https://wodolei.ru/catalog/vanni/Radomir/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Но этот последний довод его возмутил. Дело было не только в том, что он неодобрительно относился к намерению Риппл поступить в балетную школу. Он не соглашался на это, это ему не нравилось, не настолько он был свободен от предрассудков долины, чтобы поверить в то, что девушка из хорошей семьи может выбрать себе профессию, которая когда-то считалась в обществе невозможной, и никакой катастрофы не произойдет.
Но Риппл заговорила о том, что годы идут, и она скоро станет взрослой. Уж не считает ли девочка отца выжившим из ума стариком? Его глубоко задел незнакомый блеск в глазах дочери и новые нотки, прозвучавшие в ее голосе, когда она ему отвечала. Он никак не мог примириться с мыслью, что какая-то женщина может не дорожить его обществом. И что же – его собственная юная дочь хочет уйти от него!
– Разве ты не счастлива здесь, Риппл?
– Я была бы ужасно счастлива, если бы только ты меня отпустил. О, пожалуйста, отпусти меня! Позволь мне учиться, как это делают многие хорошие девушки! Они относятся к учебе очень серьезно, папа! Они работают страшно много, они так трудятся…
– Возможно, но ты этого не будешь делать и не поедешь! – Голос отца стал твердым и суровым. Он взял перочинный нож и стал резко скрести и выскабливать черное, плохо пахнущее отверстие своей курительной трубки. Майор Мередит занялся этим делом, чтобы не смотреть на взволнованное, умоляющее молодое лицо.
– Я не хочу больше слышать об этом. Ты понимаешь, Риппл?
– Да, папа, но…
– И тебе лучше раз и навсегда выбросить эту мысль из головы. Слышишь?
Риппл сжала свои нежные губы, смахнула слезы, которые повисли на ее густых темных ресницах, и еще сильнее прониклась той мыслью, которую ей посоветовали выбросить из головы. Майору, знавшему многих женщин, следовало бы понимать, что когда женщине (даже только подрастающей женщине) приказывают не думать о чем-нибудь, то именно эту мысль она будет непрестанно и любовно лелеять. Но отец Риппл привык делить всех женщин на два разряда, которые ничего общего между собой не имели. К первому из них относились женщины вообще, ко второму – женщины его семьи.
Для второго у него были совершенно иные критерии. Отсюда проистекали его многочисленные ошибки. Отсюда и его неспособность понять, что отныне Риппл всецело предастся во власть запретной мысли. Ее страсть к танцам окажется настолько сильной, что в будущем даже любви придется вступить в борьбу с этой первой страстью.
Выскользнув из темной комнаты, непокорная Риппл откинула назад свои темные кудри и подумала: «Но я хочу. Я должна. Мне все равно. Что будет, то будет. Я уеду отсюда, даже если папа не захочет и слышать об этом. Я буду балериной!»
Голос ее желания был громче всех запретов!
III
Вторым голосом, напевавшим тот же лейтмотив, был исполненный достоинства, всегда возмущенно звучащий глубокий грудной голос миссис Бекли-Оуэн, тетушки Бэтлшип.
– Я разочарована в Риппл, – заявила она.
На сей раз разговор происходил в гостиной дома Мередитов. Эта комната, обставленная скромно, но уютно, производила более приятное впечатление, чем курительная. Окна ее выходили на лужайку. В ней было много живых цветов (они ничего не стоили), стояли поблекшие искусственные розы, висели в рамках фотографии мальчиков. Обстановку комнаты составляли разношерстные кресла, плетеные стулья, позолоченный парадный диван и пуф. Самые потертые места большого ковра прикрывались ковриками.
Почти на каждом кресле и стуле лежали, видимо, забытые там, вещи Рекса Мередита, единственного из мальчиков, находившегося тогда дома: детское ружье, грязный скомканный носовой платок, разрозненная коллекция марок, детская книжка в переплете и в ней вместо закладки – долото, позаимствованное в отцовской мастерской. Несмотря на беспорядок и отсутствие предметов роскоши, комната отличалась своеобразной прелестью.
В тот момент Риппл не сознавала этой прелести. Она ощущала только все крепнущее желание уехать, вырваться за пределы замкнутого домашнего мирка. Девушку уже не привлекал созданный ее воображением призрачный мир книжной романтики. Она начинала понимать, что реальная жизнь значительно интереснее книг, и стремилась к этой жизни – прочь отсюда. Прочь!
Дорогу ей преграждал громоздкий серый барьер в лице сидевшей в большом кресле тетушки Бэтлшип. Повернув свой профиль римской матроны, возвышавшийся над плотным серым боа из перьев, тетушка заявила:
– Да, я разочаровалась в тебе, Риппл. Я могла бы надеяться, что моя племянница проявит благоразумие и не станет мечтать, а тем более выражать желание уйти из родительского дома и гнаться неведомо за чем только потому, что польстили ее тщеславию, только потому, что ее похвалила совершенно чужая женщина. И к тому же иностранка. Очень печально. Что касается тех людей, которые привезли сюда эту женщину, то они меня удивляют. В самом деле, теперь, видимо, не задумываются над тем, кого к себе приглашают.
– Но это русская балерина, тетушка! Она известна всему миру; танцует во всех театрах, во всех европейских столицах; ее портреты есть во всех галереях; она объехала всю Америку, была везде…
– Очень возможно. Но я не вижу, какое это имеет отношение к нашей семье.
– Но если она так знаменита, видела танцовщиц всего мира и думает все же, что меня стоит учить…
– Вздор, дорогая моя. Смешно принимать всерьез какое-то случайное замечание. Эта русская похвалила твой танец на моем празднике из любезности. Но совершенно невероятно, чтобы она действительно думала, что ты уже хорошо танцуешь и можешь мечтать стать профессиональной балериной, даже если бы речь шла только об этом. Она вовсе так не думала.
– Именно это она и хотела сказать, тетя. Правда. Она сказала это! Разве вы не слышали? У нее небольшая школа для девочек, которым она помогает учиться. Она говорила мне об этом. Там преподает один из ее друзей. Русская балерина сказала, что напишет маме. И написала! Она дала адрес своих друзей, где я могу остановиться. В лучшей части Лондона. Она все берется устроить. Это просто замечательно с ее стороны. Тысячи танцовщиц отдали бы все на свете за такую удачу! А мне это предлагают! Несмотря на то, что я вышла из того возраста, когда обычно начинают учиться. Большинство девочек начинают с восьми лет, тетя. С восьми! А мне пятнадцать. Но Мадам сказала, что могла бы меня учить. Она наговорила мне много хорошего о моих природных способностях к танцам, о моих движениях, жестах, о моей фигуре. О тетя, будьте на моей стороне! Поговорите с папой. Скажите, что он должен согласиться на мой отъезд. Он должен. Это было бы…
– Очень нежелательно. Не думай об этом. В твоем возрасте уехать к совершенно чужим людям… Нет! Никто из нас – ни Оуэны, ни Мередиты не позволяли себе и думать о чем-либо подобном.
Непокорная Риппл упрямо подумала: – «Нет, никто из их девушек ничего не делал, они только выходили замуж. Или же не выходили замуж, как бедная кузина Мейбл, что еще хуже».
Мейбл Бекли-Оуэн, которая считалась такой неинтересной девушкой еще до рождения Риппл, было теперь тридцать шесть лет. В жизни ее ничего не произошло, только с годами она похудела, стала молчаливее, с большим увлечением работала в саду и занималась благотворительностью. Иногда у Риппл появлялось тайное предчувствие, что так как ее считают «немного похожей лицом на кузину Мейбл», то она может стать похожей на нее и во всем остальном. Но нет! Минуту спустя она снова верила, что ничего подобного не может случиться с ней, Риппл, которой так легко дышится, которая так полна жизни…
Мать кузины Мейбл продолжала:
– Я думаю, Риппл, ты должна понять, как эгоистично с твоей стороны стремиться уйти из дому. Подумай о своей дорогой матери и об отце. Подумай о мальчиках, на которых нужно столько тратить. И на них еще много лет придется тратить, – глубокомысленно заметила тетушка Бэтлшип. Она любила мальчиков. По ее мнению, в семье не могло быть слишком много мальчиков. Она часто и щедро помогала семье Мередитов, давая деньги на воспитание мальчиков, но доходы ее были уже не те, что до войны.
– Вот, например, Джеральд; он еще, по крайней мере, четыре года должен пробыть в Эппингемской школе. А Минимус! О, это будет большим облегчением, если Минимус закончит свое образование к концу этого семестра. Затем нужно платить в начальную школу за Бенджамина и за дорогого Ультимуса… – Поколение тетушки Бэтлшип было склонно украшать имена родственников прилагательным «дорогой», что особенно соответствовало ее отношению к Ультимусу. А одевать их! А их карманные деньги! А эти подписки, сборы, которые вечно проводятся в школах! И сотни мелочей, о которых приходится всегда думать! А покупки, починки – право, одному человеку не под силу справиться с этим. И постоянно нужно заботиться о них, убирать за ними!
Она обвела глазами разбросанные марки, игрушечное ружье, книгу. Риппл быстро собрала все вещи и сложила их на диван.
– Даже дорогому крошке Рексу скоро будет девять лет, – продолжала тетушка Бэтлшип. – Тогда придется приготовить ему все необходимое для школы; я думаю, нельзя посылать туда мальчика в обносках братьев. Надо все сделать заново! Постельное белье! Полотенца! Подумать только… А ты еще говоришь об отъезде, Риппл. Это будет много стоить твоему отцу, будут лишние расходы на железную дорогу, на твое содержание, на новые платья, которые ты, наверное, захочешь! И ты в самом деле собираешься лишить бедную мать дочери, оставить ее без помощницы в доме?
– Но, тетя, допустим, что мне самой удастся заработать немного денег, – защищалась девушка, чьи гонорары в будущем вдвое превышали жалованье кабинета министров. – Предположим, мне это удастся.
Тогда я смогу больше помогать матери, чем если останусь дома и буду нашивать метки на футбольные штаны Ультимуса и заниматься различными домашними мелочами.
– Ты говоришь вздор, – таково было последнее слово тетушки Бэтлшип.
IV
Последним оно было только в тот день. Конечно, те же самые разговоры, в тех же самых словах, возобновлялись еще не раз. Снова и снова приходилось Риппл слышать их то в курительной комнате, то в столовой за завтраком, то во время прогулки или охоты за кроликами.
И отец опять начинал высказывать свои взгляды, а дочь, едва удерживая слезы, убеждала его, что будет так много и так усердно трудиться, – только бы папа ее отпустил.
Все продолжалось и во время летних каникул, когда домом вновь завладела ворвавшаяся в него орава мальчиков.
– Возмутительно! Эти споры и ссоры с Риппл совершенно испортили нам каникулы, – таким было мнение братьев. – Отец из-за них так сердится, что с ним ни о чем поговорить нельзя.
– Как ей могло прийти в голову все же, что она может танцевать? – спросил Джеральд Мередит. – Выступать на сцене вроде Марджори Гордон и мисс Эвелины Лей? У одного моего знакомого в комнате двадцать три открытки с портретами Эвелины Лей в рамках, Риппл сумасшедшая! Выступать на сцене? Ей?!
– Она слишком уродлива, – уверенно, хотя и беззлобно заявил брат Риппл Ультимус.
– Уродлива, – повторил маленький Рекс.
Он рассердился и крикнул:
– Слишком уродлива! Риппл, пусти! Ведите себя прилично, вы всегда дразните ее, когда приезжаете на каникулы! – Он вырвал свою куртку из рук сестры, прежде чем она успела ее починить, ускользнул от нее и стал бегать вокруг стола, накрытого к чаю, задыхаясь и крича: – Довольно! Если вы будете себя хорошо вести, то и я буду себя вести хорошо, а если нет, то и я нет (раздался треск деревянного блюда, черный хлеб упал на пол). Я не буду себя хорошо вести, если вы не будете себя хорошо вести, а если да, то и я да.
– Замолчи, ослик! Пусть Риппл себя хорошо ведет, – потребовал Минимус. – Будь такой же, как в последние каникулы, Риппл. Можешь? Брось всю эту затею с отъездом. Это, знаешь, настоящий вздор. Брось это, Риппл!
Риппл сама не поднимала вопрос, который ее убеждали выбросить из головы. Он носился в воздухе. Взгляд, интонация, большая фотография какой-нибудь балерины в «Спортивных и театральных новостях», любой пустяк снова возбуждал семейный спор.
Так продолжалось и дальше.
В кладовой, когда Риппл обвязывала белой бумагой банки со свежим вареньем, наверху, в коридоре, по которому она неслась, держа в руках охапку только что выстиранного белья для мальчиков, на полдороге из деревни, на крутом подъеме, когда она вела велосипед с подвешенными к рулю пакетами из лавки, во время бесчисленных других домашних занятий, – всегда она рисковала подвергнуться атаке со стороны тетушки Бэтлшип.
– Риппл! Риппл, я слышала, ты опять приставала к отцу, чтобы он отпустил тебя в Лондон. Ты не должна этого делать. Не должна! Вот он, грубый эгоизм современных девушек! Тебе нельзя забывать, что ты единственная дочь в семье. Нужно подумать о матери.
V
А что сказать о матери Риппл? Об этой своенравной молодой женщине, которая когда-то в нарядном платье и кружевной мантилье высоко и гордо несла свою темноволосую голову, плавно выступая на балу в Кеир-Динесе пятнадцать лет назад.
Теперь она сидит со своей рабочей корзинкой наверху, в комнате, которая служила детской ее шести ребятишкам. Все эти пятнадцать лет миссис Мередит кормила и растила своих шестерых, заботясь о них, как истинная мать, думая прежде всего о них, затем об их отце и нисколько не думая о себе. Возможно, она перегибала палку: разве нельзя окружать заботой детей и все же не забывать о себе? В наши дни есть женщины, кажущиеся скорее сверстницами и подругами своих дочерей, чем матерями. Есть матери и дочери, которые носят одни и те же вещи, просят друг у друга пудру и танцуют с одними и теми же кавалерами; и все это никого не удивляет.
Однако мать Риппл не принадлежала к такому типу женщин. Во-первых, она слишком долго жила в долине. Во-вторых, всегда была крайне стеснена в средствах. В-третьих, все, что еще оставалось молодого в этой супружеской чете, казалось, присвоил себе отец детей.
Миссис Мередит выглядела значительно старше своего возраста. Одета она была еще хуже дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34


А-П

П-Я