Родители Томмазо зааплодировали. Елена сидела с каменным лицом, не отводя глаз от Джованни, который встретил приговор совершенно безучастно. Елена знала, что еще остался последний путь избежать костра или виселицы: помилование дожа. Несмотря на все мольбы девушки, старик ничего не обещал, опасаясь, что подобный поступок не только расценят как покровительство родственникам, но он может привести к разрыву отношений между его семьей и более могущественными Гримани. Елена затаила дыхание.
– Тем не менее, – продолжил судья, – принимая во внимание характер оскорблений, высказанных жертвой в адрес синьорины Елены Контарини, и учитывая хорошую репутацию, которую вы снискали в нашем городе, дож и Верховный суд Венеции решили даровать вам помилование. Смертная казнь заменяется пожизненной ссылкой на галеры. Приговор вступает в силу с завтрашнего дня. Слушание дела закончено.
Гримани запротестовали. Елена упала на грудь Агостино и разрыдалась. Затем бросилась к Джованни, которого выводили из зала суда. Она оттолкнула судью, увернулась от пытавшегося задержать ее стражника и схватила Джованни за рукав. Он обернулся. Прежде чем солдаты успели что-либо сделать, Елена запечатлела на устах юноши страстный поцелуй. Пока стража пыталась оттащить Елену, Джованни сорвал с шеи крохотный ключик, сунул в руку девушки и прошептал:
– У меня в шкафу лежит конверт, его нужно передать Папе лично, это очень важно…
Прежде чем Джованни успел произнести что-либо еще, солдаты выволокли его из зала суда. Елена, которую едва удерживали трое мужчин, прокричала ему вслед:
– Я буду тебя ждать!..

Часть четвертая
Сатурн
Глава 45
«Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!» В церкви стоял запах ладана. Тихие голоса монахов перекликались в разгорающемся свете зари. Все в черном, служители Господа поднимались через равные промежутки времени, чтобы подойти и приложиться к иконам Иисуса Христа и Божьей Матери.
После службы монахи толпой вышли из храма. Больше четырех часов они возносили молитвы в монастырской церкви, и до первой трапезы оставалось еще добрых два часа. Это время им надлежало провести в трудах по хозяйству. Один из братьев, молодой человек в облачении послушника – черной рясе без пояса, – прошествовал в небольшую монастырскую приемную. Там его ждал отец-настоятель – пятидесятилетний мужчина с окладистой черной бородой, известный ревностной приверженностью религиозным догмам.
– Брат Иоаннис, – обратился он к юноше решительным тоном, – мне нужно поговорить кое о чем неприятном для тебя.
Молодой монах смиренно опустил взгляд. Как и все остальные, он носил небольшую бородку и длинные, собранные сзади волосы; голову покрывала скуфья.
– Мы должны принять решение относительно твоего монашества. Твои три года послушничества подходят к концу, и ты хочешь принять постриг. Я разговаривал со старейшими монахами. Твоя вера, рвение и добродетель не подлежат сомнению. Нет ничего, что могло бы помешать тебе посвятить жизнь Господу.
Юноша не смел поднять глаз, с волнением ожидая, что же такого неприятного хочет сказать отец-настоятель.
– Есть только одна проблема, – продолжил настоятель строго. – Когда ты появился на горе Афон, еще до того, как попроситься в послушники, ты встретил Феофана Критского, великого художника. Он стал твоим другом и научил тебя писать иконы. Когда ты пришел сюда, мы дали тебе возможность писать лики Пресвятой Богородицы, что было твоим желанием и к чему у тебя несомненный талант. Но меня беспокоит то, как все обернулось. Иконы, которые ты пишешь, все дальше и дальше отходят от принятых канонов.
Брат Иоаннис с удивлением посмотрел на настоятеля.
– Вернее, они соответствуют им только внешне, – поправился настоятель. – Конечно, ты с уважением относишься к материалу, одежде, цветам, символам… но дело в том, что лицо Девы Марии на твоих иконах получается слишком уж человеческим… я бы сказал, даже чувственным.
Послушник удивился еще больше.
– Я уверен, ты и сам того не понимаешь, – говорил дальше игумен, – но некоторых из братьев смущает красота ликов, написанных тобой. Они, скорее, выражают земную, физическую привлекательность, а не возвышенный облик Богоматери. Честно говоря, некоторые из монахов попросили, чтобы последние иконы, которые ты написал, убрали подальше. Они утверждают, что твои иконы вводят их в искушение.
– Как это?
– Ты знаешь, что на Святой горе Афон не дозволено находиться существам женского пола – ни людям, ни животным. Некоторые из братьев не видели женщин десятки лет… и они считают, что на своих иконах ты изображаешь Деву Марию такой женственной, что ее лик наводит на грешные мысли, а не поддерживает в исполнении обета целомудрия.
– Я не верю, – произнес брат Иоаннис.
– Но дело обстоит именно так. И меня это тоже тревожит.
Послушник ничего не ответил.
– Поэтому мы решили, что ты можешь принять постриг только при одном условии.
Настоятель принял строгий вид и посмотрел в глаза юноше.
– Ты больше никогда не будешь писать иконы.
После ранней трапезы в десять часов юный послушник вышел из монастыря Симона-Петра. Быстрым шагом он пустился по широкой тропе, которая вела к морю. Через несколько поворотов обернулся и с тяжелым сердцем посмотрел на величественное сооружение, высящееся на скале. Затем продолжил путь и вскоре свернул на крутую каменистую тропку, идущую вдоль берега на высоте примерно сто пятьдесят метров. Стояло позднее лето, и погода была необычайно мягкой. Перед юношей простирался великолепный вид – горы и холмы, покрытые лесами.
На полуострове Афон, который, словно вытянутый палец, почти на сорок миль уходит в Эгейское море, уже с десятого века жили монахи, и он считался духовным центром православного мира. Тот факт, что Греция с середины пятнадцатого века находилась под османским владычеством, никоим образом не повлиял на рост численности жителей Афона, и несколько тысяч монахов, не только греков, но и русских, молдаван, румын, кавказцев и украинцев, продолжали там жить и молиться. Большинство из них обитало в двадцати крупных монастырях, разбросанных вдоль всего полуострова – как на восточном, так и на западном побережье. Монастыри – в самых больших из них насчитывалось до нескольких сотен человек – можно было разделить на два типа: общежительные и идиоритмические, или особножитные. В общежительных монастырях братья все делали вместе, подчиняясь единому уставу, тогда как в идиоритмических монахи собирались только для богослужений, самостоятельно определяя для себя время послушаний или трапез. Многие монахи обитали в скитах – монашеских общинах из нескольких келий, расположенных неподалеку от храма. Некоторые, так называемые гироваги, избрали необычный образ жизни и бродили от монастыря к монастырю, от скита к скиту, нигде подолгу не задерживаясь. И наконец, на Святой горе жило немало отшельников, в большинстве своем старых иноков, которые после долгих лет жизни в монастыре предпочли затворничество.
Собственно говоря, печальный послушник как раз направлялся к самой дальней южной части полуострова, чтобы встретиться с одним из самых знаменитых отшельников – русским монахом великой благодати, старцем Симеоном. Брат Иоаннис шагал вдоль побережья добрых два часа, пройдя сначала мимо монастыря Григориата, а затем и Дионисиата, который отстроили заново после ужасного пожара, случившегося восемью годами раньше, в 1535-м. Когда юноша добрался до монастыря Святого Павла, воздвигнутого на северном склоне Афона на высоте шести тысяч метров над уровнем моря, он осторожно перешел два ручья, которые окружали обитель.
Юноша ненадолго остановился, чтобы напиться и передохнуть, а затем продолжил путь по тропе, ведущей к южной части Афона. Тропа уходила все дальше и дальше от моря, и послушнику пришлось два часа пробираться через леса, которые обильно покрывали склоны Святой горы. Юноша шел и, стараясь не сбиться с дыхания, повторял молитву православных монахов и паломников: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Вскоре тропа раздвоилась. Левая дорожка вела к Великой лавре, самой старой обители, расположенной на южной оконечности полуострова. Правая спускалась к морю. Брат Иоаннис вспомнил наставления отца игумена и пошел направо. Через десять минут он добрался до еще одной развилки и свернул на тропу, поднимающуюся вверх, к монастырю. Пройдя по ней несколько десятков метров, юноша снова повернул, на сей раз на едва заметную стежку, петляющую в зарослях кустов. Она наконец привела путника к маленькой деревянной хижине отшельника, ютящейся на скале.
Вокруг хижины рос небольшой сад, обнесенный невысоким дощатым заборчиком. От двери хижины к калитке в заборе была протянута тонкая конопляная веревка. Старый, ослепший несколько лет назад отшельник, не желая, чтобы его то и дело беспокоили монахи или паломники в поисках совета или наставления, придумал собственный способ общения с миром. Если он мог принять посетителя, то спускал ключ от калитки по веревке.
Брат Иоаннис с радостью отметил, что за советом к старцу сегодня пришел только он один. Послушник увидел, что ключ находится на другом конце веревки, у двери в хижину. Чтобы дать знать отшельнику о своем появлении, юноша взял маленькую дубовую дощечку, симандру, и несколько раз ударил по ней деревянным молотком. Затем сел под навес в нескольких метрах от калитки. Настоятель предупредил его, что, может, придется прождать пару, а то и больше часов, прежде чем старец решит принять гостя и спустит по веревке ключ. Говорили, что некоторые посетители ждали встречи по нескольку дней. Старец продолжал заниматься своими делами, ходил по саду, словно не подозревая, что за забором кто-то есть. Некоторым надоедало ждать, и они, разочарованные, уходили. Другие терпеливо ждали и молились без еды и сна, а позже утверждали, что именно в это время на них снизошла благодать Господня. Ходили слухи, что отшельник, несмотря на слепоту, обладает даром ясновидения и порой знает, кто придет к нему, даже до того, как этот человек появится. Утверждали, что он умеет читать мысли, и никто не осмеливался ему лгать.
Но самое главное, старец был мужем великой святости. Он родился в маленькой деревушке на юге России, в возрасте девятнадцати лет приехал на Афон, да так там и остался. Первые сорок лет он скромно и смиренно прожил в большом русском монастыре Святого Пантелеймона. Затем, решив поселиться в месте, где не так много людей, перебрался в небольшой скит по соседству с монастырем. Было ему тогда около шестидесяти лет, и слава о нем уже ходила по всей округе.
Прожив в скиту пятнадцать лет и устав от бесконечного потока паломников, ищущих его совета, старец удалился в одинокую хижину на южной оконечности полуострова. Вот уже восемь лет он жил отшельником. Многие паломники потеряли след старца, но афонские монахи под большим секретом рассказывали друг другу, где он скрывается от мира, и потому посетители со всех уголков Святой горы по-прежнему часто прерывали его молитвы.
Всю вторую половину дня старец не подавал никаких признаков жизни. Молодому послушнику, который опасался, что отшельник его не услышал, хотелось постучать по дощечке еще раз. Но он вовремя вспомнил, что настоятель советовал ему сообщить о своем присутствии лишь единожды: отшельник, обладающий отменным слухом, не любит, чтобы паломники тревожили его слишком часто. И потому юноша истово молился, повторяя молитву к Иисусу, прося его, чтобы старец, осененный благодатью, смог дать добрый совет. Наступила ночь, и послушника стал мучить голод. К счастью, юноша готовился к долгому ожиданию. Он достал из котомки ломоть хлеба и съел его, без устали твердя молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».
Около десяти часов ночи, когда юноша уже чуть задремал, в келье отшельника загорелся огонек. Брат Иоаннис встал и подошел к воротам. Он видел, как старик ходит по лачуге, освещенной тусклым светом. Через несколько мгновений старец открыл маленькое окошко у двери и спустил по веревке огромный ключ, который громко звякнул о медную пластинку на калитке. С бьющимся сердцем послушник взял ключ и вставил в замок. Аккуратно запер калитку и отпер дверь в хижину тем же ключом.
В конце единственной комнаты юноша едва разглядел фигуру человека, сидящего на полу на соломенном матрасе. В углу стоял небольшой столик с зажженной свечой. Послушник медленно подошел к старцу. Хотя в полумраке кельи лица отшельника почти не было видно, юноша низко поклонился в знак уважения.
– Благослови, отче!
– Господь благословит, – ответил отшельник, перекрестился и протянул худую, морщинистую руку послушнику, который почтительно приложился к ней губами.
– Садись, сын мой, – тихо произнес старец, показывая на подушку перед собой.
В правой руке он держал самодельные четки. Послушник сел. Он внимательно посмотрел на отшельника, и его поразила красота этого человека. Длинная седая борода обрамляла одухотворенное лицо с правильными чертами, но испещренное глубокими морщинами от жизни, полной лишений и воздержания. Несмотря на исключительную худобу и слепоту старца, казалось, внутренний свет освещает его лик, придавая ему выражение необычайной доброты.
– Благодарю тебя, отче, за то, что согласился поговорить со мной.
– Чем я могу помочь тебе, сын мой?
– Настоятель монастыря Симона-Петра посоветовал обратиться к тебе.
Юноша замолк, но старец ничего ему не сказал.
– Вот уже три года я послушник в этом монастыре и собираюсь принять постриг. К сожалению, есть одна помеха. Когда я попал на гору Афон, то познакомился с художником Феофаном Критским, который научил меня писать иконы. Я написал несколько образов для монастыря, и на всех была Богоматерь с младенцем. Но игумена и совет старейшин очень беспокоят мои последние работы. Они утверждают, что в моих Богородицах слишком много… соблазна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56