– Конечно.
– Мартин?
Он не только не ответил, но даже не отреагировал. С таким же успехом он мог бы быть глухим, а она немой и невидимой – с той лишь разницей, что он ее видел. Видел ее всю.
– Мартин?
Комната была уже довольно хорошо освещена благодаря дневному свету, лившемуся через грязные тонированные стекла окон, расположенных справа от Елены. Она пыталась догадаться, сколько могло быть времени, потому что, несмотря на страх, уже начинала испытывать голод.
– Мартин, я знаю, что ты меня слышишь.
Однако он по-прежнему отказывался признавать это. Он находился почти за пределами ее видимости, и, для того чтобы разглядеть его, ей приходилось так вытягивать и выворачивать шею, что ее рана на груди начинала нестерпимо болеть. Она видела только неподвижный контур его фигуры, будучи не в силах разглядеть черты, и лишь сознавала его присутствие.
– Я не понимаю, зачем ты это делаешь, Мартин, да и не хочу понимать. Я просто хочу, чтобы ты меня отпустил.
Фигура, которую она смутно различала своим боковым зрением, не отреагировала.
– Если ты меня отпустишь, Мартин, против тебя не будет выдвинуто никаких обвинений. Если я сейчас смогу отсюда уйти, ты останешься на свободе.
Но даже эта откровенная ложь не произвела на него ни малейшего впечатления.
В комнате снова воцарилась тишина, продлившаяся не то полминуты, не то полжизни.
– Мне надо в уборную, Мартин, – через некоторое время робко попросила она. – Мартин? – окликнула она его снова, когда он не ответил.
Он по-прежнему сидел на месте не шевелясь, и, судя по всему, просьба Елены его нисколько не тронула.
– Я знал, что ты не сможешь не вернуться ко мне, Беверли.
Из любых других уст это прозвучало бы пошло, но только не из уст Пинкуса, чему, как решил Айзенменгер, способствовала его улыбка; она намекала на самоиронию и ни на что другое.
– Если ты думаешь, что дело в твоей неотразимой красоте, ты глубоко заблуждаешься, Малькольм.
Он добродушно рассмеялся:
– Ну что ж, такова жизнь.
Однако Айзенменгеру было не до веселья.
– Беверли сказала, что вы можете знать, где прячется Мартин Пендред.
Пинкус тут же протянул ему свою искореженную руку.
– Я довольно хорошо знал Мелькиора. Но то, что я знаю, может не относиться к его брату, хотя они и близнецы.
– И все же ты наша последняя надежда, – заметила Беверли.
– Да, больше нам надеяться не на кого, – добавил Айзенменгер.
Пинкус понимающе кивнул:
– После твоего прихода я снова просмотрел материалы первой серии убийств и перечитал раздел об аутических нарушениях. – В руках у него ничего не было, но он говорил очень авторитетным тоном. – Собственно, все сводится к тому, о чем я тебе уже говорил. Я думаю, что он скрывается в таком месте, которое, на его взгляд, является безопасным. Дом, где он прожил всю свою жизнь, для него закрыт, поэтому он должен направиться в такое место, которое вызывает у него те же чувства, что родной дом.
– В этом смысле он ничем не отличается от всех остальных людей, – пробормотал Айзенменгер.
– За исключением того, что его представления о безопасности могут существенно отличаться от наших, – с видом педагога, прерванного несообразительным студентом, пояснил Пинкус.
Беверли закинула ногу на ногу, и Айзенменгер заметил, как Пинкус проследил за этим движением голодным взглядом.
– У него совершенно другие критерии оценки, – продолжил он, – они находятся за пределами нашего понимания и могут представляться нам нелогичными и необъяснимыми.
– Все это звучит не слишком оптимистично, Малькольм.
– Нет, но я еще не закончил. Не забывайте, что у Мелькиора Пендреда, а следовательно, и у Мартина эйдетическая, фотографическая память. Можно сказать, что у людей с такой способностью нет прошлого – все их воспоминания присутствуют с ними ежесекундно, что вызывает любопытные искажения восприятия. Обычно мы движемся по карте нашего прошлого, руководствуясь довольно простыми правилами: недавние впечатления выглядят более ярко, события прошлого – более смутно, более эмоционально насыщенные эпизоды кажутся нам более важными, а на те, что не окрашены какими-либо чувствами, мы не обращаем особого внимания. У Мелькиора Пендреда не было подобных правил – он постоянно помнил обо всем, и все его воспоминания обладали равной ценностью.
А это означает, что, если Мартину присущи те же качества, как и Мелькиору, он может прятаться в таком месте, которое посещал двадцать лет тому назад, да и то на пять минут.
– Что сводит к нулю возможность определить его местонахождение. – Беверли кинула взгляд на Айзенменгера.
– Вот именно. – Пинкус явно был доволен тем, что его поняли. – Особенно учитывая тот факт, что его представления о безопасности могут показаться нам по меньшей мере странными.
Айзенменгер не сводил глаз с яркого ковра, украшенного кричащим рисунком, а когда он заговорил, возникло ощущение, что он находится под гипнозом:
– За всю свою жизнь он посещал лишь три места – дом, паб и работу. И дома у него больше нет.
– Однако мы не можем, исходя из этого, заключить, что он скрывается в пабе или на работе. Гомер уже тщательно обыскал их, и это не привело ни к каким результатам. И если то, что говорит Малькольм, соответствует действительности, он может прятаться в каком-нибудь сарае или гараже.
– Я в это не верю, – покачал головой Айзенменгер.
– Вы можете верить во все что угодно, но такова моя точка зрения, – сдерживая раздражение, заметил Пинкус.
В роли миротворца пришлось выступить Беверли:
– Мы тебе очень благодарны, Малькольм.
Айзенменгер пропустил ее слова мимо ушей.
– Что-то мы упускаем из виду. Что-то совершенно очевидное.
– Ну, нам пора. – Беверли встала, не дожидаясь реакции Пинкуса. Она подошла к нему и склонилась, чтобы чмокнуть в щеку. Это было мгновенное, неуловимое движение, однако Айзенменгер продолжал сидеть, вперившись в рисунок на ковре, и, для того чтобы обратить на себя его внимание, ей пришлось встать прямо перед ним. – Джон, время.
Айзенменгер встал, но было совершенно очевидно, что он сделал это чисто механически. И его благодарность Пинкусу была чисто формальной. Они остановились в коридоре, ожидая, когда тот откроет им дверь, и Айзенменгер уставился на свою ладонь с таким видом, словно она скрывала разгадку всех его жизненных проблем. Наконец Пинкус отворил дверь, и они вышли на улицу.
– Заглянешь еще как-нибудь? – окликнул Пинкус Беверли.
Она оглянулась и одарила его улыбкой. Он закрыл дверь, вздохнул и покачал головой.
Улицы были запружены машинами, за рулем которых виднелись уставшие жители пригорода, изможденные дальнобойщики и выжатые до предела таксисты. Пробки начались, едва они въехали на окраины города, и чем дальше они продвигались, тем хуже становилась обстановка на дорогах.
Беверли предполагала, что Айзенменгер захочет выйти возле своего дома, хотя он не сказал ни слова за все время пути и лишь отрешенно смотрeл вперед. По дороге они оказались рядом с хирургическим отделением больницы.
– Где он, Беверли? – наконец изрек Айзенменгер.
Ей пришлось резко затормозить, так как ее неожиданно подрезал какой-то хлыщ в коже на навороченном мотоцикле.
– Боюсь, это невозможно угадать, Джон. Думаю, Малькольм прав. Он может быть где угодно.
Айзенменгер вздохнул и впервые за время пути посмотрел в боковое окно.
– Он должен быть где-то рядом. Я в этом уверен.
– Тогда, как мне это ни неприятно, должна признать, что стратегия Гомера оправданна.
– Однако здесь он бывал только в связи со своей работой. Сначала в качестве сотрудника морга, затем – санитара.
– Гомер уже дважды обыскал больницу и морг и сейчас делает это в третий раз.
Айзенменгер молчал в течение нескольких минут; за это время Беверли удалось преодолеть не более десяти метров.
– Господи! – внезапно вскричал Айзенменгер, хлопая по приборной доске. – Морг!
Машина снова тронулась с места, хотя и с такой скоростью, что ее обогнал бы одноногий на костылях.
– Ну и что? Я же сказала тебе, что Гомер уже обыскал его.
– Он обыскал новый, но когда Пендред начинал работать в больнице, морг находился в старом, полуразрушенном здании. Он проработал там всего несколько месяцев, и я уверен, что Гомер ничего о нем не знает.
– Где оно находится? – глядя в зеркало заднего вида, спросила Беверли.
Что там говорил Льюи?
– На Мол-стрит. Знаешь, где это?
– Да. Это в ста метрах отсюда. Назад и направо. – Она указала рукой за спину. – Ясно.
Машины снова двинулись, но они находились в крайнем ряду четырехполосной дороги. Беверли помигала поворотниками и тут же начала выворачивать руль, так что джентльмен, сидевший за рулем белого фургона справа от них, принялся громогласно выражать протест. Однако Беверли не обратила на него никакого внимания, создав еще большую неразбериху на дороге. Она умудрилась въехать точно между фургоном и стоявшей впереди машиной. Послышался скрежет, но Беверли не остановилась. Она продолжала двигаться, сдирая краску со стоявших рядом машин и не замечая возмущенных сигналов из фургона. Айзенменгер кинул взгляд на водителя, лицо которого было искажено гневом и который, выкрикивая ругательства, пытался вылезти из машины. Беверли уже отыскивала глазами промежуток на полосе встречного движения. Не найдя такового, она организовала его самостоятельно, нанеся при этом ущерб серебристому «мерседесу» и «рено», а также еще нескольким неидентифицируемым транспортным средствам.
Когда они двинулись с такой же скоростью в противоположную сторону, Айзенменгер заметил:
– Наверно, твоя страховая компания без ума от тебя.
Беверли продолжала отыскивать лазейки между машинами, чтобы максимально увеличить скорость продвижения.
– Ну давай, давай, – бормотала она себе под нос. – Моя страховая компания – это скопище идиотов, – бросила она Айзенменгеру.
По прошествии нескольких мучительных минут они наконец достигли поворота налево, и Беверли вздохнула с облегчением. Она резко увеличила скорость, свернула направо и тут же налево.
Мол-стрит.
– Ты знаешь, где именно он находится?
– Нет.
Улица была узкой и грязной, с обеих ее сторон вдоль покосившихся кирпичных стен лежали горы мусора. Они медленно миновали типографию, комиссионный магазин и несколько заброшенных учреждений. В одном из дверных проемов стояла изможденная девица с серой кожей, которая проводила их тоскливым взглядом.
– Вон там. – Айзенменгер указал вперед и направо. Это было еще одно пустое заброшенное здание, однако на сей раз одноэтажное и не имевшее выхода на улицу. Рядом с ним находился узкий переулок.
– Откуда ты знаешь?
– Можешь мне поверить.
Это здание, даже будучи новым, вряд ли могло привлечь чей-либо взгляд – его немногочисленные окна были закрыты тонированными стеклами в металлических рамах, вправленных в тускло-серый бетон. Само здание представляло собой обычную коробку – символ глубокой депрессии. «А потом они спрашивают, почему все патологоанатомы такие странные».
– Вон туда. – И он указал в переулок.
Больше сдерживаться она не могла. И вопреки всем социальным, биологическим и психологическим навыкам, которые сформировали из нее цивилизованную личность западного образца начала двадцать первого века – олицетворение конформизма и благопристойности, – она была вынуждена помочиться, лежа обнаженной и на глазах у другого человека.
И возможно, по чистой случайности именно в этот момент он заговорил впервые за много часов, но настолько тихо, что она не смогла ничего расслышать.
– Стой! – Кричать было нельзя, поэтому приходилось говорить громким шепотом, однако Айзенменгер, не обратив на нее никакого внимания, продолжал идти по проулку. – Черт! – пробормотала она себе под нос в ожидании ответа на звонок.
Наконец ей откликнулась констебль Кларк.
– Инспектор Уортон на связи. Нуждаюсь в подкреплении. Мол-стрит, рядом с больницей. Заброшенный морг. У меня есть все основания полагать, что в нем находится Мартин Пендред, возможно с заложницей.
Она не стала дожидаться ответа и кинулась догонять Айзенменгера.
– Мартин, пожалуйста, ответь мне.
Однако тот продолжал что-то тихо бормотать себе под нос, а затем, как она догадалась, бесшумно встал.
– Мартин?
Но он с безжалостным безразличием продолжал произносить свой монолог, который, казалось, не завершится до второго пришествия. Она не могла разглядеть выражение его лица, но оно казалось окаменевшим.
Это заговор. Заклинание.
Тем не менее она не могла поверить своим ушам. Ритм в произносимом им тексте отсутствовал. Что же он произносил?
Она уже дрожала от холода, и хриплое дыхание обжигало горло. Она не могла заставить себя успокоиться, расслабиться и прислушаться к тому, что говорит Мартин.
– …главное – убедиться в правильности идентификации… – монотонно произносил он.
Она снова изогнулась, чтобы посмотреть на него, но его не было.
Сердце вдруг застучало у нее в груди с грохотом канонады.
Куда он делся?
– …Бирки на трупах должны соответствовать номеру запроса. Убедитесь в их идентичности и дважды проверьте это, прежде чем приступить…
Где он?
Она поняла, что он обходит ее со стороны головы. Видимо, он двигался очень медленно, в одном ритме с произносимым текстом.
Только теперь до нее дошел смысл того, что он говорил. «Трупы? Он сказал "трупы"?»
– …вы помещаете подставку под спину, располагая ее посередине позвоночника…
Он снова появился перед ней, на этот раз слева.
– …и осматриваете тело на предмет повреждений. Ссадин, шрамов, царапин. Вы знаете разницу между царапиной и рваной раной? Рваная рана – это нарушение целостности кожного покрова, а царапина – это всего лишь легкое его повреждение. Особое внимание обращайте на горло и глаза – если что-то заметите в этих областях, тут же сообщайте об этом патологоанатому…
– Мартин? – В голосе Елены уже звучал страх, она говорила чуть ли не с мольбой. Однако его взгляд был абсолютно безжизненным и безучастным.
– …измерьте длину шрамов и царапин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48