раковина акватон
И узнать об этом Ильич должен был как можно скорее. Если бы не Беззуб, Горшков, может быть, и рискнул бы отвести Петра Петровича домой в надежде на то, что остальные, проспавшись, позабыли бы то немногое, что они поняли из его разглагольствований. Но Беззуб не был пьян, Беззуб понял, и Беззуб никогда ничего не забывал. Чего же вы хотите, не зря старая русская пословица гласит: своя рубаха ближе к телу.
Он набрал номер.
На другом конце провода, в маленьком кабинете отчаянно замигала лампочка, заменявшая звонок, чтобы тот не раздражал слух великого вождя.
* * *
~ А вот этого не надо, не надо.
Ильич с отвращением указал на наручники, которые латыш-охранник из лучших побуждений надел на человека, доказавшего существование Бога. Горшков с облегчением ловко снял наручники и, услышав: «Оставьте нас, мой мальчик», с еще более явным облегчением вышел из комнаты.
Опьянение Петра Петровича давно прошло. Подскакивавший на сугробах ледяной автомобиль вернул ему ясность ума. Руководствуясь всю свою жизнь соображениями разума, он и теперь сохранил способность насладиться пирамидой из парадоксов, на вершине которой он сейчас примостился. Он, атеист, доказал существование Бога, и теперь его, революционера, везут к вождю революционеров-богоборцев. Все это было до того абсурдно, что, когда его вводили в святая святых безбожников, он даже позабыл испугаться. И это понятно. Комиссар-чекист пытал бы его или всадил бы ему пулю в затылок, но Владимир Ильич, человек образованный, правовед и даже немножко дворянин, поймет, что речь идет, в конечном счете, всего лишь о логическом, умозрительном построении, о котором следует просто молчать, и оно станет совсем безобидным. Присутствие, вид, сама личность Владимира Ильича вызвали в нем приступ такого унизительного физического ужаса, что он чуть не попросил разрешения на минутку выйти. Физического или метафизического?
Однако в маленьком человечке, устроившемся за небольшим столом с тремя телефонами – видно было, что носки его ботинок едва касаются расстеленной перед ним на полу овечьей шкуры, – не было ничего внушительного. Лысый череп, рыжеватая, загибающаяся кверху бородка делали его похожим на деревенского учителя. Увидев Петра Петровича, он учтиво вскочил на свои маленькие ножки и улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство. Трудно было представить себе, что этот маленький господин был более могуществен, чем все попранные государи вместе взятые, но в животе у вас образовывалась пустота вовсе не от сознания этого могущества.
Так отчего же?
Что было известно о нем? Что с его благословения на больничной койке были убиты Кокошкин и Шингарев? Что рассказы о расправах над реакционерами и либералами вызывали у него приступы веселья? Что он с упоением дилетанта употреблял выражения, которых профессионалы обычно избегают: «расстрел на месте», «беспощадный террор», «массовый террор», зная, что они будут немедленно приведены в исполнение? Что по его тайному приказу в подвале были зверски убиты царь, царица, больной царевич, четыре юные царевны и их слуги? Нет, Петр Петрович всегда знал, что мозг Ильича одновременно мог сосредоточиться лишь на одном предмете, словно заключая его в свою оболочку и не выпуская, пока не разделается с ним, и он видел в этом благо для Революции, ради которой этот революционер мог в любую минуту пожертвовать всем. Что-то другое леденило его кровь, и это был даже не тот, вполне оправданный страх за свою собственную жизнь, который он сейчас испытывал. Даже если бы ему нечего было опасаться этого человека, он бы все равно боялся его.
Прищурив левый глаз и выгнув дугой правую бровь, Ильич несколько мгновений разглядывал своего гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.
– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.
Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.
– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?
Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:
– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.
Ильич откинулся назад.
– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.
Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.
Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.
– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали верить в шестнадцать лет, вы блистали в Феврале, по глупости мы отстранили вас от ваших занятий, но вы не очень досадовали на нас за это, короче говоря, я доверяю вам и, если вы скажете, что доказали существование Бога, я поверю вам без разговоров. Но прежде скажите, это открытие изменило каким-либо образом вашу жизнь?
Петр Петрович задумался. Ильич настаивал:
– Вы не бросились целовать стены, набивать себе шишки на лбу, отбивая земные поклоны, прощать всех на свете, даже царя?
– Нет, Владимир Ильич, мне это даже не пришло в голову.
– Хорошо, очень хорошо. Говоря, что вы доказали существование Бога, вы хотите сказать, что составили уравнение, взяв за основу Вселенную такой, какова она есть, и что в результате решения этого уравнения получили некую величину, скажем для простоты X, которая и есть Бог?
– Владимир Ильич, я надеюсь, вы понимаете разницу между бескорыстными научными исследованиями и политическим заказом. Действительно, мои вычисления, так сказать, увели меня в том направлении, о котором вы только что говорили, но даю вам честное слово, что я никому не раскрою полученных результатов. Я слишком дорожу завоеваниями Революции в этой области, да и во всех других…
– Погодите, погодите. Ответьте сначала на такой вопрос. Открытый вами Бог – это что же, просто «Часовщик» Вольтера, «Даймон» Платона, Великий Футболист, который ударом ноги забросил в игру мяч под названием Вселенная?
– Гм, ну не совсем так, Владимир Ильич. Я математически доказал, что Бог одновременно един и триедин, что Он сотворил мир, которым руководит через разум.
– Короче, тот, чье существование вы доказали, это не просто какой-то там бог, а именно Тот, Который воскрешает мертвецов, заставляет девственниц рожать и запрещает есть мясное в Великом Посту?
Петр Петрович не осмеливался ответить. Ильич перестал ходить по комнате и разглядывал его, слегка покачиваясь, как будто собираясь упасть в обморок. Из вежливости Петр Петрович попытался встать, но Ильич рассеянно толкнул его обратно на стул. Глаза его метали молнии, особенно левый, прищуренный.
– Да, какая удача! Какая удача! – пробормотал он. – Теперь-то Ты попался, дружок. Я всегда говорил – кто кого! Теперь-то уж точно – я Тебя! Увидишь, Твое распятие – ерунда!
Он залился заразительным смехом, мрачный огонь в его глазах исчез, и он смеялся от души, пока Петр Петрович не стал ему угодливо подхихикивать, поняв вдруг, что же в этом человеке было такого устрашающего. Все люди любят, некоторые при этом ненавидят, но любят все же больше, чем ненавидят. Этот же человек ненавидел, но не любил. Ничего. Никого. И не любил никогда раньше. Он прекрасно мог играть с детьми в «кошки-мышки», мог рассеянно гладить свою собаку, но не было у него ничего и никого, ни друга, ни женщины, к чему или к кому он когда-либо испытывал любовь. Он даже себя не любил. Любил ли он Революцию? Нет, вся его энергия уходила на ненависть к Богу.
– Ты чуть было не вывернулся, Иисусик, – продолжал он разговаривать сам с собой. – Но на этот раз Ты в ловушке.
Петру Петровичу подумалось, уж не свихнулся ли вождь Революции. Но трудно было представить себе более ясный взгляд, чем тот, с которым он вернулся за письменный стол, аккуратно переложив ножницы и разместив их справа от линейки и слева от красно-синего карандаша.
– Ну, меньше слов – больше дела. Если вы покажете ваши вычисления другому математику, все равно какому, – так ведь определяется научная истина, – он придет к тем же результатам, что и вы?
– Владимир Ильич, я не сохранил своих расчетов и клянусь вам…
– Но вы могли бы их восстановить?
– Я не буду делать этого. Честное слово.
– У вас, насколько мне известно, не бывает расстройств памяти?
Петр Петрович решил, что ему протягивают спасительную соломинку, благодарно забубнил:
– Да, да, время от времени, все чаще…
– Ну, на этот раз у вас их не будет, – холодно произнес Ильич. – Это в ваших же интересах, – добавил он, заговорщически посмеиваясь. – Сколько вам понадобится времени, чтобы произвести все вычисления заново?
– Не знаю… Несколько часов…
– Хорошо. А есть ли в этой стране математики, способные воспринять ваши умозаключения?
– И не один. Хотя бы Капица. Он самый молодой, но, пожалуй, самый сильный…
– Прекрасно. (Ильич снова поднялся и стал ходить по комнате, обхватив себя руками.) Дорогой Петр Петрович, Революция знавала мрачные времена. Случалось, что она висела на волоске. Если бы Колчак был не моряком, а сухопутным генералом, я, вместо того чтобы говорить с вами, уже давно сыграл бы в ящик, а его Императорское Высочество Великий Князь Кирилл Владимирович был бы батюшкой-царем всея Руси. Сейчас дела идут лучше, но все еще ни шатко ни валко и не только по причинам экономическим. Слава Богу, русских сейчас только и занимает, как бы не подохнуть с голоду. Впрочем, с НЭПом станет полегче. Нет, тот, кто может перебить нам хребет на последнем рывке, это – Он!
– Кто? – спросил Петр Петрович, испугавшись, что понял, боясь не понять.
– Да все тот же, конечно.
– Кто же, кто? – не унимался ученый, почти впадая в истерику.
Ильич недобро прищурил левый глаз.
– Да Тот, против Кого мы и совершили нашу Революцию. Вы же не думаете, что все было задумано против царя? Единственный достойный нас враг – это Назарянин, как называл его Юлиан Отступник, признавая себя побежденным Им. Царь иудейский. Слово. Логос. Сын Человеческий. Мессия. Помазанник Господа. Называйте как хотите.
– Прошу прощения, Владимир Ильич. Это, наверное, усталость, или водка – я ведь не привык, – а может, поздний час, или просто потому, что я очень испугался… Но мне показалось, что я услышал такое, чему просто невозможно поверить… Вы верите в Иисуса Христа? Вы?
Ильич, казалось, не расслышал вопроса. Он все еще пребывал в размышлениях.
– Но, хвала Господу, – проговорил он, – с вашей помощью мы перекроем Ему все пути. Ваш приход сюда сегодня, дорогой Петр Петрович, так неожидан. Я бы сказал, он ниспослан провидением. Вы знаете, что мы не стесняемся в средствах. По сравнению с нами Нерон и Диоклетиан – мальчишки. А я-то, дурак, не извлек из истории должного урока. Я решил: они просто слишком мало убивали. Будем убивать больше и разделаемся с Ним. Но ничего не вышло. Он слишком силен, понимаете? Когда Он торжествует, Его дела начинают идти не слишком гладко, но только начните Его преследовать, истязать – и с каждым ударом Он становится сильнее и сильнее. Я этого раньше не понимал. Тогда я решил подорвать то, что называется Церковью. Я создал другую, где попы могли разводиться со своими старыми усатыми попадьями и брать себе в жены молоденьких. Но и тут не выходит. Он всегда остается сильнее, потому что сила Его – в Его слабости. А вот вы, если Богу будет угодно, вы и загоните Его в тупик. Да уж, вас, верно, и в самом деле Бог послал. Наконец-то я знаю что делать.
Тут Петр Петрович выпрямился со всем достоинством человека науки и обратился к вождю стовосьмидесятимиллионного населения с такими словами:
– Уважаемый Владимир Ильич, может быть, вы просто насмехаетесь надо мной, ибо то, что вы говорите, просто уму непостижимо. Будьте так любезны объясниться.
Владимир Ильич понимающе рассмеялся.
– Я открою вам один секрет. Я никогда ничего не понимал во всей этой петрушке. Но имея в руках факты… Факты, которые на нашем уровне…
Он снял трубку с одного из трех телефонов и набрал двузначный номер.
– Кажется, вы дали нам в руки оружие. Единственное оружие…
И в трубку:
– Феликс Эдмундович? Ради Бога, простите, что заставил вас ждать. Нет, думаю, вам не придется отправлять нашего друга Петра Петровича обратно в ваши мрачные владения. Похоже, он намерен говорить и так, без применения ваших методов убеждения. Конечно, он со своей стороны несколько удивлен, взволнован – да это и понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Он набрал номер.
На другом конце провода, в маленьком кабинете отчаянно замигала лампочка, заменявшая звонок, чтобы тот не раздражал слух великого вождя.
* * *
~ А вот этого не надо, не надо.
Ильич с отвращением указал на наручники, которые латыш-охранник из лучших побуждений надел на человека, доказавшего существование Бога. Горшков с облегчением ловко снял наручники и, услышав: «Оставьте нас, мой мальчик», с еще более явным облегчением вышел из комнаты.
Опьянение Петра Петровича давно прошло. Подскакивавший на сугробах ледяной автомобиль вернул ему ясность ума. Руководствуясь всю свою жизнь соображениями разума, он и теперь сохранил способность насладиться пирамидой из парадоксов, на вершине которой он сейчас примостился. Он, атеист, доказал существование Бога, и теперь его, революционера, везут к вождю революционеров-богоборцев. Все это было до того абсурдно, что, когда его вводили в святая святых безбожников, он даже позабыл испугаться. И это понятно. Комиссар-чекист пытал бы его или всадил бы ему пулю в затылок, но Владимир Ильич, человек образованный, правовед и даже немножко дворянин, поймет, что речь идет, в конечном счете, всего лишь о логическом, умозрительном построении, о котором следует просто молчать, и оно станет совсем безобидным. Присутствие, вид, сама личность Владимира Ильича вызвали в нем приступ такого унизительного физического ужаса, что он чуть не попросил разрешения на минутку выйти. Физического или метафизического?
Однако в маленьком человечке, устроившемся за небольшим столом с тремя телефонами – видно было, что носки его ботинок едва касаются расстеленной перед ним на полу овечьей шкуры, – не было ничего внушительного. Лысый череп, рыжеватая, загибающаяся кверху бородка делали его похожим на деревенского учителя. Увидев Петра Петровича, он учтиво вскочил на свои маленькие ножки и улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство. Трудно было представить себе, что этот маленький господин был более могуществен, чем все попранные государи вместе взятые, но в животе у вас образовывалась пустота вовсе не от сознания этого могущества.
Так отчего же?
Что было известно о нем? Что с его благословения на больничной койке были убиты Кокошкин и Шингарев? Что рассказы о расправах над реакционерами и либералами вызывали у него приступы веселья? Что он с упоением дилетанта употреблял выражения, которых профессионалы обычно избегают: «расстрел на месте», «беспощадный террор», «массовый террор», зная, что они будут немедленно приведены в исполнение? Что по его тайному приказу в подвале были зверски убиты царь, царица, больной царевич, четыре юные царевны и их слуги? Нет, Петр Петрович всегда знал, что мозг Ильича одновременно мог сосредоточиться лишь на одном предмете, словно заключая его в свою оболочку и не выпуская, пока не разделается с ним, и он видел в этом благо для Революции, ради которой этот революционер мог в любую минуту пожертвовать всем. Что-то другое леденило его кровь, и это был даже не тот, вполне оправданный страх за свою собственную жизнь, который он сейчас испытывал. Даже если бы ему нечего было опасаться этого человека, он бы все равно боялся его.
Прищурив левый глаз и выгнув дугой правую бровь, Ильич несколько мгновений разглядывал своего гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.
– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.
Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.
– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?
Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:
– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.
Ильич откинулся назад.
– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.
Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.
Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.
– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали верить в шестнадцать лет, вы блистали в Феврале, по глупости мы отстранили вас от ваших занятий, но вы не очень досадовали на нас за это, короче говоря, я доверяю вам и, если вы скажете, что доказали существование Бога, я поверю вам без разговоров. Но прежде скажите, это открытие изменило каким-либо образом вашу жизнь?
Петр Петрович задумался. Ильич настаивал:
– Вы не бросились целовать стены, набивать себе шишки на лбу, отбивая земные поклоны, прощать всех на свете, даже царя?
– Нет, Владимир Ильич, мне это даже не пришло в голову.
– Хорошо, очень хорошо. Говоря, что вы доказали существование Бога, вы хотите сказать, что составили уравнение, взяв за основу Вселенную такой, какова она есть, и что в результате решения этого уравнения получили некую величину, скажем для простоты X, которая и есть Бог?
– Владимир Ильич, я надеюсь, вы понимаете разницу между бескорыстными научными исследованиями и политическим заказом. Действительно, мои вычисления, так сказать, увели меня в том направлении, о котором вы только что говорили, но даю вам честное слово, что я никому не раскрою полученных результатов. Я слишком дорожу завоеваниями Революции в этой области, да и во всех других…
– Погодите, погодите. Ответьте сначала на такой вопрос. Открытый вами Бог – это что же, просто «Часовщик» Вольтера, «Даймон» Платона, Великий Футболист, который ударом ноги забросил в игру мяч под названием Вселенная?
– Гм, ну не совсем так, Владимир Ильич. Я математически доказал, что Бог одновременно един и триедин, что Он сотворил мир, которым руководит через разум.
– Короче, тот, чье существование вы доказали, это не просто какой-то там бог, а именно Тот, Который воскрешает мертвецов, заставляет девственниц рожать и запрещает есть мясное в Великом Посту?
Петр Петрович не осмеливался ответить. Ильич перестал ходить по комнате и разглядывал его, слегка покачиваясь, как будто собираясь упасть в обморок. Из вежливости Петр Петрович попытался встать, но Ильич рассеянно толкнул его обратно на стул. Глаза его метали молнии, особенно левый, прищуренный.
– Да, какая удача! Какая удача! – пробормотал он. – Теперь-то Ты попался, дружок. Я всегда говорил – кто кого! Теперь-то уж точно – я Тебя! Увидишь, Твое распятие – ерунда!
Он залился заразительным смехом, мрачный огонь в его глазах исчез, и он смеялся от души, пока Петр Петрович не стал ему угодливо подхихикивать, поняв вдруг, что же в этом человеке было такого устрашающего. Все люди любят, некоторые при этом ненавидят, но любят все же больше, чем ненавидят. Этот же человек ненавидел, но не любил. Ничего. Никого. И не любил никогда раньше. Он прекрасно мог играть с детьми в «кошки-мышки», мог рассеянно гладить свою собаку, но не было у него ничего и никого, ни друга, ни женщины, к чему или к кому он когда-либо испытывал любовь. Он даже себя не любил. Любил ли он Революцию? Нет, вся его энергия уходила на ненависть к Богу.
– Ты чуть было не вывернулся, Иисусик, – продолжал он разговаривать сам с собой. – Но на этот раз Ты в ловушке.
Петру Петровичу подумалось, уж не свихнулся ли вождь Революции. Но трудно было представить себе более ясный взгляд, чем тот, с которым он вернулся за письменный стол, аккуратно переложив ножницы и разместив их справа от линейки и слева от красно-синего карандаша.
– Ну, меньше слов – больше дела. Если вы покажете ваши вычисления другому математику, все равно какому, – так ведь определяется научная истина, – он придет к тем же результатам, что и вы?
– Владимир Ильич, я не сохранил своих расчетов и клянусь вам…
– Но вы могли бы их восстановить?
– Я не буду делать этого. Честное слово.
– У вас, насколько мне известно, не бывает расстройств памяти?
Петр Петрович решил, что ему протягивают спасительную соломинку, благодарно забубнил:
– Да, да, время от времени, все чаще…
– Ну, на этот раз у вас их не будет, – холодно произнес Ильич. – Это в ваших же интересах, – добавил он, заговорщически посмеиваясь. – Сколько вам понадобится времени, чтобы произвести все вычисления заново?
– Не знаю… Несколько часов…
– Хорошо. А есть ли в этой стране математики, способные воспринять ваши умозаключения?
– И не один. Хотя бы Капица. Он самый молодой, но, пожалуй, самый сильный…
– Прекрасно. (Ильич снова поднялся и стал ходить по комнате, обхватив себя руками.) Дорогой Петр Петрович, Революция знавала мрачные времена. Случалось, что она висела на волоске. Если бы Колчак был не моряком, а сухопутным генералом, я, вместо того чтобы говорить с вами, уже давно сыграл бы в ящик, а его Императорское Высочество Великий Князь Кирилл Владимирович был бы батюшкой-царем всея Руси. Сейчас дела идут лучше, но все еще ни шатко ни валко и не только по причинам экономическим. Слава Богу, русских сейчас только и занимает, как бы не подохнуть с голоду. Впрочем, с НЭПом станет полегче. Нет, тот, кто может перебить нам хребет на последнем рывке, это – Он!
– Кто? – спросил Петр Петрович, испугавшись, что понял, боясь не понять.
– Да все тот же, конечно.
– Кто же, кто? – не унимался ученый, почти впадая в истерику.
Ильич недобро прищурил левый глаз.
– Да Тот, против Кого мы и совершили нашу Революцию. Вы же не думаете, что все было задумано против царя? Единственный достойный нас враг – это Назарянин, как называл его Юлиан Отступник, признавая себя побежденным Им. Царь иудейский. Слово. Логос. Сын Человеческий. Мессия. Помазанник Господа. Называйте как хотите.
– Прошу прощения, Владимир Ильич. Это, наверное, усталость, или водка – я ведь не привык, – а может, поздний час, или просто потому, что я очень испугался… Но мне показалось, что я услышал такое, чему просто невозможно поверить… Вы верите в Иисуса Христа? Вы?
Ильич, казалось, не расслышал вопроса. Он все еще пребывал в размышлениях.
– Но, хвала Господу, – проговорил он, – с вашей помощью мы перекроем Ему все пути. Ваш приход сюда сегодня, дорогой Петр Петрович, так неожидан. Я бы сказал, он ниспослан провидением. Вы знаете, что мы не стесняемся в средствах. По сравнению с нами Нерон и Диоклетиан – мальчишки. А я-то, дурак, не извлек из истории должного урока. Я решил: они просто слишком мало убивали. Будем убивать больше и разделаемся с Ним. Но ничего не вышло. Он слишком силен, понимаете? Когда Он торжествует, Его дела начинают идти не слишком гладко, но только начните Его преследовать, истязать – и с каждым ударом Он становится сильнее и сильнее. Я этого раньше не понимал. Тогда я решил подорвать то, что называется Церковью. Я создал другую, где попы могли разводиться со своими старыми усатыми попадьями и брать себе в жены молоденьких. Но и тут не выходит. Он всегда остается сильнее, потому что сила Его – в Его слабости. А вот вы, если Богу будет угодно, вы и загоните Его в тупик. Да уж, вас, верно, и в самом деле Бог послал. Наконец-то я знаю что делать.
Тут Петр Петрович выпрямился со всем достоинством человека науки и обратился к вождю стовосьмидесятимиллионного населения с такими словами:
– Уважаемый Владимир Ильич, может быть, вы просто насмехаетесь надо мной, ибо то, что вы говорите, просто уму непостижимо. Будьте так любезны объясниться.
Владимир Ильич понимающе рассмеялся.
– Я открою вам один секрет. Я никогда ничего не понимал во всей этой петрушке. Но имея в руках факты… Факты, которые на нашем уровне…
Он снял трубку с одного из трех телефонов и набрал двузначный номер.
– Кажется, вы дали нам в руки оружие. Единственное оружие…
И в трубку:
– Феликс Эдмундович? Ради Бога, простите, что заставил вас ждать. Нет, думаю, вам не придется отправлять нашего друга Петра Петровича обратно в ваши мрачные владения. Похоже, он намерен говорить и так, без применения ваших методов убеждения. Конечно, он со своей стороны несколько удивлен, взволнован – да это и понятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36