Лишь одно жилье возвышалось над белым однообразием снегов — большая деревянная юрта, с жарким очагом, с окнами, затянутыми бычьим пузырем, и многочисленными пристройками, подведенными под одну плоскую крышу. Юрта принадлежала старейшине рода — улуг-кижи, шаману Сандре. Сеок Калар состоял из двух фамилий: Ошкычаковых и Топаковых.
Никто, кроме самого улуг-кижи, не помнил, откуда в аиле Ошкычаковых появилась другая фамилия — Топаковы. Сам улуг-кижи, старый кам-шаман Сандра, узнал эту историю от своего отца Ошкычака, тоже шамана, отошедшего к верхним людям еще в молодые годы Сандры. Старик Сандра уже несколько лет не покидал юрты, тихо доживая остаток своей долгой жизни.
Трое суток бушевала пурга над аилом, запасшись огромным напряжением где-то в отрогах Алатау. Юрты скрипели и кряхтели всеми своими сочленениями. Пурга ревела и металась как раненый зверь. Собаки, свернувшись в клубки, прятали морды под брюхо. Эти звероподобные существа были равнодушны и к стонам ветра, и к голоду, который неминуемо приходил в аил каждую зиму.
На четвертые сутки собака Ошкычаковых подняла вверх морду — раздался вой, протяжный и тоскливый, ему откликнулся второй — такой же долгий и такой же печальный. И когда собаки взвыли в каждой юрте, старый Сандра Ошкычаков взял в руки большой бубен. Гулко и призывно зарокотал, заговорил, забубнил бубен. Медленно раскачиваясь в такт ему, сначала бессвязно и тихо, потом все громче забормотал шаман, запел, обращаясь к вьюге и к тезям, пославшим на землю плохую погоду. В юрте притихли даже дети.
Старый Сандра разговаривал с тезями:
Люди сеока Калар
Много дней не выходят из юрт...
Вьюги принесли на своих белых хвостах
Горе маленькому аилу...
Люди доели последний талкан...
Вьюга, утихни...
Ветер, умчись!
Просит кам, старый Сандра...
«Бум-бум, ба-ба-ба!» — рокотал бубен.
«Бух-бам! Бух-ба-ба!» — отбивали костлявые пальцы Сандры.
Старик уже не пел, а хрипло выталкивал из себя слова и звуки, и страшная тень его металась по стенам юрты, а коричневые скрюченные пальцы напоминали когти орла. Домашние с немым восторгом и ужасом наблюдали за ним, ловили каждое его движение и слово. Вот он растопырил руки и, разметавшись на полу, забился в конвульсиях. На губах вспузырилась пена, взгляд помутнел, как у покойника. Обессилела наговорившаяся с тезями душа Сандры.
Камлание закончилось, снохи подхватили старика под руки и положили на старую, полную блох и пыли, медвежью шкуру.
На пятые сутки вьюга утихла, тишина опустилась на аил. Навоевавшаяся природа отдыхала. Люди стали откапываться из-под сугробов.
Кичиг-кырлаш* — морозный месяц, голодный месяц. Голод выгонял аильчан из занесенных одагов и юрт. Собаки с ума сходили от радости, нетерпеливо повизгивали и скулили, печатая следы лап на снегу. Они знали: люди станут на лыжи и пойдут на охоту в тайгу. И будет мясо. Люди подобреют. Кое-что перепадет и им, собакам,— нужно лишь взять след зверя.
Серебрились пышные, в морозных брызгах, сугробы. Голодная собачья слюна застывала на лету и волочилась за собаками стеклянными нитями. Люди говорили мало, и то придуманным разговором, стараясь не поминать об охоте. А когда кто-нибудь все же задевал охоту в речи, то называл все другим словом, чтобы не спугнуть удачу. Для белки имелось много названий: «сарбак» — палец, «агаш курту» — лесной червяк, лесная мышь; лося звали «узун азак ак ти-зек» — длинноногий, с белыми коленями; соболя — «албага», то есть доход; медведя— «аба» — прадед, «улдам» — дядя по отцу, почтенный; горностая — «кара-кузрук», чернохвостый.
В полдень две артели охотников вышли на лыжах вверх по Мундыбашу. В каждой артели было четверо мужчин. В аиле остались женщины с детьми да старики.
Женщины уже предвкушали веселый сак — вечер встречи охотников. Может, это будет медвежий праздник, с кусками мяса и жирным хлебовом, с плясками после сытой еды вкруг пустого казана, с песней, заискивающей перед убитым медведем:
«Не мы подстрелили тебя, улдам, не мы — луки тугие. А кто изогнул их из кедровых корней, кто сплел волосяную тетиву — не ведаем.
Не мы убивали тебя, не мы — поющие стрелы. А кто оперил их орлиным пером, кто вострил их — не знаем.
Не мы обдирали тебя, улдам, не мы — быстрый нож. А кто отковал, кто точил его — не ведаем.
И ели тебя не мы, улдам, не наш аил — вороны-воровки».
«А может, в петли попадут несколько зайцев? — думали женщины. — Кто знает. Заяц хотя и не медведь, конечно, но все же мясо. Все же ребятишкам по кусочку достанется...»
Когда последний охотник скрылся за поворотом Мундыбаша, к юрте улуг-кижи потянулись старики: послушать одну из сказок Сандры.
— Эзен. Табыш? (Здравствуй. Новости есть?) — здоровались входившие, с кряхтеньем усаживаясь на полу.
— Эзен. Табыш дьок, — ответствовал Сандра и в свою очередь спрашивал «табыш» у гостей, и те тоже отвечали «новостей нет». Обменявшись приветствием, старики умолкли: так полагалось. Каждый считал неприличным первым нарушить молчание. Они сидели, невозмутимые, как горы, и темные ногти их лежали на жидких бородах, и тонкие губы сухо шелестели.
Сюда же сбежалась любопытная чумазая детвора.
Старый Сандра пил взвар из сухих малиновых листьев. Напившись, он отер пот и отставил деревянную кривобокую чашку, затем набил комзу мхом, смешанным с древесной крошкой, достал из очага уголек и долго раскуривал трубку, глядя на огонь слезящимися и часто моргающими глазами.
Дети нетерпеливо посматривали на Сандру, старики с кряхтеньем придвигались к очагу. Сандра как будто не замечал нетерпения аильчан, ожидавших сказку.
СКАЗКИ СТАРОГО САНДРЫ
— Давно это было, — начал Сандра и поглядел вокруг мокрыми глазами. — Еще дед моего деда на свет не родился. Еще соболя в тайге было столько, что им лыжи подбивали. Хорошо жили люди.
Ладно.
От сытой жизни богов забывать стали. И прогневались тези тайги. И сама Богиня Ветров, старуха Сары-Кыз, рассердилась. Дует со свистом (двух передних зубов не хватает):
— Сшшиу, сшу-у... У-уух, убью всех! У-уух, голодом уморю!
Приказала сыну своему, Хозяину Тайги, всех соболей от охотников спрятать, всех зверей утаить. Н-ня...
Разбушевалась, старая, рукавами трясет. Над тайгой ветры помчались. Распустила старуха волос седой — снег повалил, тряхнула космами — метель началась.
Не могут люди из юрт выйти, не могут охотники в тайгу ходить. Кончилось мясо, и кандык съели. Совсем худо стало. Дети плачут, голод пришел. Ладно...
И был в улусе храбрый анчи — охотник, Мустакаем звали. С богатой добычей всегда приходил. Мясо бедным раздавал. Слышит он: ребятишки плачут. Собрался, из юрты пошел. Ничего не видно, снег кругом, и ветер воет, как волк голодный. Крикнул свою собаку, в тайгу пошел. Еле-еле охотничий шалаш — одаг отыскал. Развел огонь — думать стал. Спасать родичей надо, охотиться надо. Куда пойдешь, кому скажешь? Не видно ничего, и звери попрятались. Совсем грустный стал. Ладно...
Около одага сухой кедр стоял. Сделал из него Мустакай кобыз, играть стал, тихонько песни петь о своем горе стал. Тут слышит — идет кто-то. Пурга воет, шумит. А этот идет, тяжелый, видно,— шибко снег скрипит. Ну, думает анчи, медведь, однако, шатун. За нож схватился. Вдруг чей-то голос сказал: «Играй!»
Задрожал анчи, опять играть стал. В одаг рыжий такой человек зашел. И даже собака на него не залаяла. Ладно...
Сел, молчит, слушает. Н-ня... Долго слушал, потом говорит: «Завтра опять приду. Играть будешь», — и исчез, пропал, будто дым. Был и не был.
Завтра опять пришел. Целый день слушал, вечером говорит: «Я про тебя своей матери рассказал. Хорошо играешь. Доброе мне сделал. Завтра возьмешь палку-ожог, пойдешь в скалы Кырлык-Кая, камень-дверь откроешь. Оттуда много соболей побегут. Которого палкой ударишь — твой будет».
Сказал так — исчез совсем. Тут только догадался Мустакай, что сам Хозяин Тайги к нему приходил. Обрадовался анчи. Спать спокойно лег. Ладно...
Утром снег перестал, вьюга утихла. Анчи в скалы пошел. Там дверь большая. Открыл дверь — побежали соболи, как река с горы. Стал он палкой бить. Много соболей набил, с богатой добычей в аил вернулся. Откопались люди из снега. Мясо сварили. Праздник был. И богов не забыли. Самое жирное мясо в костер кидали. А кобыз Мустакай с собой принес. Всю ночь играл на нем, песни пел. Знал он теперь: песня радость людям дает.
Сказка была древняя и много раз слышанная, но старого Сандру слушали из уважения. Сандра рассказывал ее каждый раз по-иному, дополняя новыми деталями, новые сказки берег, как в голодную пору талкан берегут, рассказывая их в часы особого расположения духа. Каждая новая сказка снисходила на него откуда-то свыше, так он считал, и была праздником для всех слышавших ее. Особенно радовалась новым сказкам детвора.
— Сандра! — почтительно обратился к нему один из стариков. — Ты обещал нам рассказать родовую толя Топаковых.
Все притихли в ожидании того, что скажет шаман. Многие просили его об этом, но Сандра не спешил открывать тайну, которую знали лишь он да его сын Урмалай.
Старик протянул руку в сторону, и ему тотчас подали комзу. Он глубоко затянулся, откашлялся и, как бы что-то вспоминая, заговорил:
— Я скоро уйду к верхним людям, вы останетесь здесь, на земле. Негоже мне скрывать от вас эту историю. Слушайте и запоминайте.
Когда кедр у подножья Мустага был зернышком, когда соболя в тайге было больше, чем сейчас рыбы в Мундыбаше, безбедно жили охотники сеока Калар. Тези были куда добрее к людям, чем теперь. Женщины уходили с озупом-корнекопалкой в тайгу и добывали столько кандыка, сараны и ягод, что их хватало до следующего месяца кандыка. Звери в те времена в ловушки охотнее лезли, а деревья падали только от старости. Узун азак ак тизек бродили по аилам, как коровы. Даже пугливый албага человека не боялся. Каждый каларец, если он не лентяй был и умел держать лук в руках, в аил с мясом приходил.
Тайга кладовой каларцев была, и сеок не знал, что такое голод. Мужчины мяса ели сколько хотели, и абыртку из корней кандыка пили. Дети колобками «ток-цок» из толченых орехов с медом лакомились...
Услышав про «ток-цок», черноглазый правнук Сандры проглотил слюну.
...— Видно, люди чем-то тезей прогневили. Страшный мор по земле кыргызов прошел. Скот погибал, и умирали кочевники. Болезнь пришла из Страны Песков. Черная Смерть опустошала стойбища. Юрты стояли пустые, ветер смерти поднимал и разносил золу из очагов. В юртах было все. В бурдюках играли кумыс и пьяная арака, нетронутыми лежали сыры и брынза. Казалось, что хозяева вышли и вот-вот вернутся. Но хозяева были мертвы. Черная Смерть не щадила ни богатых, ни бедных. Юрты опустели. Стояла в них богатая утварь и висело дорогое оружие. Но ни один грабитель не осмеливался войти туда, где уже побывала Смерть. Птицы облетали стойбища стороной. И кыргызы хлынули в долины Кондомы и Мрассу, спасаясь от гнева духов. Было кыргызов великое множество, как саранчи, и стада их были неисчислимы. Где табуны их лошадей прошли, трава не росла три года.
Посевы ячменя погибли, звери подальше от тех мест ушли, большой голод пришел. Люди оставляли землю предков. Бежали от кыргызов, от голода, от болезни, гнавшейся за кыргызами, бежали от немилости духов, детей уносили.
Среди них женщина была. И была та женщина резвая, как лань, и лицом красавица. Косы ее черные, как крыло ворона, земли касались. На смуглых щеках румянец, как заря, играл. Шибко удачлива та женщина была. Пойдет в тайгу белку промышлять — больше мужа настреляет. Ячмень засеет — весь до зернышка взойдет, и колос силой нальется. Сын у нее родился, смуглый лицом и крепкий, как мать. Отец и мать все сыном любовались — богатырь растет. Топаком сына назвали. Рос Топак, а мать радовалась — шибко хорошо у нее в жизни получалось...
Потом пришли черной тучей калмыки. Опустели аилы. Люди из долины бежали. Женщина вместе с родичами подальше от опасных мест уходила и сына уносила. А мужа ее беда подкараулила. Пошел он последний раз священной горе Мустаг поклониться, а когда своих догонял, настигли его калмыки, и стал он ясырем тайши Талая. Чалчи Талая повесили ему деревянную колодку на шею, а на ноги надели цепь...
А женщина все шла, а сама оглядывалась — мужа ждала. Не заметила, как с ног сына чирки потерялись. Поискала-поискала, нигде не нашла. Пошла назад по следу, нашла чирки. Стала потом своих догонять. Долго шла, кричала громко. Охрипла даже. Когда солнце спать ушло, поняла женщина, что заблудилась. Совсем плохо ей стало. Сынок у нее маленький, Топак... Н-ня...
Пришлось ей ночлег искать. Нашла пещеру одну. Одежду с себя сняла, сыну постелила. Кресалом из камня искру высекла, трут запалила — костер разожгла. Стали жить они в этой пещере. Косы она свои красивые обрезала, петель наплела, стала рябчиков ловить. Рябчиков на костре жарила — сына кормила, сама ела. Рябчики не всегда в петли попадались, тогда маленький Топак с матерью голодали.
Чем бы это кончилось, кто знает. По воле тезей нашел однажды анчи сеока Калар, нашего рода, становище бедной женщины. Накормил ее и сына, абырткой угостил. Уходя, оставил им свою добычу. И нож женщине оставил. Пришел домой, ничего не сказал жене.
Через два дня опять к пещере пошел.
Много так ходил. Еду носил, одежду давал. Жена заметила: уходит с едой, приходит пустой. Ни белку, «и зайца не приносит. Спросила анчи: с каких пор белку стрелять разучился? Ничего ей не ответил. Жена паштыку жаловалась. Собрались старики. Думать стали. Одни говорят: с тезями знается; другие говорят: к Хозяйке Горы ходит. Стали за ним следить. Он опять к пещере пошел. Тут все и узнали. И решили старики: пусть берет ее второй женой вместе с мальчишкой. Анчи отказывался — беден шибко. Двух женщин прокормить трудней, чем двух медведиц: ты их не накормишь — они тебя сожрут... И жена охотника не соглашалась. «Бери!» — сказал паштык.
Так у анчи появилась вторая жена и четвертый сын, Топак.
Охотник сначала сердился на женщину: без нее пять ртов в юрте, каждый есть про-
сит. Потом понял: зря сердился. Женщина она работящая оказалась, золотые руки у нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39