Жюли потупилась, скрывая улыбку: «Думаешь, я без тебя не знаю, что это Тони…»
– Так вот, малыш, – начал Эрбер, – мы говорили о том, что я скоро умру. Поскольку ты не можешь постоянно быть здесь, чтобы молниеносно отгонять то, что меня настигает… О, я помню, как-то раз ты кипятила молоко на плитке, телефон звонил, молоко закипало, и ты разом разделалась и с тем и с другим – локтём выключила газ, не выпустив ни кастрюльку, ни трубку, ты была великолепна. Мы жили бедно…
Она подумала про себя: «Я и теперь живу бедно», – и спрятала ноги под стул. Но, поскольку Эспиван был уже не так бледен, оживился и выглядел бодрее, она почувствовала смутное удовлетворение, гордясь облегчением, которым он был обязан ей.
– Кстати, как поживает Беккер?
– Хорошо. Он в Амстердаме.
– Всё ещё выплачивает тебе пенсион? Сколько?
Жюли покраснела и не ответила. Она поколебалась между ложью и правдой и выбрала правду.
– Четыре тысячи в месяц.
– Не сказал бы, что это королевская щедрость.
– С чего бы ему вести себя по-королевски? Он всего лишь барон, да и то если не слишком приглядываться.
– Включая квартирную плату?
– Включая.
– Без вычетов?
– Без.
Эспиван окинул её взглядом, который она про себя называла «в щёлку», – сжатым в ресницах, острым и намётанным. Она знала, что внимание его наконец сосредоточилось на её немного выцветшем черном жакете, на ослепительно белой, но стираной-перестиранной блузке. Взгляд остановился на её ногах. «Ну вот. Увидел мои туфли». Она вздохнула с облегчением, доела последние вишни и не спеша принялась пудриться: сумочка была почти новая.
– И ничего мне не говорила, – сухо упрекнул Эспиван.
– Это не в моих правилах, – парировала она тем же тоном.
Его голос стал ещё жёстче:
– Правда, твой образ жизни меня не касается.
– Совершенно не касается.
Она взглянула исподлобья, приготовившись сама не зная к какому выпаду; но Эспиван сохранял спокойствие. «Он не меня щадит – себя», – подумала Жюли.
– Балбеска, – сказал он ласково, – поговорим толком. Вот уже три раза, не в обиду тебе будь сказано, я объявляю о своей близкой кончине. Но ты тут же переводишь разговор на мебель и обивку, потому что эта бесполая комната тебе, видите ли, не нравится. Дай сигарету. Я сказал, дай сигарету. Ты не поняла, что я здесь «нечаянно» ночую по крайней мере трижды в неделю… «Нет-нет, дорогая, ничего не меняйте в этой дурацкой комнате, вы же прекрасно знаете, что мне не нужно никакой спальни, кроме вашей… нашей… Но сегодня мне нужно допоздна работать, сегодня я такой противный, такой усталый…»
Он изображал Эспивана, говорящего со своей второй женой, и Жюли не могла не отдать должного этой томности, этой любовной властности. «В предательстве он бесподобен!»
– Ты говоришь жене «вы»?
– Не всегда. Она любит контрасты. Ну и, сама понимаешь, моя система позволяет пресекать манёвр.
– Пресекать манёвр… – задумчиво повторила Жюли.
– Ну да, – нетерпеливо проворчал Эрбер, – тебе что, перевести?
– О, нет! Просто я так не говорю. Продолжай. Я, однако, не думала, что Марианна настолько… Правда, ей тридцать пять. Как раз тот возраст, когда женщина не знает, что надо хотя бы через раз говорить «нет» мужчине лет… примерно нашего возраста. Вот почему порядочная женщина превращает пятидесятилетнего мужчину в развалину куда скорее, чем престарелая фея, научившаяся беречь то, что имеет.
– Ну, мне-то ещё не пятьдесят!
– Знаю, без пяти Месяцев. Это было обобщение. Её взгляд, почти всей своей мягкостью обязанный синей туши, остановился на Эспиване. «Может быть, ему никогда не исполнится пятьдесят…»
– Короче, – сказала она, – у тебя жена, с которой шутки плохи. Продолжай.
Он глубокомысленно погасил недокуренную сигарету.
– Продолжать? Больше мне сказать нечего. Ты сама только что всё сказала обо мне… и о моей жене.
– Дорогое это удовольствие – богатая жена.
– И красивая. О. я признаю, что был идиотом. Я старался выйти из положения… Всякие хитрости… Пилюли…
– Как граф де Морни?
– Как граф де Морни. Не могли мы унаследовать ничего хорошего от дворянства второй Империи!
– Мы? Кто это – «мы»? – развеселившись, поддела Жюли. – С тех пор, как «мы» больше не означает «Эрбер и Жюли», не думаю, чтобы оно валило в одну кучу Эспиванов и Карнейянов.
Она с величайшим тщанием скрывала гордость своим именем, его обветшалой древностью, приземистыми останками замка-фермы, который вот уже девятьсот лет звался не иначе как Карнейян, равно как и его владельцы.
– Не хули вторую Империю. Эрбер! Свой следующий будуар я отделаю в стиле графини де Теба. А если серьёзно, Эрбер, почему ты не уходишь? Довольно ты насмотрелся на этот мавзолей. Уходи отсюда. Забери свою пунцовую пижаму… и свой капитал.
– Ах да, мой капитал…
Он мечтательно уставился в потолок, затянутый китайкой, словно перед решительным шагом.
– А были разговоры об этом «капитале», вложенном в мою избирательную кампанию? Сколько называли? Пять миллионов? Четыре? Скажи, Жюли.
– Кто говорил – пять. Кто говорил – два.
Ей захотелось понравиться и уязвить, она коснулась пальцем его губ и мушкетёрских усиков:
– Пять или два – всё равно зря.
Он перехватил на лету и небрежно поцеловал ловкую во всякой работе руку.
– Слышишь? Пока ты здесь, звонили раза четыре, не меньше. Могу спорить, что Марианна принимает вместо меня. Могу спорить, что за утро она успела пообещать мост, школу, прачечную и сиротский приют.
– И даст?
– Ей принесут сметы. Она отдаст их на рассмотрение. На это потребуется время.
Он сел, расстегнул воротник пунцовой пижамы на немного отёкшей шее.
– Она не даёт, она платит. Понимаешь, Юлька?
– Стиль «жена-американка»?
– Не знаю, я пока ещё не был женат на американке. «Мой капитал»! Она предоставила «всё, что имеет» в моё распоряжение. Улавливаешь разницу?
– Отлично улавливаю. Она тебя поимела.
Они молча курили. Эспиван устало, а возможно, и из хронического кокетства, прикрыл глаза тёмными веками. Жюли слушала легкие женские шаги в коридоре: «Может быть, это она… Я здесь уже больше часа… Так это всё, что он хотел мне сказать?»
– А всё-таки почему ты на ней женился? Эрбер открыл глаза, бросил на неё взгляд надменного педагога:
– Милое дитя, что за вопрос!.. Четыре месяца – день в день – на избирательную кампанию, прекрасная вдова, которая меня обхаживала, и общеизвестное положение безнадёжного должника… Вот в какой я был ситуации.
– Положение должника, даже общеизвестное, – всегда штука тёмная. А такая женитьба, как твоя, всё высвечивает как в ясный день.
– Если б я был только любовником Марианны, что бы запели хором дружки и политические противники на мотив «Откуда деньги»?
– Никто не спрашивает откуда деньги, когда кандидат избран.
Эспиван, развеселившись, приподнялся:
– Всё-то ты знаешь! Где ты это подцепила?
– У тебя. Я тебе преподношу обратно то, что ты говорил по поводу избрания Пюиламара.
Эрбер посмотрел на неё сквозь ресницы пристальным взглядом, ничуть её не смутившим.
– Решено и подписано: ты никогда не перестанешь меня изумлять, Юлька.
– Да, всё равно как скаковая лошадь, которая принимается выигрывать, едва хозяин её продал. Ты просто усатый младенец. Ты вообразил, что станешь богатым потому, что богата Марианна. Вот и всё твоё оправдание. Тебе были срочно необходимы всякие ненужные цацки, ты хотел машину, как у Аржиропуло, ты хотел задавать венецианские празднества, как Фошье-Маньяны, ты даже – ты даже хотел, чтобы у тебя была жена красивее, чем у кого-либо…
Она говорила свысока, собрав у прищуренных глаз паутину тонких морщинок, закрашенных серо-синей тушью. Эрбер не останавливал её, слушал, как колыбельную, смакуя лесть и оскорбления; он поднял руку протестующим жестом, и солнце, ударив в эту руку, высветило в её отёчности нечто такое, что на какой-то миг лишило Жюли дара речи.
– Я хотел, – жалобно подхватил Эрбер, – я хотел пачку неизданных рукописей Корнеля, из которых получилась бы потрясающая книга. Я хотел замок – о, какой замок…
Он рывком сел, как человек молодой и здоровый.
– Ты только представь себе, Жюли… Он назывался Мокомб… Весь замок, как нарисованный, отражается в прекрасном пруду у его подножия. Он словно слегка над собой подсмеивается, зная, что слишком уж он пятнадцатого века, слишком перегружен угловыми башенками, шпилями, портиками, готическими украшениями. Но прелесть пропорций… Я хотел, – повторил Эрбер, – того, о чём так долго мечтал…
Он взглянул на Жюли и поправился:
– …о чём мы так долго мечтали… Она великодушно улыбнулась:
– О, я-то… я забываю, о чём мечтала, скорее, чем ты. Право, Марианна вполне могла бы…
Белая припухлая рука вновь попала в солнечный луч, сделав неопределённый жест. «Я бы ему это дала, будь я Марианной, тогда, раньше… Никогда он не бывает таким обольстительным, как когда эгоистически чего-то желает..»
– И ты её не получил – эту твою… твою игрушку? Почему?
– Это сложно… Потребовалось бы осушить болото, образовавшееся из-за того, что запустили дренажную систему… Слишком дорого, местность недостаточно здоровая… Слишком уединённо… У этих людей только два слова на языке: «слишком» да «недостаточно».
– У кого это?
Эспиван оглянулся, как человек, подозревающий слежку:
– По правде говоря, толком не знаю. В средоточие такого богатства, как у Марианны, не попадают; попадают на край, на обочину. Туда попадают… Я тебе не надоел, Жюли?
– Давай-давай.
– Туда попадаешь, как… знаешь, как человек, которого поломка машины вынуждает провести полдня в незнакомой семье в доме у дороги и которому его случайные хозяева упорно втолковывают: «Вот это – дядюшка Ревейо, а эта дама – тётушка моей невестки Шарлотты, а этот большой мальчик – Жорж, он готовится в Сен-Сир…» Как будто жертва аварии способна вспомнить их уже через пять минут…
Приступ кашля прервал его.
– Эрбер, ты устал. Хочешь попить?
Он отмахнулся.
– Я кашляю не от горла, от сердца. Брось. Богатство Марианны – это… это огромный чужой организм, своенравный, необъятный, скрытный, который говорит на всех языках, у которого всегда что-нибудь болит, как у меня болит сердце, у тебя – поясница…
– Извини, но у меня поясница не болит, – гордо сказала Жюли.
– Знаю, знаю, она у тебя железная! – Эспиван пожал плечами. – Не то что марианнины ресурсы! Когда захочешь, например… ну, не знаю…
– Луну, – предложила Жюли.
Он улыбнулся с польстившим ей одобрением.
– Предположим, луну, – тут же обнаруживается, что именно в этом году у меди тусклый оттенок, в бриллиантах завелась червоточина, а воробьи склевали на корню весь арахис…
Жюли смеялась, как умела смеяться только она, – до слёз, во всё горло. Ей почудился шорох за дверью, и она рассмеялась ещё громче, между тем как Эспиван понизил голос.
– Бумаги и бумаги, папки, счётные машины, ледяные конторы в невозможных кварталах, недокормленные юнцы, таскающие груды документов, управляющие делами, одетые лучше, чем я, которые говорят: «Мы не имеем чести знать графа д'Эспивана, но госпожа Анфреди Марианна-Елена, вдова Людовика-Рамона Ортиза…» Это и есть богатство Марианны, это и многое другое, но оно – не «деньги». Это организация. Это лабиринт. В итоге в конце длинного коридора натыкаешься на старикашку, которого зовут Сайяр, он весь в астме и не имеет никакой определённой должности. Марианна идёт к Сайяру и от Сайяра возвращается. Часто с вот этакой вытянутой физиономией. И говорит: «Ничего не выйдет. Сайяр не согласен».
– На что не согласен?
– Не согласен выделить четыре миллиона на приобретение недвижимости, не согласен выдать авансом восемнадцать сотен тысяч на покупку дивного маленького Фрагонара – такой случай выпадает раз в жизни!.. Сайяр обращает внимание госпожи графини д'Эспиван на то, что её брильянты переделывались в современном вкусе к её второй свадьбе, что, кроме того, недавнее приобретение нового изумрудного гарнитура… Что в качестве опекунши своего несовершеннолетнего сына Антуана-Рене Ортиза она ограничена в… А, хватит! – воскликнул Эспиван и потянулся. – Чудно: когда я откидываю руки, у меня вот тут колет…
Он прислушался к чему-то в саду.
– А, я знаю, что это. Профессор Жискар. Этого я не смогу отослать, как исполнительного простака. Жюли, нам бы надо ещё увидеться. Мы только и успели наговорить глупостей. Скажи, тебе хочется ещё прийти? Хоть немножко хочется?
– Ну… Конечно, хочется.
– «Конечно, хочется»! Я бы тебе показал снисходительность, королева блох, будь я здоров…
Жюли подумала было, что это шутка, но с удивлением увидела, что он на грани одного из тех резких, непредсказуемых взрывов, что сотрясали когда-то их супружеский кров и чей последний раскат замирал в прахе разбитой тарелки… «А, надоел…» Однако она поспешила рассмеяться, словно всё ещё его боялась, и обещала прийти ещё.
– Между прочим, автобусом я доеду до самого твоего дома. Я предпочитаю его Бопье. У Бопье голова трясётся, это пренеприятно выглядит, когда сидишь позади него. Людская у тебя всегда напоминала богадельню. А твоя машина!.. Думаешь, мне доставляет удовольствие болтаться в архиепископской карете, подбитой жемчужно-серым сукном? Ты мог бы также надоумить Мадам номер два, что в такую машину в Париже не сажают шофёра в белом…
– Если ты не уйдёшь, тебе придётся самой ей это объяснить, – перебил Эспиван. – Она сейчас поднимается сюда с Жискаром. Беги, моя радость. Я тебе позвоню. Господи, до чего у тебя красивая талия! Несокрушимая чертовка!..
Он окинул её завистливым взглядом, потом отвёл глаза и больше не сводил их с двери, через которую войдут к нему помощь и приговор.
В галерее Жюли обнаружила, что утратила изрядную долю самоуверенности, которая два часа назад придавала, такую лёгкость её походке и настраивала на авантюрный лад. Закрытые двери вдоль галереи, которые она ехидно оглядывала по прибытии, теперь казались подозрительными. Внизу она не поладила со старинной кованой щеколдой, со времён Людовика XV дребезжавшей на застеклённой двери, и чуть не вывихнула лодыжку на гравийной дорожке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14