Диван расстилать не буду, там одна простыня, к тому же чинёная, со швом посередине… Устроимся, как на траве».
В вестибюле лицо Коко Ватара явило Жюли воплощённый образ желания: поглупевшее, с лиловатыми тенями у глаз. Ей пришлось отстранить его, шепнув: «Погоди, погоди», – с участием, которое вызывал в ней простой здоровый мужчина, смущённый своим нетерпением.
Но не успел лифт тронуться, как подбежала консьержка и просунула сквозь решётку шахты конверт:
– Шофёр привёз…
– Во сколько? – крикнула Жюли, возносясь.
– Только что! – протяжно отозвалась консьержка. – Ничего не сказал!
Несмотря на полумрак, Жюли узнала почерк Эспивана, резкий, с нажимом, часто продиравший бумагу. Рука Коко Ватара нежно сжала ей грудь.
– Ну ты, отстань! – сердито бросила она.
Он отступил, насколько позволяла тесная клетка.
– Почему? – обиженно спросил он.
– Имей хоть к лифту уважение, Коко!
Войдя к себе, она остановилась, читая письмо. Он ходил взад-вперёд по студии, неукоснительно натыкаясь на двадцатиугольный столик, которому сказал «виноват». Увидев, что Жюли складывает письмо, он осмелился спросить:
– Что-нибудь плохое?
– Нет-нет, – поспешно сказала Жюли. И медленно добавила:
– Просто немного досадно. Я не могу пойти с вами на файф-о-клок конкурса красоты… Открой скорее, это Люси звонит… Раз в жизни пришла раньше времени…
Коко Ватар вернулся, пропустив Люси вперёд.
– Жюли не может пойти с нами на конкурс красоты, – повторил он хмуро.
– Почему? – спросила Люси Альбер.
На всякий случай она встревоженно широко открыла глаза, удостоившиеся год тому назад первого приза как «самые большие глаза Парижа». Но этого никто уже не помнил, хоть она и довела до ещё больших размеров, в ущерб приличию и гармонии, свои глаза, огромные, как у кобылы, и полные такой же бездумной темноты.
– Хоть поздоровайся со мной, Жюли!
– Здравствуй, душенька. Ты сегодня хорошенькая-прехорошенькая, – машинально сказала Жюли.
– Но почему ты не можешь пойти? Но почему ты мне сказала, что можешь? Но что же мне тогда делать, если ты не пойдёшь?
«Она ужасна, – подумала Жюли. – Когда она так таращит глаза, у меня начинает ломить лоб. И эта лиловая шляпка…» Она обернулась к Коко Ватару, призывая его на помощь.
– Коко может тебе подтвердить, что письмо, которое я получила, меняет все мои сегодняшние планы… Правда, Коко?
– Да, – бесстрастно сказал Коко. – Жюли с нами не идёт, она собирается к господину д'Эспивану.
Жюли заморгала.
– Как?.. Насколько мне известно, о господине д'Эспиване речь не заходила…
– Ничего не значит, – сказал Коко. – Я говорю, что ты к нему собираешься. Ещё я говорю, что это не только обидно для нас, но что ты к тому же не права. Если хочешь знать моё мнение, ты не должна к нему идти.
«Что он говорит? Что он говорит? Он мне советует не ходить. Он сообщает мне своё мнение. Это смешно. Это…» Она так покраснела, что пушок на щеках возле ушей подёрнул кожу словно серебристой дымкой.
– Это верно, – сказала Люси Альбер. – Тебе не следовало бы туда идти. Во-первых, что он тебе пишет? Скорее всего, ложь. Подумай: всё, что он тебе сделал…
– О, уж она-то подумает, – сказал Коко Ватар.
– И знаешь, в «Журналы будет так весело. Морис де Валефф мне сказал, что нам оставят лучшие места и в любом случае приберегут шоколаду. Потому что, сама знаешь, когда бесплатное угощение, первым кончается шоколад…
Коко Ватар насупился.
– Что за разговоры о бесплатном угощении, когда с вами я?
Жюли с усилием вынырнула из своего молчания, вскинула голову и сразу взяла командный тон:
– Если вы высказались, могу я вставить слово? Ни перед кем из вас я не обязана отчитываться. Но хочу вам сказать, что речь идёт о состоянии здоровья господина д'Эспивана, который достаточно тяжело болен, чтобы…
– Чтобы ты попалась на его удочку, – сказал Коко Ватар.
– То есть?
Он снова стал очень юным и удручённым.
– О, ничего, Жюли. Понимаешь, ты огорчаешь меня, вот я и злюсь. Любой бы на моём месте, Жюли…
Она смягчилась, улыбнулась серым глазам и вздёрнутому носу, бегло подумала: «Лучше бы я подарила ему несколько хороших минут и сама бы получила удовольствие… Момент упущен… Они, конечно, правы, и он, и эта дурочка. Скорее всего, ложь…» Часы на соседней школе пробили четыре. Жюли сгребла со стола перчатки Коко, сумочку Люси, швырнула им.
– Катитесь. Живо.
– О!.. – задохнулась Люси.
– А если я больше не приду? – рискнул бросить вызов Коко Ватар.
Жюли взглянула на него, словно издалека, склонив голову набок.
– Ты славный малыш, – сказала она.
Она подошла к нему, дипломатично потрепала по свежей щеке.
– И даже красивый малыш… красивый… Люси, душенька, ты не обидишься?
Она выпроводила их и заложила дверь на засов, чтобы почувствовать себя окончательно отделённой от них, чтобы можно было постоять, уронив руки, слушая, как затихают их шаги на лестнице. Одевшись с присущей ей стремительной тщательностью и уже готовая к выходу, она спросила себя, что заставляет её идти. «Скорее всего, ложь, как говорит Люси, ложь». Она долго жила среди лжи, прежде чем безоглядно предпочесть маленькую искреннюю жизнь, тесную жизнь, в которой сама чувственность не позволяла себе притворства. Сколько безумной решимости, сколько стремления к непреходящим истинам… Не она ли однажды, когда её маскарадный костюм для какого-то праздника требовал короткой стрижки, обрезала свою пышную рыжеватую гриву, падавшую до колен, если её распустить? «Я могла бы взять напрокат парик… Могла бы, если на то пошло, остаться с Беккером – или с Эспиваном. А то могла бы так весь век и стряпать в старой кухне в Карнейяне… То, что могло бы быть, – это то, что оказалось невозможным. Ложь? Почему бы и нет, в конце концов?» Не всегда она предавала проклятию активное, великолепное разрушение правды, доверия. «Он-то в этом разбирается – тот, кто мне писал…»
Едва сев в автобус, она развернула записку, чтобы перечитать без спешки. Но главное она и так запомнила – «Жду тебя» и «моя Юлька».
Жюли не очень удивилась, застав Эрбера д'Эспивана уже на ногах и в рабочем кабинете. «Но что это, о! что это за домашняя куртка каштанового бархата?» В ней не осталось ни следа того возбуждения, которое она унесла с собой в автобус вместе с письмом, шуршавшим сейчас у неё в сумочке, как новая банкнота. Она чувствовала себя рассеянной, восприимчивой к мелочам, придирчивой, немного грубой и погрешила против хорошего тона, облокотившись на мгновение о подоконник раскрытого окна.
– Я ведь знакомил тебя с моим другом Кустексом?
– Конечно, – сказала она и с любезностью хозяйки дома протянула руку молодому человеку с бородкой, которая его старила. «Типичный секретарь честолюбивого государственного деятеля… Молодой гувернёр наследного принца… Эрбер всегда замечательно подбирал секретарей…»
Кустекс исчез, как тень, и Эрбер, взяв Жюли под локти, увлёк её к окну, на яркий свет.
– А вдруг нас увидят из сада, – сказала она. – Ты уже не такой интересный, ты выздоровел.
– Я всегда думал, – сказал Эрбер, – что тебя интересуют преимущественно здоровые мужчины. Нет, я не выздоровел. Но с виду – почти. Правда ведь?
Он повернулся к свету, демонстрируя ей свежевыбритое лицо, подстриженные покороче волосы, ухоженные и выровненные усики. «Это крах», – подумала Жюли, и глаза её увлажнились – не от жалости, но от печали о прошлом, о неверном мушкетёре с его изящной красотой, претендующей на мужественность. Улыбка Эспивана угасла; он снова стал жёстким, деловым и озабоченным.
– Сядь. Вбей себе хорошенько в голову, что я здесь очень одинок. Так же одинок, как все. А ты одинока? Ты не скажешь… Что до меня, то я одинок рядом с влюблённой женщиной и болен от политической деятельности, которой занялся слишком поздно. К тому же скоро будет война…
– Надо же! – сказала Жюли.
– Тебя это удивляет? Ты газеты читаешь?
– Иногда, иллюстрированные. Я говорю «надо же» потому, что мне это предсказала одна гадалка, насчёт войны.
– Только это тебя и волнует?
– Да, – сказала Жюли. – Я знаю достаточно, чтобы радоваться, если мы победим, и умереть, если нужно будет умирать.
Эспиван глянул на неё с завистью.
– Но ты что, даже не догадываешься, что это будет страшная война? Куда страшнее той?
Она жестом выразила безразличие.
– Я о войне не размышляю. Не женское это дело – размышлять о войне.
Подумала и добавила:
– Тебе пятьдесят. И ты ещё пока что не настолько здоров…
– Дорогая, я не обделался со страху, – едко заметил Эрбер, – и нет необходимости меня успокаивать.
– Я не тебя успокаиваю, – сказала Жюли, – а себя.
Эспиван посмотрел на неё особо пристально. Видимо, он поверил, поцеловал ей руку, потом приобнял за плечи. Она ловко вывернулась.
– Историческая мебель, Эрбер?
– Да, если можно так выразиться, Буль-буль.
– Виновник – ты?
– Соучастник. Но не переводи разговор на интерьер, мне некогда.
– Мне тоже.
Жюли смерила его намеренно дерзким взглядом, ибо чувствовала, что она не в форме – кожа сухая, не такая чудесная, как обычно, глаза маленькие – и не хотела уступать. Эспиван пожал плечами.
– Неподходящий день для перебранки, Юлька. Я всего два часа как встал.
– Но у тебя не было приступов с того раза?
– Был один. Не надо об этом. Этот дом действует мне на нервы. Да не прислушивайся ты ко всякому звуку в галерее, там никого нет. Знаешь, где Марианна?
– Нет.
– Отправилась на поиски своего сына.
– На поиски… Что ты сказал?
– Своего сына. Соизволь выслушать меня, Юлька! Тони не ночевал дома. По мне, так он у женщины. Но его мать с ума сходит. Вообще-то в семнадцать лет рановато ночевать на стороне, тем более не предупредив.
К тому же он слишком красив. Слишком необычно красив. Ты не слушаешь! О чём ты думаешь?
– О том, что ты говоришь. Он ничего не оставил?
– Оставил, глупую записку матери. «Ноги моей больше не будет в этом доме», что-то вроде того. Сколько Марианна ни клянётся, что между ней и этим идиотом-мальчишкой ничего не произошло, мне трудно в это поверить.
– Он взял денег?
– Немного: Марианна даёт ему очень мало, считанные гроши.
– Почему?
– Она говорит, что именно так и следует. Я время от времени подкидывал Тони по пять луи.
– У тебя хорошие отношения с пасынком?
– Превосходные. Он необщительный. Но очень кроткий, какой-то невесомый, самый необременительный ребёнок. У него небольшие апартаменты в две с половиной комнаты на третьем этаже, так вот, я его не видел уже… уже двое суток. Ты его знаешь?
– Видала. Ты с ним в хороших отношениях, но не любишь его? Нет, не любишь. Да нет же, не любишь. С тебя хватает одной Марианны, две – это уже слишком. Сходство Тони с матерью таково, что тебе, должно быть, нелегко его выносить? Скажи? Ну скажи! Мне-то ты можешь сказать?..
Она наступала, тыкая в него пальцем, приблизив лицо к самому лицу Эспивана, с которым была одного роста, устремив в его каштановые глаза голубую стрелу своего жёсткого взгляда, наконец прижала его, как в былые времена, когда хотела добиться от него признания в похоти или измене. Удивлённый, он уступил, вооружившись цинизмом:
– По правде говоря, мне на него более или менее наплевать. Если б ещё он был от меня… Но мне не по летам и не по душе роль приёмного отца. Вся эта история меня раздражает из-за Марианны… Всё, что выбивает Марианну из привычной колеи, делает её ещё более… как бы это сказать?.. Когда с нами – с тобой или со мной – случается неприятность, мы это так и называем неприятностью…
– И даже ещё похлеще.
– Тогда как Марианна называет это чем-то неслыханным, невообразимым несчастьем…
– Чувствительная натура.
– Нет… Она, в сущности, мрачная. А между тем ей всегда выпадало на долю одно хорошее…
– Эрбер! А себя ты забыл?
Оба разразились смехом, но их перебил звонок по внутреннему телефону.
– В чём дело, Кустекс? Нашли мальчика?.. Нет?.. Это, однако, уже не шутки… Нет, пока не ездите никуда, оставайтесь здесь. Отвечайте на все звонки, со мной не соединяйте, только в случае срочной необходимости, пусть меня не беспокоят. Попросите остаться мадемуазель Билькок. Пусть стенографирует все важные сообщения иностранного радио. Спасибо. А! Подождите, Кустекс. Позовите Билькок, мне надо кое-что ей продиктовать…
Пока он диктовал, Жюли обошла комнату. «Нам с Эрбером никак не удавалось обставить этот кабинет. Я сочинила нечто в бальзаковском стиле, неосязаемую меблировку, вписанную в стены. Сейчас слишком загроможденно. И этот гигантский Панини! Эти Гварди, куда ни глянь!.. И целый телефонный узел! Смешно, эти символы эрберовой деятельности – никак не поверю, что это не бутафория…»
Она старалась отвлечь свои мысли от тягостной действительности: «Тони отказывается возвращаться сюда… Тони пропал. Меня это вовсе не касается… В самом деле не касается». Потом вспомнила телефонный звонок, ломающийся, полный слёз голос и его детские угрозы. «Тони не ночевал дома. И написал, что не хочет возвращаться…»
Жюли расхаживала по комнате, наклонялась к маленькой картине, которую переполняла Венеция, с отвращением трогала черепаховую и бронзовую отделку Булей, слушала голос Эспивана, диктующего в телефон:
– «…из фактов, которые Вы, дорогой коллега, имели любезность мне сообщить, отнюдь не вытекает, что я должен…» Вы успеваете за мной, мадемуазель Билькок? Постарайтесь как-нибудь, Бог ты мой…
«Тони не ночевал дома… Он не хочет возвращаться к своему отчиму…» Она сдвинула брови, свирепо целясь в далёкое лицо подростка, похожего на Марианну, воскликнула про себя: «Если б он умер, мы бы хоть избавились от этой обузы!» – и не заметила, что подумала «мы», а не «я».
– Это всё, отключите связь с моим кабинетом, Билькок. Скажите господину Кустексу, чтобы не соединял со мной никого, кроме госпожи д'Эспиван, если она позвонит. Иди сюда, Юлька. Извини…
Он подвинул Жюли большое неприветливое малиновое кресло. «Стиль Людовика XIV по-венециански, хуже не бывает, – оценила она. – Вся комната воняет Венецией. Терпеть не могу обстановку, подчиняющуюся какой-то идее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14