Но здесь, среди азербайджанских шиитов, ему льстила собственное превосходство в делах веры, ибо считал, что сунниты, в лоне коих родился, ближе и истинному богу, нежели почитатели пророка Али. Заметив намерение визиря выйти, чтобы стать на молитву, Курдай-бек поглядел ему вслед насмешливо и с тайным злорадством, как на докучного слепца, резво шагающего к глубокой скользкой яме.
Но Халиль-Султан, заметив уход визиря, быстро встал и вышел следом.
Очень неясно было визирю, что это за комната, куда он зашел, где только царевич... Один. Стоит. Улыбаясь, смотрит, слушая визиря. И визирь напрягает все силы, чтобы стоять прямо, и оттого, виновато смеясь, качается из стороны в сторону в поисках опоры.
- Истинно преданный, всей душой!.. О Али!.. Всей душой.
Царевич выпил лишь чашку вина, лишь столько, чтобы прогнать дорожную усталость да согреться после дождя. Он смотрел ясными черными-черными глазами, одними этими глазами смеясь:
- Вот, "преданный, преданный", а за поясом этот прекрасный кинжал. Против кого? Где здесь враги? У вашей особы есть враги? Я устраню их. Я желаю благоденствия вашей особе. Я могу быть надежным другом. Против кого оружие, кого опасаетесь?
На лестные слова царевича визирь отвечал улыбками и поклонами, что давалось нелегко.
- О, этот кинжал... дед мой получил... От шахов Ирана. За дружбу. Какой кинжал!
- Красив! Очень красив! А откуда оружие у вашего народа? Кто дал народу? Вы?
- О благословеннейший!.. Я вам подарю! Я этот кинжал вам!..
- Нет, зачем же? Он украшает вас. Но что за толк от такого кинжальчика. Лучше примите маленький подарок от меня. Примите.
Халиль стянул с большого пальца толстое золотое кольцо, индийское, с багряным лалом. Он сам любил это кольцо, но ни одно другое не напялилось бы на палец визиря.
Влюбленно глядя на замерцавший при свечах лад, визирь поднял было голову для поклона, но пошатнулся.
Халиль поддержал его за локоть, повторяя:
- А откуда ваш народ обзавелся оружием? Кто ему дал?
- У них оружие? - Визирь испугался и на мгновенье обрел устойчивость. - У них есть оружие?
- А разве оно не от вас?
- Ни-ни!.. Мы им не дали!..
- У вас не нашлось?
- Как это! В том-то и дело: есть, но не дали! Как это дать? Мы не дали.
- Да ведь оно без толку поржавеет у вас. Зарыто где-нибудь?
"Отрицать? Видно, они уже знают! Может, царевич за этим оружием и явился? Нет, визирь не таков, чтобы играть с огнем: милость повелителя благотворна, от гнева же его нет спасения. К тому же, почему на таком прекрасном пиру не говорить с царевичем, как гость с гостем, по-братски".
- Не поржавеет, - оно в башне. Замазано. Там сухо.
- И много его?
- Все там. И то, что своего было, и что от Тохтамыша... Не поржавеет. Ни-ни! Там пролежит... и ничего!
- Значит, не дали?
- Ну как это дать? Ведь им только дай!.. Они его разнесут по всем горам, по всем щелям. Кто принесет назад? А где же себе взять, когда понадобится?
- А когда понадобится?
Визирю все тяжелее становилось говорить. Голова тяжелела:
- Не будет повелителя, вот и понадобится.
- Кому?
- Как кому? Шаху.
- А вдруг чернь изловчится да отнимет? Может, надо хорошие караулы туда послать. Это какая башня? Отдельно стоит?
- Нет. В которой сам шах. Он там всегда сам. Откуда им знать, где оно! Когда оно... замазано.
- Ну, берегите его. Берегите. А откуда же разбойники вооружились?
- Свое собрали. У кого что. Сперва ушли, потом собрали. Мы - нет-нет... мы... Сохрани нас бог от этих головорезов! Ой, сохрани бог... Бог всемилостивый...
Пол колыхался под ногами визиря. Явились слуги и повели визиря обратно на пир. Халиль-Султану хотелось свободы от духоты, шума, суеты пира.
Он опять подошел к окну.
После дневного дождя в завечеревшем городе стало прохладно, тихо.
За окном он снова увидел крышу древнего здания. Там, за куполами, похожими на опрокинутые чаши, горел огонек и какие-то люди неподвижно сидели, внимая певцу.
Еще в прежние поездки по этим местам Халилю случалось послушать, как пели здесь, как, бывало, рыдали от страсти азербайджанские певцы.
Он прислушался; певец пел:
Ее смех курчавится, как волоски на висках...
Глаза Халиля потеплели. Как похож этот свежий вечер на самаркандскую весну, на самое-самое начало весны, когда еще не таял снег в горах. Он повторил:
- ...как волоски на висках!
У Шад-Мульк они черны и тоже курчавятся. А свои сорок девичьих косичек она заплетает в одну змею и ею туго обкручивает голову, но конец выпускает, как край чалмы, и пучок косиц свешивается над головой, как хохолок. Лишь перед выходом в гости отпускает она свои косички за спину, как сорок змеек. Лишь в гости. А когда он приходит в их дом и она ходит при нем, не скрываясь, ее косички всегда связаны в одну большую, в одну тугую, в одну до синевы черную... А кончики топорщатся, как хохолок. И если он шепчется с ней, они щекочут его лицо.
Он улыбнулся:
- Как волоски на висках!.. Ее смех курчавится... Им, верно, хорошо там сидеть на крыше около огонька и слушать песню. Видно, это милые люди, у каждого какая-то любовь. Не пойти ли к ним?
Поднималась молодая луна.
Гости еще не разошлись, шумели голоса: там оживились, разговорились в отсутствие царевича.
Халиль приказал позвать Низама Халдара, которого полюбил в этой поездке за веселый нрав.
- Как бы нам пройтись по городу, брат Халдар?
- Не опасно ли? Кругом разбойники. Пришла весть: опять небольшой обоз перехватили, из Султании. Всю охрану перестреляли. И это уже в который раз в этих местах! Наши люди боятся здешних дорог. Сам Курдай-бек перестал выезжать в город, отсиживается дома. Стража его, говорят, ночью боится темноты. А на вас такой халат!
- С Курдай-беком еще будем говорить. А халат... Ты прав, лучше мой дорожный надеть.
- Он не просох еще. Ведь под каким дождем ехали!
- Поищи чей-нибудь на пиру. И пойдем. Душно здесь, а там вон поют. Слышишь?
Сам любивший петь, Низам Халдар прислушался:
- Не знаю этой песни. Никогда не слыхал. Хороший голос. - И, послушав еще, убежденно повторил: - Очень хороший.
- Сходим к ним. Они нам еще споют.
- Я пойду поищу халат.
Но нашелся только отложенный к стене кем-то из гостей синий азербайджанский армячок.
- Тогда уж и шапку давай азербайджанскую. Погляди там.
- Шапка не шапка, есть колпак из рыжей овчины, как у них у всех. Надевайте. Она с этим же армячком лежала.
В воротах, приняв их за расходящихся гостей, слуги Курдай-бека открыли калитку.
Они прошли через безлюдную базарную площадь, мутно озаренную мерцающим светом месяца, и свернули в ту узенькую ступенчатую улочку, где напротив мечети темнело старинное здание.
В низеньком портале тяжелая створка ворот нехотя подалась, когда Низам надавил плечом.
Какой-то юноша встретил их, удивленный, что кто-то забыл запереть ворота:
- Как вы вошли?
- Там отперто.
- А что вам?
- Мы наверх. Туда, где поют.
- К отцу Фазл-улле? А кто вы?
- Приезжие певцы.
- Ступайте. Знаете, где лестница? Там, направо, в самом углу, внутри стены. Там темно. Ступеньки слева.
- Спасибо!
И они ощупью поднялись на крышу, а юноша, опасливо выглянув на улицу, торопливо запер ворота на широкий засов.
Они постояли за одним из куполов, чтобы нежданным появлением не прервать певца. Он пел:
Если б капли слез не стекали мне на уста,
Я бы умер от жажды в духоте этих лет...
Халиль шепнул:
- Отец Фазл-улла?.. Кто это такой?
- Кто его знает! Посмотрим.
Скрытые куполом и мглой, они разглядывали старика, кротко улыбавшегося и покачивавшего головой в лад песне.
Мир и достоинство озаряли это смуглое, обрамленное белой пеной бороды ласковое лицо.
Слушая, он шептал что-то. Может быть, повторял для себя мучительные, сладостные слова певца.
- В духоте этих лет... - повторил и Халиль. И задумался: "В духоте этих лет..."
Когда песня смолкла, Халиль вышел к певцам. Под взглядами насторожившихся хозяев Халиль сказал, что, забредя в эти края из Мавераннахра, они, любители петь, прельстились песнями, петыми здесь. Им еще хочется послушать, и зачем же слушать украдкой или таясь на улице, когда можно не только слушать, но и поблагодарить певцов.
- Из Мавераннахра? - строго спросил старик Фазл-улла. - О чем там люди теперь поют?
- Много разных песен.
- Спойте нам.
Халиль, не уверенный в своем голосе, просил петь Низама. И, взяв из чьих-то рук дутар, Низам долго прислушивался к его ладу. Он звучал ниже и глубже, чем дутары Самарканда. Но вскоре Низам овладел этими струнами и тихо спросил Халиля:
- Что петь?
- Мы с тобой на чужбине, брат Халдар! Спой мою любимую из песен Камола, - шутливо ответил Халиль.
И Халдар запел о чужбине:
Эта шумная улица кажется мне пустынной.
Нет друзей у меня, и разлука тому причиной...
Старец закрыл глаза и, подняв лицо к темному небу, зашептал слова, видимо хорошо ему знакомые; Халиль уловил:
Здесь чужие дожди, и чужая на обуви глина...
Старец обвел всех печальным взглядом, и все ответили ему взглядами, когда Халдар, высоко подняв голос и забыв о дутаре, допевал:
...Я брожу и мечтаю о родине милой...
О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!..
Все помолчали после этой песня. Наконец старец сказал:
- Он родился вашим земляком. Умер нашим земляком.
Халиль, сожалея о покойном поэте, вздохнул:
- Да, Камол Ходжентский.
- Я видел, как он бедствовал, как нищенствовал, как умер в Тебризе, не имея пристанища, на голой циновке, с камнем под головой вместо подушки. И нам нечем было ему помочь. Хромой все разорил вокруг. Все ходили босые, голые, голодные. Камол!.. Двенадцатое лето идет, как он умер. Они с Хафизом, как два соловья, перекликались. Камол у нас, в Тебризе, Хафиз - в Ширазе. И почти вместе покинули мир, чтобы петь в садах аллаха.
Низам Халдар шепнул:
- Они говорят "Хромой". Слышали?
Халиль провел ладонью по руке Халдара:
- Молчи. Послушаем.
Старец вспоминал:
- Он жил среди нас в Тебризе. Явился Тохтамыш-хан. Слез, и крови, и горя не меньше было, чем от Хромого. И Тохтамыш увел Камола к себе в Орду, в Сарай. Тохтамышу был нужен собственный соловей в Сарае. Лет пять мы ничего не знали о нем. Но он вернулся. Вернулся к нам, чтобы бедствовать вместе. Только нам довелось его пережить. А переживем ли мы бедствия?.. Переживем ли? А ведь Камол мечтал об этом! Ты, милый Имад-аддин, пел эту песню. Спой нам, Имад-аддин!..
Молодой голос откуда-то из мглы негромко предостерег старца:
- Отец! Рядом, у Паука, пируют. Там цареныш появился. Если они услышат, не было б беды.
- Им не до наших песен. А вокруг простые люди, сами не смея петь, запершись у себя по домам, прислушиваются. Пусть и гости из Мавераннахра послушают своего Камола, - ведь этот поэт учился в Самарканде, к нам оттуда пришел.
Молодой человек высунулся, чтобы взять дутар. Ненадолго его лицо приблизилось к светильнику, и Халиль увидел желтоватое, словно выточенное из слоновой кости, лицо юноши, но не уловил взгляда его странных, показавшихся раскосыми глаз.
Маленькая, с короткими пальцами рука протянулась к дутару, и, откинув другую руку, Имад-аддин задумался, припоминая слова.
Вскоре он уже пел, отодвинувшись во мглу:
Самому султану не покорить тебя, влюбленный.
Ни цепям, ни темницам не смирить тебя, влюбленный...
Он пел о милой, но казалось, что милая эта не простая девушка, что не любовью юноши рождена эта песня, что поет певец о любимой родине и что нет в мире силы, чтобы сломить эту любовь.
Но Халиль слышал в ней только славословие стойкой силе простой любви.
Песня взволновала Халиля. Милая была так далеко - за грядами гор, за песками степей, за волнами широких рек... Но где бы ни была она, а он - с ней. И это незыблемо. Чуть закроешь глаза - и видишь эти серые створки бедных ворот. Низенькая, с высоким порогом калитка. Виноградные лозы на корявых опорах. Прудик под раскидистым деревом...
О Самарканд!
Резвые ноги, оставляющие на песке узкий след. Быстрый, сразу все понимающий взгляд веселых глаз. Быстрый, чуть хрипловатый и чуть растягивающий слова голос... О Шад-Мульк!
Песня взволновала Халиля. Он тихо повторил Халдару:
- Поговорим потом. Пока послушаем.
Его слух, обострившийся в походах, уловил легкий стук кольца в воротах, скрипнула створка, кто-то пришел и поднимался, постукивая каблуками по каменным ступеням.
Вскоре на крыше показались еще трое азербайджанцев.
Имад-аддин, отложив дутар, обратился к старику:
- Может быть, мы проводим уважаемых приезжих гостей и тогда побеседуем о наших делах?
Халиль отклонил намек Имад-аддина:
- Нам некуда спешить. Жаль покидать людей, с которыми нас побратала песня. Разве мы помешаем вашей беседе?
- Мы беседуем здесь о наших друзьях, - ответил Фазл-улла. - Вам скучно слушать о нашей нужде и о тех, кто огорчает нас.
- Разве могут быть враги у вас? - любезно спросил Халиль. - Кто видит вас, становится вашим рабом.
- А разве враги друзей не враги нам?
- Враги друзей? Значит, вы подтверждаете, что друзей у вас много!
- Все, кто любят родину, друзья мне. А родина наша хороша и несчастна.
- Мы не хотим мешать вашей беседе, но если мы не мешаем, нам некуда спешить, - упрямо повторил Халиль.
Старец заколебался, но к нему придвинулся Имад-аддин и зашептал что-то.
Тогда старец отстранился и громко и твердо возразил ему:
- И в Мавераннахре есть простой народ. Пусть посидят с нами.
Месяц вонзился в облака. Мгла сгустилась. Халиль не видел лиц троих, поднявшихся на крышу последними, хотя они опустились на коврик совсем рядом. От ближнего остро пахло какой-то степной травой.
Не дожидаясь вопроса, а может быть, торопясь, один грубовато спросил:
- Отец! Нас послали за хлебом. Где взять? Ведь там и дети с нами. Не хватает на всех.
Имад-аддин резко прервал его:
- Поговорим потом. Подождите.
- Нам до света надо туда вернуться. Нас ведь ждут. Как быть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176