https://wodolei.ru/catalog/installation/grohe-rapid-sl-38721001-85197-item/
Он вступит в Иерусалим верхом на осле, по обычаю иудейских царей, всегда с недоверием относившихся к зубастым лошадям, на которых разъезжали завоеватели всех мастей.
Амфоры были полны кипрского вина, и рабы сбились с ног, наполняя чаши. Была уже глубокая ночь, когда Симеон велел подать лодку и отправился в обратный путь через пролив, освещенный красным оком маяка. Он задремал.
Однако как только ноги его коснулись суши, сонливость его как рукой сняло. Может быть, он и лег бы, но храп Исаха отбил у него всякую охоту ко сну, и он снова покинул свои покои. Он подумал было сходить к маяку и полюбоваться им вблизи, но, очутившись на молу, о камни которого с ласковым шорохом разбивались волны, оказался во власти ночи.
Он замер.
Ночь была удивительно светла, хотя и безлунна. Бархатная лазурь неба с неисчислимым множеством высыпавших на ней звезд создавали впечатление, что ночь эта – лишь иная форма дня, более таинственная и более прекрасная. Синева ее, словно наполненная звоном тысяч светильников с золотыми и серебряными подвесками, была подернута там и сям белыми пеленами, развернутыми от одного края неба до другого. Млечный Путь сливался с блуждающими туманами, с поднимающимися от волн испарениями, и фантастические световые вихри уносились в непостижимые молочно-белые расселины, отверстые во тьму.
Снежными хлопьями летели кометы, градом сыпались метеоры в облаках космической пыли. Сколько их попадало в море, но в небе оставалось ничуть не меньше, чем раньше! Все это походило на беззвучную музыку чудесных кимвалов, арф и псалтерионов, а невесомые покрывала, мелькавшие среди этого звездного кружения, хочешь, не хочешь, приводили на ум мысль об ангелах с их легкими крыльями, исчезающими, едва успев показаться.
Медленно ступая, словно против воли, Симеон вернулся в душную келью, наполненную храпом и всхлипываниями спящего Исаха. Он велел рабу зажечь масляную лампу и сел, чтобы перечесть переведенный за несколько часов до этого отрывок. Стиль Александра четко запечатлел на восковой дощечке красивые греческие буквы, скромные и рациональные, выстроившиеся в обратном направлении, но столь чуждые варварской величавости и благородству прямолинейного еврейского письма, равняющего ряды в боевом порядке справа налево, так, как пишет Сам Господь.
Симеон стал читать:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
На греческом языке текст показался Симеону почти таким же прекрасным, как и на еврейском. Ему даже понравилось, что здесь были обозначены гласные: так слова Исайи раскрывались во всей их полноте. Он вышел и посмотрел вверх, и ему показалось, что небо стало еще ближе. Он пошел по усыпанному галькой берегу, и ему почудилось, что он сейчас взлетит над волнами, которые всё раскручивали свои завитки. Он стал читать один из любимейших своих псалмов:
«Познайте, что Господь есть Бог, что Он сотворил нас, и мы – Его, Его народ и овцы паствы Его».
* * *
На следующее утро Симеона разбудили громкие голоса. Постель Исаха была пуста, солнце сияло уже высоко в небе, и слышно было, как писец пытается оправдываться перед рассыпающимся в проклятиях Исахом:
– Ах ты мошенник, нечестивец, гадючье отродье, бегемот! Да знаешь ли ты, что и за меньшее зло наш Господь должен был бы превратить тебя в огненный столп!?
Симеон быстро вышел на крики.
– А, вот и ты, Симеон! Смотри-ка, на что этот филистимлянин осмелился поднять руку! – гремел Исах, вырывая у себя клочьями бороду. – Он испортил ночью всю нашу с тобой работу! Раз уж Господь его не покарал, я предлагаю предать его, в соответствии с Законом, смерти через побиение камнями.
– Я ничего не сделал, я не виноват! – кричал Александр. – Это не моя рука.
– Ты не узнаёшь, что ли, своего почерка, лицемер!? Ты отрицаешь, что это твоя дощечка?
Александр был смущен.
– Дощечка моя, но я прекрасно помню, как я писал numphe, a не parthenos. Вы же сами десять раз перечитали. Никто ни разу не произнес parihenos. – Он повернулся к Симеону: – Скажи ему, почтенный старец, ведь там было numphe.
Симеон взял дощечку. Она была нетронута: ее ни скребли, ни пытались растопить на ней воск, однако отчетливо можно было прочесть: eparthenos en gastri lepsetai kai teksetai mon – «ce, Дева во чреве приимет, и родит Сына». А что же он сам читал этой ночью: parthenos или numphe, «дева» или «девушка»? Он только помнил, что всем своим существом принял старый текст в таком виде, в каком он прочел его в тот момент: «се, Дева во чреве приимет, и родит Сына». Он вспомнил также, что днем слово parthenos не звучало. Однако ему было ясно: Исайя хотел сказать именно «дева», и сейчас, пять столетий спустя, в переводе его намерение открылось самым чудесным образом. «Дева родит»: Симеон чувствовал, по мере того, как вникал в это противоречие, как им овладевает великий покой. – Послушай-ка, Симеон, – не унимался Исах, готовый, казалось, разодрать на себе одежду (однако, надев с утра свою лучшую рубаху, выкрашенную краской из морских ежей в красивый пурпурный цвет, он теребил ее на себе с большой осторожностью), – это скандал, ты что, заодно с этими необрезанными язычниками? Почему parthenos7. По-еврейски сказано alma, и там ничего не говорится, извини меня, о состоянии девственной плевы этой самой alma. Alma значит «незамужняя молодая женщина», и всё!
Симеон был уверен, что он обязан во что бы то ни стало сохранить в тексте слова «Дева родит». И он хладнокровно отвечал:
– Именно поэтому, Исах, мы неправильно перевели alma как numphe, что и у Эсхила, и у Платона означает «та, что носит покрывало», то есть «новобрачная».
– Так что же, это ты позволил себе изменить текст, созданный нами обоими?
– Нет, конечно. Но подумай сам, ведь, если ты отказываешься перевести «незамужнюю женщину» как «деву», ты тем самым даешь повод плохо подумать о чистоте еврейских девушек.
– Речь не об этом. Переводчик знает лишь свой текст, а текст не содержит никаких уточнений относительно девственности этой молодой женщины. Там говорится только о ее семейном положении. И не надо доискиваться дальше.
– Доискиваться надо ближе. В наше время всеобщего упадка слово alma, может быть, и оставляет место для сомнения. Но во времена Исайи выражения «незамужняя» и «дева» были синонимами. Наши предки в чистоте своей души не любили излишней ясности в некоторых вопросах, ты знаешь это не хуже меня. Говоря о «незамужней» (то есть alma), они, конечно же, имели в виду «деву» и уж никак не «новобрачную», что обозначается словом numphe. В конечном счете, Исах, в чем заключается акт бракосочетания, как не в лишении невинности? Будем говорить серьезно.
Симеон начинал против обыкновения горячиться. Александр, не понимая, глядел на двух старых иудеев, метавших друг в друга довод за доводом. Исаха понесло.
– Видит Бог, – сказал он, подняв руку, – я придерживаюсь текста и признаю, что в такой степени греческий язык не способен передать смысл еврейского текста, ибо в греческом нет слова, означающего «молодая-незамужняя-женщина-без-иных-уточнений». Так что же нам делать?
Симеон взял себя в руки.
– Тут встает другой вопрос: каким образом слово parthenos, которое я нахожу точным и относительно которого ты еще колеблешься, оказалось написанным на дощечке, если ни я, ни ты его туда не записывали? Я думаю, ты напрасно обвиняешь Александра, который не знает еврейского языка и не имеет собственного мнения относительно текста Исайи. Чудится мне, что мы соприкоснулись с тем, что называется тайной перевода.
– Нет никакой тайны перевода, – упрямился Исах, усаживаясь на табурет слоновой кости. – Переводить – это передавать на другом языке то, что автор высказал на первом.
– Я не вполне согласен с тобою, Исах. Это – говорить на другом языке то, что автор хотел сказать на первом. Дословный перевод переводом не является, коль скоро он непонятен, ибо оригинал несет в себе лишь одну функцию – быть понятым. Скажи, Исах, ты, как и я, думаешь, что сын, о котором говорит Исайя, – это Мессия, Спаситель Израиля?
На этих словах голос Симеона чуть дрогнул. Исах тоже принял строгий вид и перестал теребить свое платье. Не было во всем Израиле ничего более важного, чем ожидание Мессии. Можно было подумать, что этот народ был создан единственно для того, чтобы из поколения в поколение ожидать Помазанника Божьего.
– Да. Пророк может говорить здесь только о Мессии, потому что он называет его «С нами Бог».
– И ты согласен, что рождение Мессии не может быть обыкновенным рождением, что ему, по крайней мере, должно предшествовать какое-то знамение?
– Именно так. И потому Исайя говорит о знамении, данном царю Ахазу.
– Ладно. Так если бы молодая женщина, не девственница, родила бы, какое было бы в том знамение? Такое происходит каждый день. Ахаз отказывается просить знамение, но Бог ему все-таки дает его. Какое? Беременную женщину? Ну, уж нет! Не кажется ли тебе, что, оставив в переводе numphe – «новобрачная», мы лишим его этого знамения, дарованного Господом? Осмелимся ли мы на такое святотатство? На такое извращение смысла? Ведь для нас, переводчиков, это почти одно и то же.
Симеон подошел к Исаху и положил руки ему на плечи:
– Можешь ты представить себе Мессию, появившегося на свет в результате обыкновенного плотского соития между обыкновенным мужчиной и обыкновенной женщиной? Не кощунствуй же! Не возводи хулу на Спасителя Израиля!
Исах снова взял со стола дощечку и обвел пальцем одну за другой, буквы слова parthenos.
– «Дева родит…» – прошептал он. – Этого не может быть.
– Всемогущий может все, – отозвался Симеон. Они посмотрели друг на друга, и взгляд их проник до самой глубины их еврейской души.
Исах повернулся к Александру:
– Ты уверен, что это не ты написал parthenos?
– Совершенно. У меня красивый почерк, правда, но ты же видишь, что рука, написавшая это, легче и тоньше моей. Восемь букв слова parthenos заняли не больше места, чем пять букв слова numphe. Эта «пи» едва касается воска А сравни с моими начало и хвостик этой «теты». А эта «сигма», похожая на извивающуюся змейку! Видишь, мои буквы более угловатые!
Для Александра не имело никакого значения, была или не была девственницей какая-то там еще не родившаяся иудейка, но ему вовсе не нужны были неприятности с его начальником, строгим библиотекарем Деметрием.
– Но кто же тогда, – спросил Исах, – написал на дощечке parthenos?
Александр пожал плечами, мол, не знаю. Симеон не ответил. Внутри Исаха развязался какой-то узел.
– Будь по-твоему, Симеон, – сказал он. – Но пусть это остается на твоей совести. И если нам суждено однажды предстать пред ангелом Загзагиилом, ты признаешься, что это ты пожелал оставить слова «дева родит».
* * *
В ту ночь Симеон проснулся в голубоватом сиянии, каким светится снег в сумерках, в ногах его постели сидел человек в белом.
– Симеон, – промолвил он, – я принес тебе обетование. Ты не умрешь, не увидев Мессию.
* * *
На семьдесят третий день царь Птолемей снова принимал у себя семьдесят двух старцев, которые принесли ему переводы Писания, тщательно переписанные на свитки. Греки и евреи многочисленной толпой теснились у входа во дворец. Деметрий и переводчики были встречены овациями. Отрывки из всех тридцати шести книг, прочитанные перед публикой, встретили горячее одобрение всех присутствующих. Было провозглашено следующее решение: «Теперь, когда правильный перевод наконец выполнен в полном соответствии со священным оригиналом, следует, чтобы произведение это оставалось отныне в том виде, в каком оно есть сейчас, без малейших изменений». Вынесенное решение не удовлетворило, однако, народ, который был единодушен. Тогда было объявлено, что проклятие падет на голову того, кто осмелится изменить хоть одну букву в тексте, делая его таким образом короче, длиннее или искажая его смысл. Чувство глубокой благодарности овладело Симеоном. Наконец-то Исайя стал Исайей, весть, которую пророк нес всему миру, как иудеям, так и язычникам, раскрылась теперь во всей полноте.
Царь, некогда падавший ниц перед оригиналом тридцати шести священных книг, теперь распростерся перед тридцатью шестью свитками перевода, признав тем самым их тождество. Он высказал пожелание, чтобы они хранились в соответствии с их святостью. Затем выразил сожаление по поводу скорого отъезда переводчиков, подарил им каждому по три роскошных наряда, по два таланта золота, по богато украшенной чаше и по полному гарнитуру для трех диванов и пригласил приезжать, когда им пожелается. Елиазару он послал десять лож на серебряных ножках, сервировочный столик в тридцать талантов, десять туник, пурпурное одеяние, корону, сто штук льняного полотна, чаши, блюда и два золотых кратера.
В обратный путь Симеон решил отправиться с караваном. Преодолевая горы и пустыни, следуя напрямик там, где Моисею пришлось сделать большой крюк, он каждое мгновенье чувствовал, что возвращается домой. Пусть он говорил по-гречески так же свободно, как и по-еврейски, пусть он восхищался Пифагором, Платоном и Фидием – тем священным местом, где он родился и где хотел бы умереть, был Иерусалим.
«Да, возраст», – подумал он. Возможно, то был возраст, но то было также и Обетование. Где мог бы он в один прекрасный день увидеть Помазанника Божьего, как не на Сионе, в самом сердце Земли Обетованной, в самом сердце мира? И, словно боясь умереть в дороге, он невольно подгонял своего верблюда. В Иерусалиме все было по-старому. Симеон вновь вернулся к семье и к своим занятиям просвещенного человека. Однако для него самого все изменилось. Не было дня, чтобы, просыпаясь, он не сказал себе: «Может быть, сегодня», а засыпая, не подумал: «Несомненно, это случится завтра». Он никому не доверил своей тайны, даже Елиазару, но часто видел эту великую встречу во сне. Иногда Мессия являлся ему верхом на коне, и голова его ослепительно сияла, как солнце;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Амфоры были полны кипрского вина, и рабы сбились с ног, наполняя чаши. Была уже глубокая ночь, когда Симеон велел подать лодку и отправился в обратный путь через пролив, освещенный красным оком маяка. Он задремал.
Однако как только ноги его коснулись суши, сонливость его как рукой сняло. Может быть, он и лег бы, но храп Исаха отбил у него всякую охоту ко сну, и он снова покинул свои покои. Он подумал было сходить к маяку и полюбоваться им вблизи, но, очутившись на молу, о камни которого с ласковым шорохом разбивались волны, оказался во власти ночи.
Он замер.
Ночь была удивительно светла, хотя и безлунна. Бархатная лазурь неба с неисчислимым множеством высыпавших на ней звезд создавали впечатление, что ночь эта – лишь иная форма дня, более таинственная и более прекрасная. Синева ее, словно наполненная звоном тысяч светильников с золотыми и серебряными подвесками, была подернута там и сям белыми пеленами, развернутыми от одного края неба до другого. Млечный Путь сливался с блуждающими туманами, с поднимающимися от волн испарениями, и фантастические световые вихри уносились в непостижимые молочно-белые расселины, отверстые во тьму.
Снежными хлопьями летели кометы, градом сыпались метеоры в облаках космической пыли. Сколько их попадало в море, но в небе оставалось ничуть не меньше, чем раньше! Все это походило на беззвучную музыку чудесных кимвалов, арф и псалтерионов, а невесомые покрывала, мелькавшие среди этого звездного кружения, хочешь, не хочешь, приводили на ум мысль об ангелах с их легкими крыльями, исчезающими, едва успев показаться.
Медленно ступая, словно против воли, Симеон вернулся в душную келью, наполненную храпом и всхлипываниями спящего Исаха. Он велел рабу зажечь масляную лампу и сел, чтобы перечесть переведенный за несколько часов до этого отрывок. Стиль Александра четко запечатлел на восковой дощечке красивые греческие буквы, скромные и рациональные, выстроившиеся в обратном направлении, но столь чуждые варварской величавости и благородству прямолинейного еврейского письма, равняющего ряды в боевом порядке справа налево, так, как пишет Сам Господь.
Симеон стал читать:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
На греческом языке текст показался Симеону почти таким же прекрасным, как и на еврейском. Ему даже понравилось, что здесь были обозначены гласные: так слова Исайи раскрывались во всей их полноте. Он вышел и посмотрел вверх, и ему показалось, что небо стало еще ближе. Он пошел по усыпанному галькой берегу, и ему почудилось, что он сейчас взлетит над волнами, которые всё раскручивали свои завитки. Он стал читать один из любимейших своих псалмов:
«Познайте, что Господь есть Бог, что Он сотворил нас, и мы – Его, Его народ и овцы паствы Его».
* * *
На следующее утро Симеона разбудили громкие голоса. Постель Исаха была пуста, солнце сияло уже высоко в небе, и слышно было, как писец пытается оправдываться перед рассыпающимся в проклятиях Исахом:
– Ах ты мошенник, нечестивец, гадючье отродье, бегемот! Да знаешь ли ты, что и за меньшее зло наш Господь должен был бы превратить тебя в огненный столп!?
Симеон быстро вышел на крики.
– А, вот и ты, Симеон! Смотри-ка, на что этот филистимлянин осмелился поднять руку! – гремел Исах, вырывая у себя клочьями бороду. – Он испортил ночью всю нашу с тобой работу! Раз уж Господь его не покарал, я предлагаю предать его, в соответствии с Законом, смерти через побиение камнями.
– Я ничего не сделал, я не виноват! – кричал Александр. – Это не моя рука.
– Ты не узнаёшь, что ли, своего почерка, лицемер!? Ты отрицаешь, что это твоя дощечка?
Александр был смущен.
– Дощечка моя, но я прекрасно помню, как я писал numphe, a не parthenos. Вы же сами десять раз перечитали. Никто ни разу не произнес parihenos. – Он повернулся к Симеону: – Скажи ему, почтенный старец, ведь там было numphe.
Симеон взял дощечку. Она была нетронута: ее ни скребли, ни пытались растопить на ней воск, однако отчетливо можно было прочесть: eparthenos en gastri lepsetai kai teksetai mon – «ce, Дева во чреве приимет, и родит Сына». А что же он сам читал этой ночью: parthenos или numphe, «дева» или «девушка»? Он только помнил, что всем своим существом принял старый текст в таком виде, в каком он прочел его в тот момент: «се, Дева во чреве приимет, и родит Сына». Он вспомнил также, что днем слово parthenos не звучало. Однако ему было ясно: Исайя хотел сказать именно «дева», и сейчас, пять столетий спустя, в переводе его намерение открылось самым чудесным образом. «Дева родит»: Симеон чувствовал, по мере того, как вникал в это противоречие, как им овладевает великий покой. – Послушай-ка, Симеон, – не унимался Исах, готовый, казалось, разодрать на себе одежду (однако, надев с утра свою лучшую рубаху, выкрашенную краской из морских ежей в красивый пурпурный цвет, он теребил ее на себе с большой осторожностью), – это скандал, ты что, заодно с этими необрезанными язычниками? Почему parthenos7. По-еврейски сказано alma, и там ничего не говорится, извини меня, о состоянии девственной плевы этой самой alma. Alma значит «незамужняя молодая женщина», и всё!
Симеон был уверен, что он обязан во что бы то ни стало сохранить в тексте слова «Дева родит». И он хладнокровно отвечал:
– Именно поэтому, Исах, мы неправильно перевели alma как numphe, что и у Эсхила, и у Платона означает «та, что носит покрывало», то есть «новобрачная».
– Так что же, это ты позволил себе изменить текст, созданный нами обоими?
– Нет, конечно. Но подумай сам, ведь, если ты отказываешься перевести «незамужнюю женщину» как «деву», ты тем самым даешь повод плохо подумать о чистоте еврейских девушек.
– Речь не об этом. Переводчик знает лишь свой текст, а текст не содержит никаких уточнений относительно девственности этой молодой женщины. Там говорится только о ее семейном положении. И не надо доискиваться дальше.
– Доискиваться надо ближе. В наше время всеобщего упадка слово alma, может быть, и оставляет место для сомнения. Но во времена Исайи выражения «незамужняя» и «дева» были синонимами. Наши предки в чистоте своей души не любили излишней ясности в некоторых вопросах, ты знаешь это не хуже меня. Говоря о «незамужней» (то есть alma), они, конечно же, имели в виду «деву» и уж никак не «новобрачную», что обозначается словом numphe. В конечном счете, Исах, в чем заключается акт бракосочетания, как не в лишении невинности? Будем говорить серьезно.
Симеон начинал против обыкновения горячиться. Александр, не понимая, глядел на двух старых иудеев, метавших друг в друга довод за доводом. Исаха понесло.
– Видит Бог, – сказал он, подняв руку, – я придерживаюсь текста и признаю, что в такой степени греческий язык не способен передать смысл еврейского текста, ибо в греческом нет слова, означающего «молодая-незамужняя-женщина-без-иных-уточнений». Так что же нам делать?
Симеон взял себя в руки.
– Тут встает другой вопрос: каким образом слово parthenos, которое я нахожу точным и относительно которого ты еще колеблешься, оказалось написанным на дощечке, если ни я, ни ты его туда не записывали? Я думаю, ты напрасно обвиняешь Александра, который не знает еврейского языка и не имеет собственного мнения относительно текста Исайи. Чудится мне, что мы соприкоснулись с тем, что называется тайной перевода.
– Нет никакой тайны перевода, – упрямился Исах, усаживаясь на табурет слоновой кости. – Переводить – это передавать на другом языке то, что автор высказал на первом.
– Я не вполне согласен с тобою, Исах. Это – говорить на другом языке то, что автор хотел сказать на первом. Дословный перевод переводом не является, коль скоро он непонятен, ибо оригинал несет в себе лишь одну функцию – быть понятым. Скажи, Исах, ты, как и я, думаешь, что сын, о котором говорит Исайя, – это Мессия, Спаситель Израиля?
На этих словах голос Симеона чуть дрогнул. Исах тоже принял строгий вид и перестал теребить свое платье. Не было во всем Израиле ничего более важного, чем ожидание Мессии. Можно было подумать, что этот народ был создан единственно для того, чтобы из поколения в поколение ожидать Помазанника Божьего.
– Да. Пророк может говорить здесь только о Мессии, потому что он называет его «С нами Бог».
– И ты согласен, что рождение Мессии не может быть обыкновенным рождением, что ему, по крайней мере, должно предшествовать какое-то знамение?
– Именно так. И потому Исайя говорит о знамении, данном царю Ахазу.
– Ладно. Так если бы молодая женщина, не девственница, родила бы, какое было бы в том знамение? Такое происходит каждый день. Ахаз отказывается просить знамение, но Бог ему все-таки дает его. Какое? Беременную женщину? Ну, уж нет! Не кажется ли тебе, что, оставив в переводе numphe – «новобрачная», мы лишим его этого знамения, дарованного Господом? Осмелимся ли мы на такое святотатство? На такое извращение смысла? Ведь для нас, переводчиков, это почти одно и то же.
Симеон подошел к Исаху и положил руки ему на плечи:
– Можешь ты представить себе Мессию, появившегося на свет в результате обыкновенного плотского соития между обыкновенным мужчиной и обыкновенной женщиной? Не кощунствуй же! Не возводи хулу на Спасителя Израиля!
Исах снова взял со стола дощечку и обвел пальцем одну за другой, буквы слова parthenos.
– «Дева родит…» – прошептал он. – Этого не может быть.
– Всемогущий может все, – отозвался Симеон. Они посмотрели друг на друга, и взгляд их проник до самой глубины их еврейской души.
Исах повернулся к Александру:
– Ты уверен, что это не ты написал parthenos?
– Совершенно. У меня красивый почерк, правда, но ты же видишь, что рука, написавшая это, легче и тоньше моей. Восемь букв слова parthenos заняли не больше места, чем пять букв слова numphe. Эта «пи» едва касается воска А сравни с моими начало и хвостик этой «теты». А эта «сигма», похожая на извивающуюся змейку! Видишь, мои буквы более угловатые!
Для Александра не имело никакого значения, была или не была девственницей какая-то там еще не родившаяся иудейка, но ему вовсе не нужны были неприятности с его начальником, строгим библиотекарем Деметрием.
– Но кто же тогда, – спросил Исах, – написал на дощечке parthenos?
Александр пожал плечами, мол, не знаю. Симеон не ответил. Внутри Исаха развязался какой-то узел.
– Будь по-твоему, Симеон, – сказал он. – Но пусть это остается на твоей совести. И если нам суждено однажды предстать пред ангелом Загзагиилом, ты признаешься, что это ты пожелал оставить слова «дева родит».
* * *
В ту ночь Симеон проснулся в голубоватом сиянии, каким светится снег в сумерках, в ногах его постели сидел человек в белом.
– Симеон, – промолвил он, – я принес тебе обетование. Ты не умрешь, не увидев Мессию.
* * *
На семьдесят третий день царь Птолемей снова принимал у себя семьдесят двух старцев, которые принесли ему переводы Писания, тщательно переписанные на свитки. Греки и евреи многочисленной толпой теснились у входа во дворец. Деметрий и переводчики были встречены овациями. Отрывки из всех тридцати шести книг, прочитанные перед публикой, встретили горячее одобрение всех присутствующих. Было провозглашено следующее решение: «Теперь, когда правильный перевод наконец выполнен в полном соответствии со священным оригиналом, следует, чтобы произведение это оставалось отныне в том виде, в каком оно есть сейчас, без малейших изменений». Вынесенное решение не удовлетворило, однако, народ, который был единодушен. Тогда было объявлено, что проклятие падет на голову того, кто осмелится изменить хоть одну букву в тексте, делая его таким образом короче, длиннее или искажая его смысл. Чувство глубокой благодарности овладело Симеоном. Наконец-то Исайя стал Исайей, весть, которую пророк нес всему миру, как иудеям, так и язычникам, раскрылась теперь во всей полноте.
Царь, некогда падавший ниц перед оригиналом тридцати шести священных книг, теперь распростерся перед тридцатью шестью свитками перевода, признав тем самым их тождество. Он высказал пожелание, чтобы они хранились в соответствии с их святостью. Затем выразил сожаление по поводу скорого отъезда переводчиков, подарил им каждому по три роскошных наряда, по два таланта золота, по богато украшенной чаше и по полному гарнитуру для трех диванов и пригласил приезжать, когда им пожелается. Елиазару он послал десять лож на серебряных ножках, сервировочный столик в тридцать талантов, десять туник, пурпурное одеяние, корону, сто штук льняного полотна, чаши, блюда и два золотых кратера.
В обратный путь Симеон решил отправиться с караваном. Преодолевая горы и пустыни, следуя напрямик там, где Моисею пришлось сделать большой крюк, он каждое мгновенье чувствовал, что возвращается домой. Пусть он говорил по-гречески так же свободно, как и по-еврейски, пусть он восхищался Пифагором, Платоном и Фидием – тем священным местом, где он родился и где хотел бы умереть, был Иерусалим.
«Да, возраст», – подумал он. Возможно, то был возраст, но то было также и Обетование. Где мог бы он в один прекрасный день увидеть Помазанника Божьего, как не на Сионе, в самом сердце Земли Обетованной, в самом сердце мира? И, словно боясь умереть в дороге, он невольно подгонял своего верблюда. В Иерусалиме все было по-старому. Симеон вновь вернулся к семье и к своим занятиям просвещенного человека. Однако для него самого все изменилось. Не было дня, чтобы, просыпаясь, он не сказал себе: «Может быть, сегодня», а засыпая, не подумал: «Несомненно, это случится завтра». Он никому не доверил своей тайны, даже Елиазару, но часто видел эту великую встречу во сне. Иногда Мессия являлся ему верхом на коне, и голова его ослепительно сияла, как солнце;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36