал, но он узнал. Ты отказался превозносить Трухильо на занятиях, а когда среди твоих студентов находились низкие людишки, пытавшиеся заставить тебя пойти на это, ты лишь отмалчивался. Диктатору это известно. Он знает и то, что ты поставил неудовлетворительную оценку тем студентам, которые прикрывали свое невежество воспеванием Благодетеля. Ни одну из твоих книг ты не посвятил Благодетелю, даже «Эль Боруко», которая получила премию на конкурсе, посвященном столетию образования Доминиканской Республики. «Острову Кискейя – этому тиглю народов Америки, ее началу, по сельве и среди развалин которого еще бродят романтические привидения воинственных поселенцев и замученных индейцев, дерзких пиратов и темнокожих рабов, еле слышным шепотом вспоминающих ушедшие века и исчезнувшие народы, столетнюю годовщину народа, который возник на острове, унаследовав века и оптимизм молодости… с искренней благодарностью к людям, приютившим меня в трудную минуту». Ты помнишь, Галиндес? Разве в этом посвящении ты упомянул Трухильо? Франкисты из честной испанской колонии плетут против нас всякие интриги и нашептывают Трухильо, что именно благодаря нам в стране распространились коммунистические идеи. В статье, которую ты 17 декабря 1945 года опубликовал в газете «Ла насьон», усмотрели скрытое одобрение прошедшей вскоре забастовки; ходят слухи, что это ты – тот Хосе Галиндо, который публикует за рубежом статьи, направленные против Трухильо. Ты отказался принять участие в митингах солидарности с Трухильо, когда на него и на нас кидались венесуэльцы. В частных беседах Трухильо говорит, что с его стороны было ошибкой давать приют этим красным, которые сначала боролись против Франко, а теперь борются против него». Он ошибался. Большинство красных, боровшихся против Франко, слишком устали от борьбы и от потерь, а самые упорные перебрались в другие края, а вслед им довольно глядел Альмоина и грустно – твои баскские друзья. С коммунистов не спускали глаз, и они были так запуганы, что в 44-м начали уезжать – на шхунах «Харагуа», «Руфь», «Санта-Маргарита». За ними последовали и анархисты. Трухильо, подстрекаемый американской разведкой, считал, что они слишком опасны и ставят под угрозу его положение лидера антикоммунизма в странах Карибского бассейна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59