Птолемей считает, что он работает на себя; на самом же деле он работает на нас. И это мне нравится.
У Симеона не было твердого мнения по этому вопросу. Надо ли открывать всему свету слова Господа, обращенные к Его избранному народу, или же следует продолжать хранить их в тайне? Он не знал. Просто он не очень-то верил в возможность сохранять что-то в тайне слишком долго, кроме того, он был знаком с множеством ученых самых разных племен и не имел против них никакого предубеждения. Он не осмеливался говорить об этом вслух, но для него действительно не имело особого значения, прошел ли Платон обряд обрезания или нет.
– Я охотно разделяю твою точку зрения, – сказал он Елиазару. – Еврейский язык действительно более священен и могуществен, чем остальные, ибо именно его избрал Господь для того, чтобы дать Моисею Свои заповеди, но, если его перестали понимать, надо со смирением воспользоваться другим. Впрочем, что плохого в том, что греки узнают, кто мы и во что верим? Мне не хотелось бы, чтобы они все вдруг обратились в нашу веру, – боюсь, тогда мы захлебнулись бы в таком количестве новообращенных, – но наш Закон столь строг, а они так привержены наслаждениям, – нет, не думаю, чтобы нам грозило что-либо подобное.
– Я счастлив, что мы пришли к согласию, – промолвил Елиазар, – ибо, если говорить начистоту, я очень рассчитываю на тебя. Надеюсь, ты не откажешься войти в состав корпуса переводчиков, который отправится в Александрию, как только оттуда прибудут царские послы. Птолемей просил, чтобы вас было по шестеро от каждого колена Израилева. Очевидно, он опасается, как бы по сговору текст не был извращен в том или ином смысле. Но мы будем играть с язычниками открыто. Они хотят знать нашего Бога – они узнают Его, чего бы им это ни стоило.
На этом первосвященник удалился.
Проводив его с подобающим почтением, Симеон вновь поднялся на террасу и остановился в раздумье. Небо, усеянное звездами, казалось, стало ниже. Странное ощущение! Симеон принялся молиться. По правде говоря, Елиазар заронил сомнение в его душу: неужели Мессия, когда он наконец явится миру, должен будет говорить по-гречески? Ужасно ли это или просто немного странно?…
В смятении Симеон стал повторять вполголоса свои любимые псалмы – те, в которых особенно ясно говорится о пришествии Мессии:
«Господь сказал мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе…
…Сказал Господь Господу: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие Твое.
…Там возращу рог Давиду, поставлю светильник помазаннику Моему».
С каждым стихом ему казалось, что темневший все больше и больше небосвод опускался все ниже и ниже. Еще немного – и он сможет, подняв руку, дотронуться до него.
Это происходило – это нелегко осмыслить нам, ангелам, которым ведомы лишь молнии и зоны, – за две или три сотни лет до пришествия на землю Сына Божьего.
* * *
Возвратились из Александрии отпущенные на свободу евреи, и в Иерусалим приехали царские послы, нагруженные великолепными дарами.
Был среди этих даров жертвенный столик из чистого золота, инкрустированный драгоценными камнями, которые образовывали гирлянду из виноградных гроздьев, колосьев, яблок, оливок и гранатов, опоясывающую его со всех сторон. Четыре ножки в форме лилий словно вырастали из постамента, увитого плющом и виноградом. При всей роскоши и великолепии столик выглядел скромно, в полном соответствии с предписаниями иудейской веры.
Были там и два кратера, покрытых золотой чешуей и украшенных сетчатым орнаментом с вделанными в него кабошонами, а также три кратера из серебра, таких гладких, что в них можно было смотреться, как в зеркало.
Было там пятьдесят чаш: двадцать – золотых с чеканным изображением венков из винограда, плюща, мирта и олив и вставками из драгоценных камней, а тридцать – серебряных, восхитительных в своей простоте.
Кроме того, было там сто талантов серебра, предназначенных для приобретения жертвенных животных.
Подарки были выставлены для всеобщего обозрения, и народ проникся к царю глубоким уважением.
Елиазар повернулся к Симеону и шепнул ему на ухо:
– Не менее пятидесяти тысяч камней, а ведь они в пять раз дороже золота! Воистину эти язычники заслуживают хорошего перевода!
Симеон не ответил. Сначала отпустить на свободу сто тысяч рабов, потом эти непомерно дорогие подношения, хотя, в конечном счете, ни один подарок не стоил и одной строчки Торы… Во всем этом угадывалось какое-то языческое коварство, смысл которого ускользал от Симеона, а может, еще что-то более таинственное, какой-то переворот в мировом устройстве, космическая перетасовка, новое истолкование Божьего промысла. Означало ли это, что иудеи были правы, собираясь поделиться с другими народами одним им ведомой истиной, или все это приведет к неслыханным бедствиям?…
Возможно ли, чтобы каким-то непостижимым образом события эти были связаны с пришествием Мессии?
Симеон все повторял слова своей молитвы:
– Господи, даруй мне увидеть Его, прежде чем я умру.
* * *
Переводчики отправились в Александрию с караваном, но Симеон и еще несколько человек предпочли ему удобство и опасность морского путешествия.
Как только нос корабля разрезал воды «фиолетового моря», Симеон, знавший «Одиссею» почти так же хорошо, как и Книгу Бытия, почувствовал, что он попал в иной мир и пути назад ему, возможно, уже не будет.
Сын пастуха, выросший в каменистой пустыне и знавший ее как свои пять пальцев, он ощущал, как деревянный настил колеблется у него под ногами, видел, как поблескивает на солнце простирающаяся вокруг морская стихия, и то повторял про себя «Thalassa, thalassa!», вспоминая Фукидида, то шептал вслед за Псалмопевцем: «Как многочисленны дела Твои, Господи!.. Это море – великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими…» Ему казалось, что не осталось в мире ничего незыблемого, определенного, кроме той истины, что все неопределенно. За исключением, конечно, того, что само понятие определенности, заложенное в человеке Господом, требовало, чтобы эта определенность существовала хоть где-нибудь.
Днем, наклонившись поверх кормы, Симеон восхищенно наблюдал за прыжками сопровождавших корабль дельфинов, с умилением вспоминая о чудесных приключениях создателя дифирамба Ариона, вынесенного их собратом из пучины, и смеясь над Эзоповой басней «Обезьяна и дельфин». Ночью, стоя на носу, он любовался отражением Артемиды – искрящейся бороздой на глади моря, а затем возвращался на корму, чтобы увидеть, как заря раздвинет своими розовыми перстами завесу, скрывающую восток. Бриз, напоенный запахом йода и ароматами пищи – дозволенной (морские животные, наделенные плавниками и чешуей) и недозволенной (морские животные, не имеющие плавников и чешуи), наполняя паруса, щекотал ноздри Симеона, ерошил его легкие, седые как лунь волосы, раздувал его одежды, сладострастно нашептывая ему на ухо, что вот он и попал в мир, где никто никогда не слыхал ни о Завете, ни о Левите, ни о Второзаконии.
– Ну так вот, – отвечал он, – они и прочтут их.
И каждый день, лежа в постели, в ночной тиши, не нарушаемой ничем, кроме тяжелого плеска волн, он молился ангелу Загзагиилу:
– Загзагиил, – обращался он к нему, – ты, ангел Неопалимой Купины, ты, Наставник ангелов, ты, кто так часто приходил мне на помощь, когда я сталкивался в моих переводах с несравнимо меньшими трудностями, сделай так, чтобы я не дрогнул в этом испытании. Я прекрасно понимаю, что мне и моим товарищам предстоит преобразить мир, ибо истина Господня не прольется на него, пока не будет вскрыта форма, в которой она заключена. Буду ли я трудиться вместе с остальными над всеми священными книгами сразу или на меня будет возложена ответственность лишь за один из текстов, – сделай так, прошу тебя, чтобы моему разуму был доступен не только еврейский язык – язык оригинала, но и сама мысль Господа, что в нем содержится, ибо и оригинал в данном случае есть только перевод. В сущности, что такое перевод, как не восхождение от языка оригинала к идее, что может быть выражена на любом наречии, и последующее нисхождение к языку перевода? Ведь речь идет не о каком-то сновании туда-сюда, от одного языка к другому, а о движении сначала восходящем, затем нисходящем, о тройственной игре, в которой задействованы два языка и одна идея, а не просто два языка. Иначе и быть не может. И если вначале язык управлял мыслью, а не наоборот, то как сделать, чтобы язык перевода привел бы нас в конце концов к той же самой мысли? Что ты об этом думаешь, ангел Загзагиил? Скажешь, нет идей, есть только языки и следует довольствоваться той приблизительностью, которую они могут нам дать? По сути, кто мы такие, мы – переводчики? Плуты, идущие на разные уловки, искусные мастеровые или поэты, ищущие в словах истину, готовые перевернуть каждое словечко, чтобы понять, что за ним сокрыто?
Море по-прежнему покачивало с легким плеском корабль, Загзагиил молчал.
Однажды ночью, когда Симеон стоял на палубе, ему показалось, что он обнаружил новую звезду, сиявшую низко над горизонтом на юго-западе, прямо по ходу корабля. Она горела красным огнем, одновременно сильным и бледным, то вспыхивая, то затихая.
– Что это? – спросил Симеон у лоцмана.
Тот ответил:
– Мы почти у цели. То, что ты видишь, – это новый маяк, который велел построить наш государь, чтобы мы плыли на его свет. Теперь наши корабли больше не будут разбиваться о береговые скалы.
Кивая, как лошадь на манеже, корабль мчался по мелкой зыби на свет новой звезды, зажженной в небе по воле царя. Рассвело, поднялось солнце, и Симеон увидел шестигранную трехъярусную башню белого мрамора, стоявшую посреди порозовевшего моря; на вершине ее горел невидимый при дневном свете фонарь. Он прикинул, что головокружительная высота этого сооружения равнялась примерно тысяче локтей, почти столько же было в Великой Пирамиде. Грекам было мало, что они избороздили все Средиземное море, они стали расставлять в нем свои маяки. Вот уж действительно знак новых времен. Симеону это и нравилось и не нравилось.
Маленький взъерошенный человечек рядом с ним презрительно сопел, пожимая плечами. Это был Исах из колена Гадова, переводчик, являвший собою полную противоположность Симеону. Неуклюжий грубиян и ворчун, убежденный в превосходстве Израиля над всем остальным миром не только в религии, но и во всех других областях, он преуспел в изящном искусстве перевода лишь благодаря своему упорству.
– Ах-ах! – проворчал он, с ненавистью разглядывая башню, похожую на белую восковую свечу, розовеющую в лучах восходящего солнца. – Помнишь, что случилось с Вавилонской башней из Книги Бытия? Так вот с этой будет еще хуже.
– Почему же хуже? – спросил Симеон.
– Потому что ее построили гои, – отрезал Исах.
Обогнув остров Фарос, корабль входил в александрийскую гавань.
* * *
У царя Птолемея была большая трапециевидная борода, слегка загибавшаяся кверху. Ни один волосок не выбивался из нее. Он носил белые льняные одежды, затканные золотыми нитями. Своих гостей он принял с самой утонченной светскостью.
Не заставляя семьдесят двух старцев ожидать в течение, по крайней мере, пяти дней, как это было обычно принято, он велел призвать их к себе, как только прибудут и те, кто плыл на корабле, и те, кто ехал с караваном. Когда все старцы выстроились перед ним полукругом на порфировых плитах, отполированных так, что казалось, будто их не семьдесят два, а сто сорок четыре, он приветствовал их в самых изысканных выражениях.
Тогда евреи достали из чехлов привезенные ими тридцать шесть свитков с тридцатью шестью книгами Закона и Пророков и с хрустом развернули их перед царем. Все заглавные буквы были выведены чистым золотом, а пергамент склеен так искусно, что казалось, будто свитки сделаны из цельного куска. Царь благоговейно переводил взгляд с одного свитка на другой. Затем он распростерся на полу, поднялся, снова пал ниц, и так семь раз.
– Благодарю вас, друзья мои, – промолвил он, – а еще больше – тех, кто вас послал, и превыше всех – Господа Бога, от имени Которого вещают эти письмена.
Старцы были тронуты столь лестным приемом – все, кроме Исаха, который пробурчал про себя:
– Интересно, какую из своих штучек приготовил нам этот лицемер.
– Друзья мои, – вновь заговорил царь, – скоро вам предстоит приняться за работу, и вот как мы поступим. Вас семьдесят два человека из двенадцати колен Израилевых, таким образом, выходит, что на каждую книгу, независимо от ее величины, приходится по два переводчика. Чтобы отвести от вас малейшее подозрение, мы сделаем так, чтобы эти два переводчика не принадлежали одному племени. Наоборот, мы соединим представителя первого колена с выходцем из двенадцатого, второго – с одиннадцатым и так далее, чтобы старец из колена Левия трудился бок о бок с потомком Нефталима, а потомки Иуды и Дана протянули друг другу руку помощи. Между собой эти пары общаться не будут так, чтобы каждая сполна отвечала за свою работу. Угодно ли вам будет разбиться на пары указанным мною образом?
В зале послышалось движение. В отличие от евреев Диаспоры, евреи Иерусалима не придавали особого значения своей принадлежности к тому или иному колену, так что все эти предосторожности Птолемея показались им если не обидными, то, по крайней мере, несерьезными. Но в конце концов они согласились. Старцы из рода Рувима встали напротив потомков Вениамина и выбрали себе партнеров, а потомки Завулона объединились с потомками Гада. И поскольку Симеон не придавал этим пустякам ни малейшего значения, он оказался в одной команде с Исахом, которого никто не хотел брать себе в напарники.
– Поостерегись, сын Завулона, – приветливо сказал ему этот провидец, – даже в угоду ста языческим царям я не спущу тебе ни одной неточности, так и знай.
Симеон снисходительно взглянул на него:
– А я-то думал, что искусство перевода – единственное в мире совершенно чистое искусство, ибо оно меньше других затрагивает гордыню!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36