Её тело, охваченное странной слабостью, жаждало лежбища в сене, прямо в стогу, послеполуденного оцепенения на рассыпчатой и золотистой земле… Она вскочила.
– Сиди, я пойду сварю кофе. Уберёшь пока со стола? Когда она вернулась с коричневым кофейником, карточный столик был сервирован – разглаженная скатерть, чашки, бокалы для виски и водки, сигареты. Жюли одобрительно присвистнула. Прежде чем усесться, она сходила достать из шкатулки лист с гербовой маркой и положила его перед братом.
– Что ты об этом думаешь?
Он не спеша прочёл и, прежде чем отложить бумагу, посмотрел марку на свет.
– Я думаю, что ты её сохранила. Это уже кое-что. Но в остальном – не думаю, чтоб эта бумага представляла какой-либо интерес. Почему ты мне её показываешь?
– Но ты мне сам… Это же ты мне сказал, что чуешь большие деньги, которые Эспиван…
Карнейян перебил:
– Я имел в виду его смерть, а не долю, которую можно было бы получить при его жизни. Бумага составлена до этого балагана, каким был ваш брак. Кто теперь возьмётся ворошить кучу не слишком красивых вещей, имевших место достаточно давно, в которой на каждого хватит дерьма?
– Ну ладно! – сказала Жюли, теряя уверенность. – Будем считать, что я ничего не говорила.
– Раз и навсегда: всё, что может привести к каким бы то ни было контактам между тобой и Эспиваном, нежелательно.
– Почему?..
– Потому что ты недостаточно сильная.
Он не отводил глаз от сестры. Она только потупилась, чистила миндаль, обжигала губы горячим кофе и избегала настойчивого взгляда голубых глаз, чёрных зрачков с булавочную головку.
– Но кто же мог тебя надоумить…
– Да никто, я сама.
– Или какой-нибудь дружок, увидевший возможность нагреть руки.
Жюли вскинулась, приняла надменный вид:
– Слушай, милый мой, я много чего могу делать с дружками, но уж никак не обсуждать свои семейные дела!
– Эспиван не принадлежит к твоей семье, – заметил Карнейян.
– Ладно, не придирайся к словам. Оставим этот разговор, моя идея никуда не годится. Твоя была не лучше, поскольку Эрбер поправляется. Да, представляешь, он ведь так и не получил пресловутое приданое. Он мне сам сказал.
– Это возможно. Он такой глупец, – проворчал Карнейян.
– Согласна, он не орёл, но уж глупец…
– Глупец. Вспомни, и увидишь, что всю жизнь он с блестящим и умным видом делал одни глупости. А его гениальный ход, эта женитьба – взять хоть её! Если бы я женился на богатой женщине, она бы мне сапоги чистила.
– Вот и попадай вам в лапы, – сказала Жюли.
– Вы всегда умеете из них вырваться, – парировал Карнейян. – Впрочем, я никогда не женюсь на богатой.
Он задумался и вдруг резко вскинул сухую голову:
– А как это, если он не получил своё «приданое», тебе взбрело в голову требовать с него миллион или хотя бы часть миллиона?
Жюли залилась краской, разыграла дурочку:
– О! ну, знаешь, попытка не пытка… Ты должен отдать мне должное – я прежде посоветовалась с тобой.
– И на том спасибо!
Она встревожилась, видя его недоверие, и захотела увести его подальше от розыска, от следа – словом, подальше от Эспивана. Она преуспела в этом, с преувеличенной живостью рассказав ему о неудавшемся самоубийстве маленького Тони, и Карнейян жёстко усмехнулся, услыхав, что Эспиван «закатил сцену».
– Ты знаешь, каков он, – заговаривала ему зубы Жюли, – стоит ему обнаружить, что какой-нибудь мужчина желает женщину, которую он знал, он себя чувствует немного рогоносцем.
Когда Леон смахнул со стола ладонью, словно говоря: «Всё это ничего не стоит», Жюли перевела дух и позволила себе осторожно выпить. Напряжение оставило её, она засветилась, зазолотилась в свете лампы, почувствовала, как жар алкоголя ударяет в голову. Её усилия были вознаграждены, когда Карнейян, наконец развеселившийся, сказал:
– Не знаю, как тебе это удаётся, но тебе сегодня не больше тридцати.
Ей хотелось ещё оправдать заслуженный комплимент и содержащуюся в нём толику глухой братской ревности, утянуть ещё дальше от охотника своё невидимо подраненное крыло, которое кого-то упрямо покрывало и прятало. И она расхохоталась, уронила пару слезинок и рассказала Карнейяну, что хочет «послать куда подальше» Коко Ватара, который ей надоел.
Она как будто потеряла всякое соображение и не разбирала, что можно, а что нельзя доверить держащемуся начеку Карнейяну. Она разобрала перед ним по косточкам бедного безупречного Коко Ватарчика, потрясала его скальпом, который окунала в красильные чаны:
– Представь, старик, просыпаюсь, а рядом этот тип с зелёным носом и фиолетовым животом!
Карнейян не сразу дал усыпить свою бдительность. Когда Жюли с блестящими от водки губами и развившимися от дождя соломенными вихрами расчётливо выворачивала наизнанку своего отставного дружка, Карнейян безразличным тоном наудачу вставлял безобидные вопросы:
– У тебя не создалось впечатления, что Эрбер немного симулянт? А тебе не показалось странным, что Эрбер так часто тебя вызывает?
В конце концов он отступился, и Жюли больше не слышала имён и фамилий, которые он подкидывал в развилки беседы, чтоб она об них спотыкалась. Тогда разговор превратился для неё в невнятный шум, и на неё навалилась сонливость. Она закуталась в покрывало диван-кровати и больше не говорила. Леон де Карнейян оставил полуоткрытой балконную дверь, погасил все лампы, кроме стоящей у изголовья, перекрыл на кухне газ. Когда он уходил, Жюли спала под тёмно-красной тканью, и стружки её волос были такими же бледными, как её кожа. Она даже не вздрогнула, когда захлопнулась входная дверь.
На следующее утро она собралась действовать и следовать некоему плану. Планом она называла череду решений, не имевших на посторонний взгляд видимой связи, которые не раз стоили ей осуждения близких и насмешек посторонних, ибо действовала она вопреки тому, что посоветовали бы ей те и другие. В качестве единственной меры предосторожности она отправилась к гадалке. С новой свечой за пазухой между грудей она разбудила Люси Альбер и увела её с собой, бледную от усталости, с зияющими глазами и словно погружённую в гипнотический транс. Однако маленькая полуночница не забыла прихватить и для себя со своего рабочего пианино одну из двух витых розовых свечей, которую спрятала под блузку.
– Как, Жюли, опять такси!
– Опять. И это ещё только начало! Садись и подремли до проспекта Жюно.
Когда открытое такси проезжало мимо зеркальных витрин, Жюли критически оценивала завалившуюся худенькую фигурку, бледность и сонливость своей спутницы и тем более оставалась довольна собственной прямой осанкой, заново вычищенным старым чёрно-белым костюмом, жёлто-розовой гаммой лица и короткой пеной завитых волос. Тайное состояние её духа и тела выдавало себя целеустремлённым выражением, особо впивающими воздух ноздрями и казавшимся крупнее обычного вызывающе накрашенным ртом.
У женщины, гадающей на свечах, в маленькой приёмной с соломенными стульями, единственным украшением которой было что-то вроде диплома в чёрной рамке на стене, царила неизменная температура, напоминавшая церковный холод.
«Я свидетельствую, – прочла Жюли, – что госпожа Элен сделала всё возможное, чтобы помешать моей горячо оплакиваемой дочери Женевьеве отплыть на яхте, предсказав, что это приведёт её к смерти…» С ума сойти!
– О! Жюли, как можно смеяться! Бедная девушка, которая утонула! Тут нет ничего смешного!
Жюли смерила подружку взглядом:
– Откуда тебе знать, бедная моя детка, что смешно, а что не смешно?
Госпожа Элен вошла, зевая посетовала на трудности своего ремесла и пожаловалась на бессонницу; конечно, она не считала за сон некую туманную одурь, заволакивавшую её мутно-голубые глаза. В остальном – от клетчатого передника до шиньона в виде овальной лепёшки – она походила на уважающую себя домашнюю хозяйку. Она принялась скоблить ножом зажжённую свечу, словно чистила морковку, и что-то невнятно бормотала, чтобы произвести впечатление на клиенток. В лужицах застывшего стеарина она вычитала, что Жюли предстоит иметь дело с не очень надёжным человеком, после чего она переменит место жительства и наконец совершит восхождение по винтовой лестнице. Для Люси Альбер она пустилась в ещё более тёмные пророчества и изрекла, тыкая старую витую свечу в лже-руанскую тарелку, какие-то откровения насчёт скрываемого ребёнка. Но что за дело было Жюли, да и Люси Альбер. до скрываемого ребёнка и нехорошего человека? И та, и другая хотели только, отрешившись от всякой ответственности, отдаться на волю чего-то такого, что никогда не станет ясным. Малютка Альбер говорила «да, да», кивая, словно запоминала инструкцию; Жюли молча укрывалась за маской карнейяновского высокомерия. Она вышла из квартиры Элен как после массажа, уселась за столик на террасе, и Люси Альбер окончательно проснулась перед чашкой кофе со сливками.
– Я проголодалась, как после мессы в Карнейяне! – воскликнула Жюли.
– И я, я тоже голодная! – сказала Люси Альбер. – Жюли! Ребёнок! Это невероятно!
– У тебя есть ребёнок, которого ты скрываешь?
– О! нет, Жюли! Но теперь, кого я ни встречу, каждый будет наводить меня на мысли о таинственном ребёнке. Это так увлекательно! А ты – тебе что-нибудь говорит то, что она тебе предсказала?
Жюли улыбнулась намазанному маслом рогалику.
– Ничего! Так что, как видишь, у меня полная свобода действий.
– Для чего?
Жюли вонзила зубы в рогалик, окинула жизнерадостным взглядом августовскую площадь Клиши, пыльную и запущенную, как маленькая площадь где-нибудь в провинции.
– Мало ли для чего… для глупостей. О! для очень разумных глупостей, знаешь ли…
– Жюли, а ты не собираешься замуж за Коко Ватара?
– Что?..
Люси Альбер испуганно отодвинулась вместе со стулом.
– Это не я придумала, Жюли! Это Коко Ватар всё время говорит, когда речь заходит о тебе: «Боюсь, как бы она не стала женщиной моей жизни…» Не вздёргивай так губу, это некрасиво. А ты веришь в то, что она предсказывает, эта Элен?
– Пять минут. Потом я об этом вообще не думаю. Она не сочла нужным лгать дальше. Она измеряла протяжённость ближайших нескольких дней, ограждённая от всякой назойливости. Даже Тони Ортиз, отправленный Марианной в Малые Швейцарские Альпы, оправлялся там от своего первого самоубийства, а госпожа Элен ничего не углядела в судьбе Жюли, кроме смутных образов переселения и лестницы. Вдали от подозрений она вдыхала воздух воли, сквозь который, когда настанет срок, сумеет пойти одна, сама избрать себе ошибку, взлелеять свою последнюю глупость… «А почему это последнюю?» – горделиво подумала она. Как всегда, когда жажда действия или нетерпение охватывали её, она сидя поигрывала крепкими мышцами бёдер и ягодиц, словно скакала верхом.
– Ступай спать, – сказала она Люси Альбер. – До которого часа тебе можно поспать?
– До четырёх, до пяти… Главное, я поела. Останется только одеться.
Подвижные ноздри Жюли подозрительно принюхались к немытой малютке, к её волосам, потускневшим от жизни на ощупь – из ночи в ночь в дыму сигар и сигарет, к вялой коже, белой, как цикорный корень.
– Бедная девочка, – сказала она. – Я тебя подвезу.
Неестественно огромные глаза, не выражавшие ничего, кроме отупения постоянных бессонниц, ещё расширились:
– О, Жюли, Жюли… Ты кончишь на соломе.
– На соломе? А ты знаешь, сколько стоит солома? – засмеялась Жюли. – До свидания. Может быть, вечером я зайду выпить в твоё заведение.
– О! Вот хорошо! Вот хорошо! Если ты придёшь, я тебе сыграю в антракте хорошенький отрывок из «Ланей»! Приходи, обещаешь?
Между одиннадцатью и часом ночи Жюли зашла в кабаре. Одна, в новом чёрном костюме уселась за столик размером не больше чайного подноса перед бокалом джина и стойко перетерпела взгляды, привлечённые её стройной фигурой, жёлтой гвоздикой под цвет волос, голубыми глазами, надменными, как у слепой. Время от времени она отвечала улыбкой на улыбку своей маленькой приятельницы, которая вышла из-за кассы, чтобы сесть за пианино, мило сыграть отрывок из «Ланей», а после полуночи аккомпанировать хозяйке-певице.
Зал, взятый в аренду, мало отличался от других залов, взятых в аренду под музыкально-питейные заведения. Слой дыма льнул к низкому потолку; пропорции зала и эстрады не допускали никаких поползновений на оригинальность оформления. Люси Альбер дождалась знака Жюли и только тогда села верхом на стул рядом с подругой и согласилась выпить джина.
– Знаешь, Жюли, ты очень красивая!
– Так надо, – задумчиво сказала Жюли.
Она старалась поддерживать видимость беседы. Но воспринимала только тонкий и сухой вкус джина. Всё остальное было смутным фоном последних действий её сегодняшнего вечера: достать из перламутровой шкатулки бумагу с гербовой маркой, сложить её по-новому, написать три слова: «Делай как хочешь», подписаться: «Юлька», и отослать всё Эрберу д'Эспивану. Такая краткость, такая лёгкость немного её ошарашили. Она не жалела о своём решении и не пожалела о нём ночью, лёжа в мирной бессоннице. Она только усомнилась, уже на грани сна, что привела его в исполнение, и это сомнение её разбудило.
Утро было погожее, она поймала себя на том, что поёт, и время текло быстро. «Как легко ждать, когда действительно ждёшь чего-то или кого-то!» Она трижды постучала по дереву под столешницей. Затем ей пришлось подойти к телефону – звонил Коко Ватар. Безмятежная, недосягаемая, она самым сердечным образом отваживала его:
– Да нет, мой мальчик, что поделаешь? Нет, не могу. О! что ты, вовсе не тайна. Мой брат… Да, опять он, как ты говоришь… Мой брат продал своё… Как это называется? Своё заведение, спасибо… Кроме лошадей и свиней, там кое-какая мебель, за которую можно выручить сто пятьдесят луи, но бедняга Леон ничего в этом не смыслит, так что придётся мне… О! Нет, завтра я опять весь день буду в Виль-д'Аврэ… Позвонить туда? Что ты, у него уже три месяца отключён телефон, он не платит… Ах, это такой фрукт – мой братец! Хорошо хоть, он у меня один… Как? Если ты сейчас приедешь? О! нет, мой мальчик… О нет… Не советую…
Голос на другом конце провода настаивал, повторяя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14