то ли в задницу, то ли традиционным способом. Он намотал на руку прядь ее волос и, надо думать, неслабо дернул, потому что голова у нее запрокинута, шея напряжена. Ее лицо исказилось от боли – маска скрывает только верхнюю часть лица, так что можно понять выражение, – и можно с уверенностью предположить, что ее насилуют в задницу. Еще один голый мужик стоит рядом и держит в руках палку. Только теперь я замечаю, что спина у женщины – вся в синяках. Кожа местами разодрана. Идет кровь. Но взгляд упорно цепляется за лицо, искаженное болью. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами, хотя пока я собрался все это записать, прошел не один час.
Если бы мужчины могли рожать, стали бы они вот так обращаться с другим человеком? Может быть, это стремление причинить боль и унизить тоже проистекает из нашего извечного желания осуществиться как личность, обрести смысл и прикоснуться к процессу истинного сотворения – в чем нам, мужикам, всегда было отказано и всегда будет отказано? И вот я пытаюсь себя убедить, как это здорово и замечательно, что у нас есть хотя бы какой-то анклав язычества, куда мы, мужчины, можем прийти поклониться первобытной богине. Но убедить себя не получается.
В дальнем углу – Майкл Джексон. Лицо – как тонкая маска из бумаги поверх хрупких костей. Вены почти прозрачные, так что видны красные и белые кровяные тельца. В его глазах отражается путь человека, что путешествует по лабиринту своих потаенных снов. Майкл – из тех фантазеров, кто заново изобретает мир внутри криогенных эмоциональных эскизов, замкнутых на себе; мужчина, пожелавший навечно остаться незрелым мальчишкой. Но его либидо все же вернуло его к настоящей жизни. Потому что придуманный мир еще ни разу не выстоял против армий реальности. Майкл сидит в одиночестве. Денежные вампиры его не трогают – должно быть, боятся, что его прикосновение Мидаса изменилось на прямо противоположное, и все, к чему прикасается золотой мальчик, теперь обращается в дерьмо.
Я подсел к нему, за его одинокий столик, отсоединил его капельницу с витаминами и предложил ему сигарету и фляжку с бурбоном. Вид у него был испуганный, а потом он расплакался. Я приобнял его за плечи, такие хрупкие, и посмотрел ему в глаза – такие растерянные.
– Майкл, – сказал я тихо, – тебя наебали. Видишь этих голых жирдяев с пропитыми рожами и сморщенными яйцами? Видишь, как они срут золотыми монетами? Это твои враги, Майкл. Это все – из-за них. Когда ты был маленьким мальчиком, они привели тебя в склеп с тараканами и сказали, что это дворец. Они украли твою душу и сделали из нее товар. Предмет потребления. Они украли ребенка внутри тебя, Майкл. Привязали его к дереву и заебли до смерти. Они злые, Майкл. Нехорошие. Они – слуги Дьявола. И знаешь, что еще, сынок? Они все еще продолжают ебать мертвое тельце того ребенка.
– Сделай хоть что-нибудь! Присоединяйся к нам. Уничтожь этих гадов. Сделай это во имя своей любви к Богу, во имя своей любви к Уолту Диснею. Сделай это во имя любви, во имя истины, во имя американского образа жизни, во имя мира, во имя меня: но самое главное, Майкл, сделай это ради себя! Для себя!
Реальность манит, искушает. Чувствую, как у меня встает. К счастью, споран на месте. Я легонько давлю на него левой рукой, и шевеление под килтом замирает. Ставлю «Садистские изнасилования» обратно на полку, медленно двигаюсь к выходу. Снаружи – холодно и промозгло. Морозный воздух легко проникает под килт, остужая мой пыл, а я размышляю о судьбе человека, о дзен-мастерах, трех волхвах и младенце Иисусе внутри себя. А вдруг бы та женщина из Шотландии – ну, та, что была в автобусе по дороге из аэропорта, – случайно увидела, как я выхожу из «ТРАХНИСЬ ПРЯМО СЕЙЧАС»? И что тогда? Меня бы навечно изгнали из Божьего края?
Появляется Z. У него в руках – плотный пакет из коричневой бумаги.
Эфир сотрясался от героической музыки. Я узнал эту музыку: взвихренные скрипки, грохочущие тарелки – оглушительная кульминация. Мусоргский «Ночь на лысой горе». Майкл расплакался горючими слезами. Я передал ему почетный чиппен-дейловский суспензорий. Его улыбка была как складка на коже, больше похожей на папиросную бумагу.
– Это ты, правда? – спросил Майкл.
Я не понял вопроса.
– Это ты, правда? – повторил он, и этот вопрос почему-то меня напугал.
– А кто я, по-твоему, Майкл?
Он улыбнулся жутковатой улыбкой, какая бывает у голого черепа, и вдруг упал передо мной и схватил меня за руки.
– Ты… – он неуверенно замолчал. – Ты – Назаретянин!
Гимпо тоже упал на колени.
– Господин, – выдохнул он, склонив голову. – Я знал! Всегда знал!
Билл посмотрел на меня с нескрываемой завистью и принялся прилаживать семтекс, матюгаясь себе под нос.
Разговор заходит о том, что надо бы посмотреть местные галереи искусств, музеи, соборы; но я весь продрог и еще – мне ужасно стыдно. Хочу вернуться в отель, где тепло, и уютно, и безопасно.
Уходя, я не выключил телевизор. Все то же MTV. «Нирвана»: «Smells Like Teen Spirit».
Гомоэсесовцы мандражировали за сценой в главном зале, словно какие-нибудь экзальтированные девицы среднего и старшего школьного возраста. Двадцать четыре танцора из суперэлитного танцевального подразделения личных телохранителей Мадонны готовились к выступлению в рамках презентации нового альбома самой Царицы Чумы «Первая ебля с тупой, несговорчивой сучкой». Разумеется, так название альбома звучало в абсолютной, исходной реальности; массовый гипноз, черная космодемоническая магия, сотворенная нечестивой троицей – Мадонной, Молохом и MTV, придали ему совершенно безвредный и безобидный вид «Сказок на ночь», «Bedtime Stories».
Пролапс Пит, примадонна этого беспутного танцевального коллектива, весь дрожал от возбуждения. Одетый в пачку, сшитую из кожи, содранной с мертвого прокаженного, он переминался с ноги на ногу и поглаживал свою припухшую промежность.
– Ой, Фелчи! Педрила, ми-и-и-и-илый, – последнее слово он произнес нараспев, растянув первую гласную. – Это правда? Да, Фелчи? Мадам собирается применить Аккорд? Божественный Анти-Аккорд? – Возбужденные черномазые гомосеки столпились вокруг Педрилы, пританцовывая от восторга и хватая друг друга за задницы.
– Педрила! Педрила! Педрила! – пищал Феллацио Джо. – Ну, скажи нам! Скажи! Это правда? – Вся толпа содомитов-балерунов – Анус Стив, Хренли Паоло, Дерьмопровод Джеки, Задик Найдж и остальные – были на грани истерики. Они запели:
Она применит Аккорд,
Она применит Аккорд,
Уничтожит весь мир,
Уничтожит весь мир,
Армагеддон!
Армагеддон!
Падаем ниц.
Получилось нескладно, зато по смыслу. Они сплясали короткую джигу и захихикали совсем по-девчоночьи.
– Ладно, дамы, – сказал Педрила, взглянул па себя в зеркальце в маленькой пудренице, проверяя, все ли в порядке с его макияжем, и захлопнул пудреницу жеманным жестом. – Только между нами… – Он заговорщицки хохотнул. – Сегодня, я думаю, будет Великая Ночь. Утром я видел, как она программировала свой синтезатор, и, поверьте мне, девочки, тот объем детской плазмы, что мадам поглотила в последнее время… в общем, я совершенно не удивлюсь, если сегодня случится небольшая оккультная ядерная катастрофа. Бабах! И пипец субконтиненту! – Педрила был вне себя от восторга.
– А это будет глобальная катастрофа, – полюбопытствовал Задик Найдж, – или локальная?
– Сложно сказать, – отозвался Педрила, – да и какая вообще разница, мой цветочек? Несколько тысяч или несколько миллионов… смерть невинных – это всегда смерть невинных. Я уже предвкушаю, как займусь мастурбацией под это дело. Это будет волшебно. – Педрила изобразил, как он будет дрочить, самозабвенно и яростно. Танцоры восторженно завопили и, захваченные общим порывом, исполнили похотливый, распущенный танец, включавший в себя элементы фелляции, онанизма и гомосексуальной любви.
Мою грязную одежду уже повесили в шкаф – и поменяли покрывало на кровати. Даже не сняв килта, я падаю прямо на покрывало и засыпаю сном праведника.
Звонит телефон. Это Мулла. Так мы собираемся на вечеринку? Он диктует мне адрес. Я наскоро записываю свои утренние впечатления, чтобы потом ничего не забыть. Звоню Гимпо. Он хочет все-таки разобраться с квитанциями и чеками. Звоню Зету. Он говорит, что идет. Поправляю килт, надеваю ушанку. Лихо сдвигаю ее на затылок.
Мы с Z садимся в такси и едем через весь город – на вечеринку к незнакомым людям.
Вся студия дрожит в предвкушении. Телекамеры MTV уже готовы снимать это главное событие десятилетия. Мы с Биллом и Гимпо смешались с толпой юных фанатов. Билл подает мне сигнал на нашем секретном языке жестов: взрывчатка на месте. Я замечаю, что он обильно потеет и нервно сжимает в руках черный докторский чемоданчик. Гимпо пожирает глазами цветущих молоденьких девочек, у которых едва развились вторичные половые признаки. На сцене, в густом, плотном сумраке, зловеще поблескивает смертоносный синтезатор Мадонны, переливаясь кроваво-красными огоньками. У меня вспотели ладони. Во рту – привкус жести и ЛСД.
Само воплощение зла инструктирует своих танцоров за сценой и изливает потоки менструальной крови. Мадонна – в своем земном обличье. Пьет из пинтовой кружки человеческую кровь. И излучает сатанинскую уверенность в своих силах. Когда она делает шаг, за ней тянется шлейф зеленоватого дыма. Слабый, но едкий запах серы разъедает глаза. В мощных студийных динамиках грохочет «Ночь на лысой горе».
Зет, как я понимаю, начал писать предисловие к своей половине книги. Может, мне стоит дождаться, пока он не закончит свои гротески и арабески, где сплошь – темные тайны, разврат и фантазии? Может, мне стоит сперва прочесть Z, а потом уже редактировать и свою писанину, пытаясь придать ей более-менее литературный вид? Ну, хотя бы вид черновика…
Он читает мне, что написал.
Бархатный занавес медленно раздвигается. Пространство клубится дымом; красные лазерные лучи призывают на землю адский огонь. На сцену вальяжной походкой выходят танцоры: черные пидоры. Это темный разгул, разнузданная вакханалия зла. Они совокупляются прямо на сцене под оглушительный грохот классической музыки. Мой сфинктер сжимается в гневе. В стигийской тьме перекошенное лицо Педрилы светится желтым. Он ухмыляется. У него заостренные зубы наподобие звериных клыков. Фелляцио Джо ублажает его орально – вылизывает ему задницу языком. Каким-то непостижимым образом он умудрился засунуть всю голову в зад своему оберфюреру-извращенцу. Жеманница Мэри пихает в задницу Фелляцио живых щенков питбультерьера – такая вот изуверская содомия. Бедные животные. Меня тошнит от омерзения.
И вдруг… вот где истинный ужас. С потолка падают дети. Грудные младенцы. Они все еще живы: они охвачены пламенем и истошно кричат от боли. Пахнет говном и пожаром. Музыка оглушает. Двадцать четыре танцора из гомоэсесовцев продолжают свою злоебучую содомитскую оргию – пихают животных друг другу в задницы, в такт грохочущей музыке. Стробоскопы, сухой лед и лазерные лучи создают визуальное оформление для этого гомосексуального Освенцима-Диснейленда.
Неожиданно музыка умолкает. Только один басовый барабан продолжает медленно стучать, как яйца пидора-некрофила стучат о зад мертвеца, когда тот сношает бездыханное тело. Ритм, выбравшийся из безумия. Сама Царица Чума – железные сиськи с шипами вместо сосков; змеи-пенисы, копошащиеся в волосах – выплывает из белого дыма, словно мерзостный угорь, обитатель загаженного водоема, где сплошные экскременты и химикаты. Ее окружает синее пламя и тучи навозных мух. Ее губы – в крови. Когда она выпевает слова, у нее изо рта вырываются клубы черного дыма. Она поет заглавную композицию с «Несговорчивой сучки».
– Я – смерть, – шипит она в микрофон.
С ее подбородка течет что-то синее, вязкое. Зрители зачарованы. Коллективное черное богоявление.
– Вонючее грязное чрево всех извращенных желаний.
Все провоняло немытой пиздой.
– Боготворите меня.
Как Грейс Джонс, только пакостнее и злее.
– Все унижение и боль я отдам вам. Никогда не довольствуйтесь тем, что есть.
Она берет огромное бронзовое распятие и втыкает его себе между ног. Она мастурбирует в такт грохочущей музыке. Кровь хлещет на сцену. Танцоры слизывают ее с пола, ползая на карачках.
– То, что есть, – этого мало, – воет Мадонна. Все шоу выдержано в древнеегипетском стиле, и жуткий танец Мадонны напоминает древнеегипетские изображения: руки и ноги вывернуты под неестественно прямыми углами. Она срывает с себя стальной лифчик и начинает выдавливать яд из грудей. Струя ядовито зеленой кислоты бьет прямо в глаз одному из танцоров. Он истошно кричит, падает на пол и бьется в конвульсиях. Один из его верных товарищей прыгает на него, садится верхом и яростно пялит в задницу, чтобы его оживить. Мадонна поворачивается задом к зрителям, наклоняется и пердит пурпурной эктоплазмой.
Младенцы, охваченные огнем, по-прежнему падают с потолка, словно цветки адской вишни. На заднем плане – стена ревущего пламени. Разумеется, зрители в зале, околдованные Рупертом Молохом и его приспешниками, видят совершенно иное. Мы с Биллом прозреваем истинную реальность, только благодаря дару особого видения – потому что мы с ним вкусили священных лапландских грибов. Царица Чума подходит к своему смертоносному синтезатору, сосредоточию зла. Билл болезненно морщится. Его лицо покрыто испариной; очки в стиле Энди Уорхола съезжают на кончик носа. Я кладу руку ему на плечо, чтобы поддержать и успокоить. Говорю ему, чтобы он уже подбирался поближе к стойке с усилителями.
Музыка резко умолкает; на сцене гаснет свет. Секундное затемнение. Содомская сучка объявляет свою следующую песню: «Лучше сделать аборт в Аду, чем стать матерью на Небесах». Музыка обрушивается как лавина грохочущих камней. Мадонна бешено вертит головой – голова проворачивается на все 360 градусов, – из напрягшихся членов в ее горгонической гриве бьют струи отравленной черной спермы. Она возобновляет свой жуткий древнеегипетский танец. Ее руки и ноги двигаются, как на шарнирах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47