В знак доброжелательности Жюли согласилась наконец «быть милой» тихим ранним вечером в полумраке студии. Но ему не было дозволено выразить длинному светлому рифу, что, чуть мерцая, вытянулся рядом с ним, свою великую благодарность. При первом же его слове в сумраке вспыхнул красный огонёк сигареты, и приглушённый голос Жюли просто сказал:
– Нет. Я не люблю, когда об этом потом говорят.
От Жюли не укрылось, что отмена излияний омрачила настроение Коко Ватара. Однажды, чтобы его рассмешить, она рассказала, что продала часы с браслетом и накупила обнов. Но он не стал смеяться.
– О! Я так и знал, что ты сделаешь какую-нибудь глупость. Этот браслет, которого я, кстати, никогда не видел, мог бы тебе очень пригодиться. Тебе надо было сохранить его и продать только в случае войны. Когда меня не будет, Бог весть, что с тобой станется.
– Ты слишком много думаешь о войне, Коко.
– Жюли, мне двадцать восемь лет.
Они заканчивали завтрак в Лесу. Жюли попудрилась, подкрасила губы, внутри такие же розовые, как её перчатки и шарфик. Меланхолия, явственно читавшаяся в широко открытых глазах Коко, не беспокоила Жюли: она знала, что любовь редко выражается весёлостью.
– Я приписан к инфантерии, но хотел бы перейти в моторизованную часть…
Поскольку он говорил о себе и о будущей войне, она безжалостно перебила:
– Кстати, Коко, я поссорилась с господином д'Эспиваном, знаешь?
– О! – сказал Коко, – мне это не нравится.
Она рассмеялась ему в лицо, распахнула жакет, выставляя напоказ блузку в серую и розовую полоску и грудь под блузкой:
– Глубочайше сожалею, что не угодила. А можно узнать, почему это для тебя стало вдруг так важно, чтобы мои отношения с господином д'Эспиваном пребывали в рамках сердечного согласия?
– Это очень просто, – сказал Коко. – Для того, чтобы ты, как ты говоришь, поссорилась с этим господином, между вами должно было произойти что-то… какая-то вспышка.
– Допустим.
– А вспышку могло вызвать только что-то интимное. И вот я думаю… Ты сейчас опять меня подловишь.
– И вот ты думаешь?..
Коко не отвёл глаз, пронизываемых голубым остриём нелюбящего взгляда.
– Я думаю, что же вы могли обсуждать в вашем прошлом или настоящем настолько интимное, чтобы разговор принял дурной оборот. Ссориться с человеком, так тяжело больным, как ты говоришь, – ты, значит, не боялась, что можешь его прикончить?
Она воздержалась от ответа. Она ничего не чувствовала, кроме желания оказаться где-нибудь в другом месте и подальше от него. Лучше заново пережить три последних года! Три кропотливо опустошительных года, когда каждый час усугублял работу предыдущего, каждый месяц вынуждал легче мириться с жизнью, которую легкомыслие и гордость отказывались признавать бессмысленной, которой только физическая крепость, подобная оптимизму здоровых детей, придавала цену… Месяцы неуверенности, нужда, ожидание… Разве не было всё это для женщины платой за нарушение известных границ, за неповиновение, за личные недостатки, за разрыв с мужчиной, за выбор нового мужчины, потом за то, что ещё какой-то мужчина выбрал её?.. Нескончаемая череда домашних забот шитья, перелицованных юбок – «Дорогая, клянусь вам, она выглядит лучше новой!» – ухищрений, позволяющих тешить себя маленькими триумфами – так это результат не случайности, но враждебного, чуть ли не рокового предопределения? Она подумала без всякой благодарности о добровольной милостыне добряка Беккера. Вспомнила о маленьких праздниках плоти, быстротечных, быстро забывавшихся, и о досадных моментах, вызывавших в памяти Жюли надломленный мужской голос… «Но это не настоящий их голос, это голос минуты…» Три, четыре года импровизированных угощений на карточном столике («Просто чудо это редиска с горчицей! Уж эта Жюли, кто ещё такое придумает!») и ресторанов, куда являешься с ярко накрашенными губами, с ослепительным цветом лица, с улыбкой фальшивой близорукости и настоящей светскости – шампанское и икра, или устрицы и паштет из свиной печёнки… Сорок, сорок два, сорок пять лет… «Кто это?» «Это красавица госпожа де Карнейян, вам что-нибудь говорит это имя?»
Ветер взметнул углы скатерти; он возвестил, что небо заряжено дождём и что на дне внутреннего озерца – одна тина…
– Ты плохо себя чувствуешь, Жюли?
Она знаком показала, что нет, терпеливо улыбнулась.
«Нет, – ответила она про себя, – я только жду, когда тебя не будет. Ибо ты – то, с чем я никогда не встречалась, чего я не смогу долго выносить: ясновидец. Ты читаешь сквозь меня в другом человеке, на которого смотришь как на врага. Можно и вправду подумать, что Эрбер не составляет для тебя тайны. Ты ненавидишь его, ты его понимаешь. Когда я думаю об Эспиване, ты спрашиваешь, не плохо ли мне. Каким советником ты был бы для меня с высоты твоих двадцати восьми лет! Маленький неподкупный советник, один из тех чудо-выходцев из низов, каких случай порой приближал к королевам… Но эти шлюхи-королевы ложатся с чудом в постель, делают из него графа-временщика, озлобленного любовника и никчёмного государственного деятеля. С тобой я бы никогда не делала «глупостей», как ты мило выражаешься…»
Она залпом осушила свою рюмку с коньяком. Между тем это был очень старый коньяк, заслуживавший вдумчивого отношения, мягкий и бегучий.
– Оп-ля! – сказала Жюли, поставив рюмку.
– Браво! – сказал Коко Ватар.
«Знал бы ты, чему аплодируешь… Никаких глупостей, иначе говоря, никто от меня больше ничем не попользуется, в том числе и я. Он не даст мне разориться, оказаться одураченной. Разориться всегда можно, даже когда ничего не имеешь. Мошенников он чует за километр. И он щепетилен. Коко Ватар не таков, чтобы пытаться обратить шуточную расписку в наличные. К счастью, случай положил между ним и мной добрых семнадцать лет, если говорить только об этой дистанции…»
– От коньяка у тебя блестят глаза, Жюли. Они такие голубые… страшно голубые, – вполголоса проговорил Коко. – Ты ничего не говоришь. Говори со мной хоть глазами…
Прикрыв ресницы, она пригасила голубизну, которую он назвал страшной.
«Ясновидец, мальчик-ясновидец. Невозможный человек…»
– Этот цвет – карнейяновский голубой. Отец держал нас в немалом страхе этим голубым, когда мы были маленькие. А потом мы с братом обнаружили, что унаследовали его. Леон утверждал, что этот голубой цвет укрощает лошадей.
– Да? – саркастически сказал Коко. – А свиней каким он цветом укрощает?
Жюли и ухом не повела, ибо судьба Коко была решена. «Невозможен. Всё, что похоже на меня, внушает ему подозрение. Надеюсь, скоро и я стану ему противна».
– Ты бы хотел, чтоб у меня вообще не было семьи, правда, Коко?
– Я никому не желаю смерти, – сказал Коко. Она смотрела на него осторожным взглядом, зная, что у мужчин глубокая недоверчивость порождается недавним обладанием.
– Отвезёшь меня домой, мой мальчик? Я сегодня немного спешу.
Её спутник допустил ошибку, не скрыв удивления, которое она причислила к косвенному шпионажу. Утомлённое лето, среди которого они завтракали, раздражало влагой её кожу, которой не хватало ветра, трепавшего осины вокруг Карнейяна и разносившего мякину обмолачиваемой пшеницы. Запах зияющей на тарелке разрезанной дыни вдруг испортил аромат кофе.
«Он шпионит за мной. Он проверяет каждый мой день и каждый час. Он знает, что у меня нет никаких дел, кроме всякой стирки да штопки, которые успокаивают его и так ему нравятся. Он знает, что сейчас Эспиван – мой запретный плод. А сама я это знала?»
Она принялась кокетничать, словно виноватая, бросать крошки воробьям, восторгаться красной изгородью гераней. Направляясь к машине, она подобрала в аллее пёрышко синицы, тронутое на конце лазурью, и вдела его в петлицу Коко.
– Перья дарить не полагается, – сказал он. – И птиц. Это нехорошо для дружбы.
– Ну брось его.
Он прикрыл пёрышко ладонью:
– Нет – сказал он. – Подарено – значит подарено. Но она обняла его одной рукой за плечи и на ходу, дотянувшись до синичьего пера, выдернула его и пустила на волю предгрозового ветра. Она отвернулась от его благодарного взгляда:
«Знаю, всё знаю… Ты мне смиренно признателен. Но ты не долго будешь смиренным… Это мой последний жест в твою честь», – думала она, напевая. В машине она продолжала напевать, чтоб он не осмелился заговорить.
– Высади меня здесь, Коко, перед аптекой, мне надо кое-что купить!
Она быстро соскочила на тротуар, прежде чем автомобиль остановился. Удивлённый, Коко Ватар задел колесом бровку тротуара.
– Ты сегодня водишь как сапожник, мой мальчик.
– Верно, – признал Коко.
Он вылез, потрогал царапину на колпаке.
– Я тебя жду, Жюли, давай побыстрее.
– Нет, нет! – крикнула она. – Мне здесь рукой подать. Но тут ливень высинил тротуар, и Жюли побежала, купила первую попавшуюся зубную пасту, вернулась в машину и позволила довезти себя до дома. Ей казалось, что она слышит, как всё её тело гудит от жестокой нетерпимости, и она уже не могла вынести, чтобы Коко Ватар приближался к её жилью, переступал её порог.
– Сегодня вечером… – начал Коко.
– Сегодня вечером, – сказала Жюли, – я жду брата. Коко поднял брови, округлил глаза.
– Брата?
– Брата. Не гадай которого, у меня только один. Я с ним ужинаю.
И она выпятила подбородок, втянула щёки, увела глаза под брови, под коричневой краской жёлтые, как серёжки ивы, свела лицо в характерную до уродства карнейяновскую маску, как спустила бы собак, чтоб отпугнуть чужака.
– Ладно, – сказал Коко. – Незачем корчить мне такую физиономию. Значит, созвонимся. Постой минутку, Жюли! Ты испортишь свой шикарный костюм!
Но она распахнула дверцу и перебежала тротуар под хлыстами тёплого дождя. Спряталась за второй дверью парадного и не входила в лифт, пока автомобиль не отъехал. Слёзы и дождевые капли катились по её щекам и разряжали приступ почти конвульсивной нетерпимости.
Она впустила в студию последние косые струи дождя; чистая голубизна поднималась на востоке и обещала прояснение. Жюли позаботилась о своей промокшей одежде, потом позвонила Леону де Карнейяну. Пока она ждала у телефона, сквозь бормочущее пустое пространство доносились знакомые звуки – пронзительное ржание, потом важный колокольный звон деревянной бадьи о булыжник двора. Она видела двор, куда выходили конюшни, отвратительную маленькую контору на первом этаже, комнату на втором. Там сосредоточилась жизнь Леона де Карнейяна, холостяка, и больше Жюли Ничего о ней не знала. Она подозревала, что брат её не гнушается приключениями на разбитых просёлках и у деревенских водоёмов – из грубого жизнелюбия, из гордости человека без состояния. Их особенное братство чуралось признаний. «Слишком родные, чтобы быть друзьями», – говорила Жюли. Но, младшая по возрасту и силе, где-то в глубине души она уважала Леона де Карнейяна как человека, который способен жить один.
Вечером она с первого взгляда заметила его вытянувшуюся лисью морду, ввалившиеся выдубленные щёки и ничего об этом не сказала. Однако осведомилась о кобыле Ласточке. Карнейян опустил глаза.
– Я передумал, – сказал он. – Не думаю, что надолго удастся избежать войны, но я решил перегнать Ласточку в Карнейян. В конце концов, она имеет право дожить свой век. Ей восемнадцать лет, а она ещё красавица.
Жюли перестала мешать винегрет.
– Ты перегонишь её? Сам?
– Да. Гэйян поедет на Толстухе, с Туллией в поводу. Это всё, что у меня осталось. Я всё продал. Не мог больше сводить концы с концами.
– Правильно сделал, – наудачу сказала Жюли. Она украдкой оглядела его в поисках каких-нибудь признаков благосостояния или облегчения. Но у него не было даже нового галстука. Казалось, ничто в его одежде не может выйти за определённые рамки потрёпанной опрятности.
– Но под силу ли Ласточке такой путь? – спросила Жюли.
Он улыбнулся с нежностью, словно это лошадь смотрела на него.
– Пойдёт тихонько, в своём темпе. После Ле-Мана я сверну с больших дорог, они не для её копыт. То-то будет ей веселье. Что у нас на обед?
– Бифштекс, салат, сыр, фрукты. Сходишь за хлебцами? Я про них забыла.
Она проводила его взглядом до двери. «Толстые белые нити в усах и нос всё больше… Вот так и начинается конец, даже у Карнейянов…»
Сначала они ели молча. После нескольких кратких, словно протокольных вопросов Жюли спросила:
– По крайней мере, эта продажа выводит тебя из затруднений?
– На какое-то время, – ответил Леон.
Он поставил разогревать бифштекс и проявил ответную учтивость.
– Ну как бедняга Эспиван, всё в агонии?
– Спасибо, неплохо, – сказала Жюли. – Напомни мне поговорить о нём после обеда.
Карнейян, с разрешения Жюли, обедал без пиджака и безмятежно потягивал красное вино невысокого качества, чёрное в свете лампы.
– Но, – сказала вдруг Жюли, – если ты сам переправляешь своё хозяйство в Карнейян, это не значит, что ты собираешься там остаться?
– Не знаю, – сказал он.
Уклончивый ответ не удовлетворил Жюли. Лиловая ночь, сомкнувшаяся над Парижем, заставила её ощутить близость осени и страх перед исчезновением блондина с длинной лисьей мордой, созданного по её подобию, который серьёзно смотрел в тарелку и расправлялся с угощением руками крестьянина и жестами светского человека.
– Сливы – настоящий ренклод, – сказал он. – Очень недурны.
– Скажи, Леон, так когда ты рассчитываешь выехать?
– Тебе это интересно? Ровно через неделю.
– Так скоро?
Он смотрел на сестру сквозь дым сигареты, которая никак не раскуривалась.
– Это не рано, – сказал он. – Ночи уже становятся длинными. Зато днём будет прохладнее.
– Да… Помнишь, как мы ездили в Кабур, с той моей красивой рыжей кобылой?
– И с Эспиваном, о котором ты забыла упомянуть. Этот маленький подвиг быстро его утомил.
– Да… Значит, ты уже всё решил?
– Если, конечно, в этот день камни с неба не посыплются.
– Да… У тебя есть какие-нибудь известия из Карнейяна? Какая там погода?
– Прекрасная.
Жюли не решилась больше расспрашивать. У неё, однако, вертелись на языке десятки вопросов о нижней зале, о голубой комнате, о трех фазанах на птичьем дворе, о лошадях и даже о Карнейяне-отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14