- Какая сволочь пропустила журналистов? - кричал он начальнику охраны, пожилому полковнику, у которого от каждого слова Коржакова артериальное давление поднималось на двадцать миллиметров.
- Так ведь приказа не пускать не было. У всех пропуска в порядке, - с трудом шевеля губами, выдавил из себя почерневший генерал.
- «Не было, не было!» - злобно передразнил его Коржаков. - Думать надо! У тебя что - между погонами голова или ночной горшок?
- Голова, - признался полковник.
- А я думаю, что горшок с дерьмом. И генеральские погоны рядом парашей находиться не могут.
- Так точно, не могут, - почти теряя сознание, согласился начальник группы. И, собрав последние остатки мужества, спросил: - Когда сдавать дела, Александр Васильевич?
- Какие дела? Что за дела ты еще выдумал? Ну и народ в моем ведомстве работает! Чуть дашь по рогам - дела бегут сдавать! - он перевел дух. И сказал извиняющимся тоном. - Ты, Сергеич, не сердись на меня… Не прав я. Телевизор смотрел? Репортаж из Ирландии показывали?
- Показывали.
- Ну вот видишь… И что говорили? Почему не вышел президент?
- Ничего не говорили. Сказали, что в Шенноне самолет президента встретил ихний премьер. С ним имел беседу вице-премьер Сосковец…
- Понятно, - и Коржаков отключил связь.
- Товарищ генерал! - сообщил ему радист. - Михаил Никифорович Полторанин на связи - по каналу один.
- Давай!
Полторанин, бывший ведущий корреспондент газеты «Правда» по отделу партийной жизни, учивший всю страну коммунизму, верно служил Ельцину, так же как и Коржаков, но по другой причине. Коржаков пришел к Ельцину из благородства, когда тот был один и изгнан, и предложил свою службу. Правда, рассказывая об этом эпизоде из своей жизни, Александр Васильевич из скромности умалчивал, что уже тогда знал: Запад сделал ставку на Бориса и бросит все свои силы, все ресурсы, всю мощь, вплоть до военной, чтобы хозяином Кремля стал человек, который был бы обязан Западу всем и отрабатывал свой долг исправно и до гробовой доски. Полторанин тоже давно понял суть человека, с которым его связала судьба, но бросить его не мог по другой причине: ему просто некуда было идти. Его ненавидели как бывшие коллеги-коммунисты, так и новые сокорытники-демократы. И те, и другие постоянно спрашивали Полторанина, когда же он лгал? Когда по зову души работал в «Правде»? Или когда, опять же по зову души, стал ее уничтожать, демонстрируя свой антикоммунизм - такой же дремучий, как коммунизм?
- Ну что там? - спросил он не здороваясь.
- Да опять нажрался, как скотина. Стыдно людям в глаза смотреть, - ответил Коржаков.
- Что говорить будем?
- Не знаю, - вздохнул Коржаков. Он помолчал. И тут его осенило: - Знаешь, надо валить все на меня! Президент устал, заработался… а тут разница во времени… В общем, заснул. А я попрал своими лакейскими ногами дипломатический протокол и запретил будить нашего родного, притомившегося… Из соображений личной преданности и в силу своей беспринципности.
- Хорошо, конечно, - сказал Полторанин. - Но никто не поверит. Пока, - он отключился.
Выйдя в салон, Коржаков увидел, что Ельцин сидит в той же позе на диване и с интересом разглядывает свои новые сухие штаны.
- Это чьи? - спросил он Коржакова. - Форменные?
- Да, форменные. Командир экипажа уступил. Пришлось ему сажать самолет в трусах. Говорит, что никогда еще не сидел за штурвалом без штанов.
Ельцин ухмыльнулся.
- Надо наградить мужика!... Героя… Героя России давать, наверное, многовато, но насчет ордена надо подумать. Выручил все-таки. Президента, а не кого-нибудь! Ленина надо бы ему или Трудового Красного Знамени.
- Так вы же отменили эти ордена, - напомнил Коржаков. - Дайте ему новый орден «За заслуги перед Отечеством».
- Можно, - согласился президент. - Нет, лучше я дам ему Андрея Первозванного. И ленту.
- Гениально, Борис Николаевич! - одобрил Коржаков. - Народу понравится.
- Вот видишь! Понравится, конечно!.. Еще бы: правильное решение президента - дать высший орден государства за штаны. Ах ты мерзавец! - неожиданно гаркнул Ельцин. - В тираж списать меня хотел? Думаешь, президент уже ничего не соображает? Думаешь, президент все мозги пропил? Хотел меня на посмешище с орденом выставить? Отвечай! - рявкнул Ельцин, наливаясь яростью. - Отвечай - так думал?
- Ну что вы, Борис Николаевич, никогда я так не думал, - запротестовал Коржаков. - Вы лучше в окно посмотрите.
Ельцин посмотрел.
- Уже собрались… гиены! - злобно произнес он и спросил уже спокойнее. - Что говорить будем?
- Валите все на меня.
- Правильно, - кивнул Ельцин, с усилием поднялся и нетвердой походкой направился к трапу.
К телевизионщикам он вышел, хитро улыбаясь, и даже успел похлопать по попкам двух молоденьких журналисток.
- Представляете, а?! - обратился он к прессе, не дожидаясь вопросов. - Вот шельмецы! Сели мы, понимаешь, в Ирландии, аэропорт Шеннон, там сам премьер-министр, мой коллега, можно сказать, по работе господин Рейнольдс вышел меня встречать - визит вежливости, памаш… Стоит, бедный, ждет под дождем. А эти шельмецы - ну, может, я слишком сильно выразился… эти работнички, - он указал пальцем на Коржакова, - меня не разбудили! А теперь выкручиваются: «Президент устал, не хотели будить, президент должен отдохнуть!» Ну?! Как это называется? На то я и президент, чтобы не отдыхать!.. - тут его горло вдруг перехватил непонятный страх с яростью пополам, и Ельцин замолчал. Потом прохрипел: - Ну, я врезал, кому надо - как следует!..
Махнул рукой и направился к выходу.
Этот яростный животный страх теперь будет его душить все время. Особенно, по ночам, отпуская лишь ненадолго. И избавиться от него не помогут ни водка, ни лекарства, ни операция на сердце, ни экзотические лекари из Китая и Таиланда.
С трудом он влез в подкативший «ЗИЛ».
- В Кремль, - коротко приказал Ельцин.
- А может, сразу домой? - спросил Коржаков.
- Тебе что - заложило? Тогда я найду охранника помоложе - не глухого. Сказано в Кремль - поезжай!
В кремлевском кабинете он долго сидел в кресле в пальто и шапке. Потом сказал Коржакову:
- Чаю неси, горячего. С лимоном. Пить хочу…
И горестно вздохнул, принимая от Коржакова тяжелый серебряный подстаканник. Сделав глоток, повторил:
- Пить хочу… Что же это подлец Клинтон подсыпал мне в виски?
Коржаков не ответил, только медленно покачал головой. Ельцин усмехнулся:
- Подсыпал - уверен на сто процентов. Ну, скажи, разве я так напивался когда-нибудь?
- Да, Борис Николаевич, уж так не бывало, - Коржаков передернул плечами, вспомнив, как бывало. Если Ельцин перебирал, он это, как правило, сознавал и останавливал пьянку или запой своими, порой неожиданными способами. Однажды возвращаясь с дачи в Завидове, где они с Назарбаевым пили по-черному - русский президент таким образом извинялся, что развалил СССР без участия казахского, - он велел остановить свой членовоз около придорожного озера: заметил в нем полынью. Подошел к ней, разделся догола в тридцатиградусный мороз на глазах у назарбаевских жены и дочки и сиганул в прорубь. Плескался там минут десять, пока Коржаков с помощниками не вытащил президента силой. Но президент кочевряжился, не хотел одеваться, уворачивался, болтая причинным местом направо и налево. На следующее утро - как ни в чем не бывало: только легкий насморк прошиб. Да - так, как сегодня, Ельцин еще не напивался.
- Самое главное, ничего не помню, - пожаловался он. - То есть, всех помню - кто что делал. Задницу этой бабешки помню - хорошая попка, как волейбольный мячик без покрышки. А что они говорили и что я пообещал, ничего не помню.
- Вы пообещали Гольдману и Ксирис закончить дело с царем, которое начали в семьдесят восьмом году.
- А как я его начинал? - поинтересовался Ельцин. Ему внезапно стало холодно.
- Не знаю, - ответил Коржаков. - Этого я не слышал, потому что подошел позже. Слышал только - Гольдман сказал, что царь оставил в банках Лондона еще в ту войну, до революции двенадцать тонн золота.
- Шесть, - задумчиво поправил его Ельцин.
- Нет, двенадцать, - возразил Коржаков. - Шесть - это не то золото. То - государственное, собственность империи. Его царь передал в залог военных поставок. А двенадцать тонн - личное золото царя. Англичане золото взяли, но оружия не поставили. По идее и по закону, это золото у них надо отобрать. Кстати, не только англичане у нас стибрили столько, что можно было десять перестроек спокойно провести и сто демократизаций с реформами без того, чтобы народ подыхал с голоду.
- Ну, ты не очень-то с народом! - прикрикнул на него Ельцин. - Голодает… Где ты видишь, чтоб народ голодал? Выйди на Тверскую - ты когда-нибудь видел в витринах столько продуктов? Есть даже киви!
- Тверская не Кострома, - отмахнулся Коржаков. - И зарплаты там другие, вернее, совсем никакие… А что касается золота вообще - тут много интересного. Знаете, сколько у нас украли французы? После первой мировой войны?
- Много?
- Не то слово. Очень много. Девять эшелонов золота Ленин в восемнадцатом году отправил немцам - как контрибуцию. В уплату за Брестский мир. Рассчитывал, что мир продлится недолго и Советская Россия все получит обратно. Через восемь месяцев - осенью восемнадцатого - в Германии революция, кайзера скинули, немцы капитулировали перед союзниками, а когда дошло до репараций и возврата нам золота, оказалось что французы его захапали у немцев и отправили в подвалы парижского банка. Там оно и лежит.
- Почему же мы его не отберем? - спросил Ельцин. - А вот Черномырдин еще предлагает вернуть французам царские долги.
- Какие к черту долги, Борис Николаевич! - воскликнул Коржаков. - Они нам должны в сто раз больше! А сколько нашего золота у японцев? Еще колчаковского! Правда, япошки - народ цивилизованный, честный. Они готовы отдать. Но не частной компании или акционерному обществу, как предлагает взять золото Чубайс. А только российскому государству!
- Ну, государству… С этим государством знаешь как... Чуть зазеваешься, все разворуют.
- А Чубайс не разворует?
- Ты Чубайса не тронь, - строго сказал Ельцин. - Ты ничего не знаешь. На нем все держится. Чубайс - единственный гражданин России, кого приняли в Парижский клуб. Меня вот не приняли, не захотели, а Чубайса приняли.
Коржаков хотел сказать: «Чубайс им тащит больше!», но сдержался и вслух произнес:
- А еще Гольдман сказал…
Но Ельцин уже вспомнил, что еще сказал Гольдман…


***
Вот как вспоминает об этом эпизоде сам А. Коржаков*.
«…В тот сентябрьский день 94-го между президентами России и США шли обычные, в рамках визита переговоры. Встречу решили устроить в парке, перед музеем Рузвельта под Вашингтоном.
Погода выдалась на славу: дул легкий прохладный ветерок, солнце заливало ярко-зеленые ухоженные лужайки, обрамляющие дом. Ельцин и Клинтон с удовольствием позировали перед фотокамерами, И я тоже сфотографировал улыбающихся друзей - Билла и Бориса…
Сфотографировав Билла и Бориса еще раз, я вышел из столовой. Во мне росло раздражение, и хотелось немного успокоиться, созерцая окружающее благополучие. Я всегда чувствовал, когда радостное настроение Ельцина перерастает в неуправляемое им самим вульгарное веселье. Крепких напитков за завтраком не подавали, зато сухого вина было вдоволь. Не секрет, что на официальных встречах принято, дозировано принимать спиртные напитки: чокнулся, глоточек отпил и поставил бокал. Тотчас официант подольет отпитый глоток. Если же гость махом выпивает содержимое до дна, ему наполняют бокал заново.
Во время завтрака Борис Николаевич съел крохотный кусочек мяса и опустошил несколько бокалов. Клинтон еще на аперитиве сообразил, что с коллегой происходит нечто странное, но делал вид, будто все о'кей.
Из-за стола шеф вышел, слегка пошатываясь. Я от злости стиснул зубы. Вино ударило в голову российскому президенту, ион начал отчаянно шутить. Мне все эти остроты казались до неприличия плоскими, а хохот - гомерическим. Переводчик с трудом подыскивал слова, стремясь корректно, но смешно перевести на английский произносимые сальности. Клинтон поддерживал веселье, но уже не так раскованно, как вначале - почувствовал, видимо, что если завтрак закончится некрасивой выходкой, то он тоже станет ее невольным участником.
Облегченно я вздохнул только в аэропорту, когда без инцидентов мы добрались до самолета.
Когда шеф лег в своей комнатке, к нам подошла Наина Иосифовна и предложила мне перейти в общий салон, где обедали. Со столов уже убрали, и можно было прилечь, вытянув ноги на узких диванах.
Приглашение жены президента я принял с удовольствием - улегся на диване, накрывшись пледом и положив под голову пару миниатюрных подушек. Заснул моментально.
Вдруг сквозь сон слышу панический шепот Наины Иосифовны:
- Александр Васильевич, Александр Васильевич...
Я вскочил. Наина со святым простодушием говорит:
- Борис Николаевич встал, наверное, в туалет хотел... Но упал, описался и лежит без движения. Может, у него инфаркт?
Врачей из-за щекотливости ситуации она еще не будила, сразу прибежала ко мне. В бригаде медиков были собраны практически все необходимые специалисты: реаниматор, терапевт, невропатолог, нейрохирург, медсестры, и я крикнул Наина:
- Бегом к врачам!
А сам вошел в комнату президента. Он лежал на полу неподвижно, с бледным, безжизненным лицом. Попытался его поднять. Но в расслабленном состоянии сто десять килограммов веса Бориса Николаевича показались мне тонной. Тогда я приподнял его, обхватил под мышки и подлез снизу. Упираясь ногами в пол, вместе с телом заполз на кровать.
Когда пришли врачи, президент лежал на кровати в нормальном виде. Начали работать. Была глубокая ночь. В иллюминаторы не видно ни зги, под ногами океан. Через три часа у нас запланирована встреча в Шенноне.
Доктора колдовали над Ельциным в сумасшедшем темпе - капельницы, уколы, искусственное дыхание. Наина Иосифовна металась по салону, причитая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19