Себастьян постучал, но молодой человек не оторвался от созерцания своего холста. После третьего стука Себастьян просто открыл дверь и вошел в теплый запах скипидара и масла.
– Здасссьте, – с вульгарной сердечностью произнес он, похлопывая руками, как человек, только что вошедший с холода. – Я стучал, но мне не открыли.
Молодой человек быстро обернулся, прядь темных волос упала ему на глаза. Он поднял рассеянный взгляд.
– Да?
Кэт называла его романтичным. Себастьяну это определение все время казалось странным, но теперь он понял, почему она так говорила. Итальянец был высок ростом, широкоплеч и напоминал красивого пастуха или трубадура с венецианских полотен двухвековой давности. Кудрявые темно-каштановые волосы обрамляли лицо с большими бархатными карими глазами, классическим носом и полными, чувственно изогнутыми губами ангела с картин Боттичелли.
– Я ищу мистера Джорджио Донателли, – сказал Себастьян.
Тут он понял, что в комнате горит не одна, а три жаровни. Юноша явно тосковал по теплу Италии. А Себастьяну пришлось сожалеть о двух платках и ватине, которыми он обмотался.
Художник положил палитру и кисть на ближний столик.
– Донателли – это я.
– Меня зовут Бомонт. – Себастьян выпятил живот и принял горделивую позу. – Сайлес Бомонт. Из компании «Трансатлантической торговли Бомонта». – Он пронзил художника выжидательным взглядом. – Вы, конечно же, слышали о нас.
– Думаю, да, – медленно ответил Донателли, явно не желая подвергать себя риску обидеть потенциального заказчика, задев его чувство собственной значимости. – Чем могу служить?
Художник говорил по-английски хорошо. Даже очень хорошо, как раз с таким легким акцентом, который лишь усиливал ауру романтичности. Он явно уже долго жил в Англии.
– Ладно, тут такое дело, видите ли. Вчера я говорил с лорд-мэром, где бы мне найти кого-нибудь, кто бы нарисовал мою дочку Сьюки – ей уже шестнадцать, моей Сьюки, – и он, между прочим, упомянул вас.
– Вам не стоило утруждаться и приходить сюда, – сказал Донателли, окидывая студию беспокойным взглядом хозяйки, которую застали за мытьем полов.
Себастьян лишь отмахнулся.
– Я хотел посмотреть ваши картины, да не две-три, выбранные вами. Я всегда говорю – не покупай лошади, пока не посмотришь на стойло. – Он обвел комнату любопытным взглядом. – Надеюсь, у вас что-нибудь есть?
Донателли взял тряпочку, чтобы очистить руки.
– Конечно. Идемте.
Все еще вытирая руки, он провел его через открытые двери в заднюю комнату, заставленную десятками больших и малых холстов.
– Ага! – сказал Себастьян, потирая ладони. – Это куда больше, чем я ожидал!
Он и правда очень хороший художник, решил Себастьян, медленно обходя комнату. В картинах молодого итальянца, в отличие от сентиментальной, льстивой формальности Лоренса или Рейнольдса, присутствовали живость и игра света. Виконт замедлил шаг. Его уважение к таланту юноши все возрастало, по мере того как он изучал наброски, широкие драматические полотна и маленькие эскизы. Затем он подошел к полотнам, повернутым лицом к стене, и с любопытством потянулся к одному из них.
– Мне кажется, это не совсем то, что вам нужно, – подался вперед Донателли.
Себастьян остановил его, вглядываясь в портрет Рэйчел Йорк. Портрет не собственно девушки, а актрисы в образе Венеры, выходящей из морской пены. Плавность очертаний ее тела была столь реалистична, что с картины смотрела не идеализированная мифическая богиня, а суть женской чувственности.
– Нет, вы не правы. Это же так… – Себастьян замолк. На языке вертелось – эротично, но, стараясь не выбиваться из выбранного им образа торговца, он закончил: – Возбуждающе.
Донателли, внимательно наблюдая за ним, явно расслабился.
– Постойте-ка, – внезапно сказал Себастьян. – Бог ты мой, это же та артистка, которую недавно убили!
– Да, – еле слышно выдохнул художник.
– Печальное дело. – Себастьян покачал головой и поцокал языком на манер старого мистера Блэкэддера, аптекаря, которого его отец вызывал всякий раз, как кто-то из слуг заболевал. – Очень печальное. Диву даешься – куда только катится наш мир?
На следующей картине он снова увидел Рэйчел Йорк – на сей раз в образе турецкой одалиски, опустившей одну ногу в ванну, почти нагой, прикрытой лишь куском алого атласа.
– Э, да тут снова она. И еще! – сказал Себастьян, перебирая картины. – Она часто вам позировала?
– Да.
– Замечательная красавица.
Донателли протянул руку к нарисованному лицу, словно хотел погладить щеку живой женщины. Рука его дрожала. И Себастьян, глядя на него, подумал: «Так он же любил ее!»
Но насколько сильно? Достаточно ли для того, чтобы убить ее в порыве страсти?
– Она была более чем прекрасна, – прошептал Донателли, сжав в кулак опущенную руку.
Себастьян вернулся к женщине на картине, отличавшейся от прочих. Золотой вихрь зеленого и голубого, с резкими акцентами тени на манер Тьеполо, написанный смелыми сильными мазками на фоне лазурного, налитого солнцем неба. Она сидела на холме, согретая ярким, живым светом весны, по-детски высунув ноги из-под нижних юбок, закинув голову и улыбаясь так, словно вот-вот разразится звонким беззаботным смехом.
Себастьян смотрел на это талантливое изображение полной жизни юной женщины, испытывая странное чувство – уже не печаль, но почти гнев.
– Какая же она была красивая, – проговорил он. – Такая молоденькая, такая живая. – Он снова посмотрел на стоявшего рядом с ним мужчину. – Представить невозможно, чтобы кто-то хотел ее убить.
Мрачная, болезненная судорога прошла по красивому измученному лицу.
– Мы живем в страшном мире. В страшном мире среди безжалостных людей.
– По крайней мере, полиция знает, кто это сделал. Сын какого-то графа, да? Лорд Девлин?
Губы Донателли скривила гримаса ненависти и горькой, бессильной ярости.
– Чтоб ему вечно гореть в аду.
– А она была его знакомая?
Художник покачал головой.
– Я не знаю. Когда я услышал о том, что с ней сделали, я подумал о другом человеке.
– О другом?
Донателли судорожно вздохнул. Грудь его высоко поднялась, ноздри затрепетали.
– Он преследовал ее несколько недель, может, даже месяцев. Все ошивался у дверей театра. Поджидал на улице, всюду, куда бы она ни шла. Постоянно следил за ней.
– Что ж она не пожаловалась на него в полицию? Донателли покачал головой.
– Я советовал ей обратиться к властям, но она сказала, что толку не будет. Вы же знаете, каковы эти аристократы. Для них мы как скот. Нас можно использовать и выбросить прочь.
Страсть, с которой были произнесены эти слова, застала Себастьяна врасплох. Он вспомнил, что говорил Хью Гордон о головах на пиках и о сточных канавах, полных крови. И подумал, что Гордон мог и ошибаться насчет того, что Рэйчел оставила свои радикальные идеи. Идеи, откровенно разделяемые Донателли.
– А как звали этого нахала? – спросил Себастьян.
Какое-то мгновение он думал, что художник не станет ему отвечать. Затем Донателли пожал плечами, решительно стиснул зубы, сдерживая чувства.
И назвал имя.
– Ну и видок у вас, – сказал Том, когда они встретились в харчевне за пинтой эля, жарким и пирогом с требухой. – Что же такого этот итальяшка вам сказал?
– Похоже, Рэйчел Йорк позировала ему. – Себастьян протолкался через толпу у стойки и направился к пустому столу в дальнем углу. – А как твои дела?
Юркнув на скамью по другую сторону стола, Том схватил очередной пирог и беспечно дернул плечом.
– Сначала про иностранца. Люди мало про него могут сказать. Хотя девушку видели, это точно. Знать, ваша Рэйчел красотка, каких поискать.
– Была. – Себастьян несколько мгновений молча жевал, затем спросил: – А другие женщины часто к нему захаживали в студию?
– Может, и ходили, да никто не видел. – Том откусил большой кусок пирога. – Думаете, он с ней… того?
– Может быть, но я не уверен. Не болтай с набитым ртом.
Том проглотил, выкатив глаза от усилия.
– Так, значит, ничего мы не узнали?
– Кое-что узнали. – Себастьян сделал большой глоток эля и прислонился спиной к стене. – Судя по словам нашего друга-художника, Рэйчел в течение многих месяцев преследовал один человек. Аристократ, если быть точным.
Том доел остатки пирога и принялся облизывать пальцы.
– А он вам сказал, как того типа зовут?
– Да. Его имя Баярд Уилкокс.
Что-то в голосе Себастьяна заставило паренька застыть с пальцем во рту.
– А вы ведь знаете этого типа, да?
Себастьян допил эль и резко встал.
– Очень даже хорошо знаю. Баярд – мой племянник.
ГЛАВА 24
Чарльз, лорд Джарвис, остановился в дверях гардеробной принца, глядя, как его высочество принц Уэльский поворачивается то так, то эдак, изучая свое отражение в окаймленных резными золочеными рамами зеркалах, украшавших стены обитого шелком помещения. Несколько приятелей принца, среди которых находился и лорд Фредерик Фэйрчайлд, вольно разбрелись по огромной ало-золотой комнате, обсуждая различные проблемы – от возможности использовать шампанское для полировки сапог до новых оперных танцовщиц. По роскошному турецкому ковру были разбросаны несколько десятков отвергнутых шейных платков. Камердинер стоял наготове с внушительной грудой на случай, если господину так же не повезет с очередным платком. Грузному принцу Джорджу приходилось прибегать к помощи двух лакеев, облачаясь в сюртук, и пользоваться механическим подъемником, чтобы сесть и седло, но завязывать галстук он всегда желал сам.
– А, Джарвис, – сказал принц, поднимая взгляд.
Джарвис, который провел последние полчаса в попытках успокоить уязвленное самолюбие русского посла, с достоинством поклонился.
– Да, сэр?
– Что тут мне рассказал лорд Фэйрчайлд о Спенсере Персивале и его проклятом торийском правительстве, желающем ограничить нашу регентскую власть? – Полный, капризный рот принца сложился в гримасу. – Ограничения? Какие такие ограничения?
Джарвис убрал с золоченого кресла в форме цветка лотоса смятую рубашку и порванный атласный кушак и сел.
– Ограничения всего лишь временные, – прямо ответил он. – Они будут сняты через год.
– Через год!
– Врачи утверждают, что здоровье короля продолжает улучшаться, – вступил лорд Фредерик озабоченным голосом. Виги больше всего боялись, что сумасшедший старый король Георг Третий оправится от болезни прежде, чем они сумеют вернуть себе власть. – В Палате общин кое-кто поговаривает, что регентство вообще может не понадобиться.
– Что скажете? – спросил Джордж, обернувшись к друзьям.
Джарвис не сразу понял, что вопрос касался не здоровья отца, а последней попытки принца завязать галстук сложным новомодным узлом.
Сэр Джон Бетани, стареющий распутник с полными красными щеками и животиком не хуже принцева, поднял лорнет и долго изучал своего приятеля, пока принц ждал, терзаясь неизвестностью.
– Сам Бруммель лучше не завязал бы, – наконец вынес вердикт Бетани, опуская лорнет.
Принц расплылся в широкой улыбке, которая почти сразу же угасла.
– Это ты так только говоришь. – Нетерпеливо выругавшись, он сорвал прочь свое последнее творение и начал снова, поглядывая на Джарвиса. – Но наша власть будет, конечно, такой же, как и у короля?
Джарвис прокашлялся.
– Не совсем так, сэр. Но вам будет дозволено сформировать правительство…
– Еще бы, – перебил его принц.
– Хотя этот состав необходимо будет объявить до того, как вы принесете клятвы перед Тайным советом.
Принц так часто валял дурака, что все стали забывать о текущей в его жилах крови целой армии королей – французских и испанских, английских и шотландских, от Вильгельма Завоевателя и Карла Великого до Генриха II и Марии, королевы Шотландской. И когда ему требовалось, он умел вести себя по-королевски.
– Молчите, Джарвис, – вдруг сказал он.
Джарвис молча поклонился.
Царственность исчезла почти сразу же. Джордж вздохнул.
– Если бы Фокс все еще был с нами. Чрезвычайно неразумно с его стороны было умереть вот так.
– Именно, – сказал Джарвис. Он чуть подождал, потом добавил: – Хотя Персиваль, возможно, мог бы…
– Чтобы черт побрал этого Персиваля, – взвился принц. – От него дрожь по спине идет! – Он вдруг застыл, тревожно прижав пальцами запястье. – У нас пульс участился. А значит, сейчас у нас будут желудочные колики.
Джарвис про себя считал, что заявленное недомогание, скорее всего, имеет причиной гору крабов и масла, которые принц скушал накануне вечером, запив их двумя бутылками портвейна, но он оставил свое мнение при себе.
– Слишком рано еще для таких разговоров, – простонал принц, положив руку на царственное брюшко. По его полному лицу прошла гримаса боли. – Это вредит пищеварению. Пойду прилягу.
– А как же ваша встреча с русским послом, сэр? Принц с искренним непониманием посмотрел на него.
– Какая такая встреча?
– Та, что была назначена полчаса назад. Он все еще ожидает вас.
– Отмените. – Принц прикрыл глаза рукой, словно свет был для него слишком ярок, и, шатаясь, подошел к обтянутому алым шелком дивану в виде крокодила. – Кто-нибудь, задерните шторы. И принесите мой лауданум. Доктор Хеберден велел мне каждый раз, как занеможется, принимать лауданум, дабы избежать волнения крови.
Тщательно скрывая эмоции, Джарвис подошел к окну. Если старый король чудесным образом не исцелится на следующей неделе, билль о регентстве пройдет и этот ленивый сибарит, этот мот, станет во главе страны. Но опыт принца Уэльского в сложных политических интригах был столь же ограничен, как и его интерес к королевской власти, – ему лишь хотелось видеть себя в роли короля. Джарвис надеялся, что в конце концов – при благоприятном стечении обстоятельств – принц будет только рад, если его станет направлять чужая мудрость.
Заботливо потушив лампы, Джарвис выгнал приятелей принца из комнаты и бесшумно закрыл дверь. Пусть виги себе думают, что долгие годы их отстранения от власти подходят к концу, но люди вроде Фредерика Фэйрчайдда были слишком большими идеалистами, чтобы понимать, насколько решительно политические противники намерены не допускать их к власти, и слишком сладкоречивы, чтобы самим проявить жесткость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39