— Вы ведь умеете танцевать? — спросила она.
— Да, — ответил Григг, но это ничего не значило: многие не умеют танцевать, а думают, что умеют.
— Вы не похожи на танцора.
Джослин не хотелось давить, но это было важно.
— А на кого я похож?
Кто его знает? Он был похож на певца в стиле кантри. Профессора в колледже. Сантехника. Разведчика. Неопределенная внешность.
— Вы похожи на человека, читающего фантастику, — предположила Джослин, но, видимо, ответ был неверный, хотя он сам говорил, как любит эти книги.
— У меня три старших сестры. Я умею танцевать, — отозвался Григг очень, очень раздраженно.

О контрдансе:
Красота этого прелестного Танца (я подразумеваю, когда он исполняется в Изысканной Манере) в значительной мере затмевается и губится определенными Ошибками... Одна-две Пары, либо по Небрежности, либо за Недостатком надлежащего Обучения, приведут всю Фигуру в Беспорядок.
Келлом Томлинсон, «Учитель танцев»

— В прошлые выходные мы с Пруди ездили на ярмарку в Йоло, на Шотландские игры, — сказал Дин Бернадетте. — Она вдруг влюбилась в шотландские холмы. Вы там бывали?
— На играх — нет, — ответила Бернадетта. — А на ярмарках — миллионы раз. В молодости я каждое лето разъезжала по всему штату с танцевальными номерами. Конечно, в те времена ярмарки были намного меньше. Такие крохотные, что в карман помещались.
Она остановилась выяснить, хочет ли кто-то слушать дальше. Никто не попросил продолжать. Но никто и не сменил тему. Дин улыбался ей. Пруди помешивала сельдереем коктейль. Положение туманное.
Но Дин и Пруди еще так молоды. Бернадетта поняла, что если сегодня кто-то и расскажет что-то интересное, то это будет она.
— Я выступала в группе под названием «Пять перчинок», — продолжила Бернадетта. — Мать считала степ пропуском в Голливуд. Она возлагала на меня большие надежды. И была ужасно старомодна. Даже тогда, в конце сороковых и начале пятидесятых, степ считался — как теперь говорят дети? — дохлым номером?
— Ну ладно, — сказала Пруди. При слове «мать» ее бледное лицо застыло. У Бернадетты сжалось сердце.
— Вы дружили с матерью? — спросила Пруди.
— Отца я любила больше, — ответила Бернадетта. — Мама была немножко зануда.
Мы тогда жили в Торренсе, то есть недалеко от Голливуда, хотя теперь от Торренса до Голливуда еще ближе — другие дороги, другие машины. Я занималась степом и балетом у мисс Олив. Там я считалась лучшей ученицей — не бог весть что, зато мать гордилась. У отца в глубине дома был стоматологический кабинет, и однажды он лечил человека, который знал человека, который знал одного человека на киностудии. Мать требовала, нудила, упрашивала, дулась, пока наконец отец не договорился представить нас какому-то человеку из этой цепочки человеков.
Мать заплатила мисс Олив, чтобы она поставила номер специально для меня — «Голландская девочка». Я натягивала через голову пышный кружевной фартук и училась отбивать чечетку в огромных деревянных башмаках. Когда мы приехали, танцевать мне так и не пришлось. Голливудский задавака взглянул на меня и сказал: «Некрасивая». Вот и вся история; потом отец дал понять, что больше не будет унижаться попусту.
Я не расстроилась. Самоуверенности мне всегда хватало, а тот мужик на студии, похоже, был просто чурбан. Если кто и обиделся, так это мать. Она сказала, что мы больше не пойдем ни на одну его картину, и «Пасхальный парад» я впервые увидела по телевизору, хотя все говорили, что Джуди Гарланд и Фред Астер так здорово смотрятся вместе.
В общем, мисс Олив рассказала матери о той группе, «Пять перчинок», которая как раз искала замену одной девочке. Я пришла на пробы в своих дурацких деревянных башмаках, потому что мать заплатила за хореографию и хотела окупить вложения. В этих башмаках перекат с пятки не получался, хоть убей. Но «Перчинки» меня приняли из-за подходящего роста.
Группа была разновозрастная. Меня взяли на место первой ступеньки, то есть я оказалась выше всех. Мне тогда было одиннадцать, а пятой ступеньке всего пять.
Надо сказать, что в разновозрастной группе нижней ступеньке достается много внимания просто потому, что она маленькая. Она, младшая, почти всегда избалована донельзя. Первой ступеньке достается много внимания, если она красива, а я, не важно, что говорили некоторые, смотрелась прилично.
Пожалуй, первая ступенька сделала меня лучше. Добрее, терпимее. Внимание пошло мне на пользу. Но это продолжалось недолго. К следующему лету мы со второй ступенькой поменялись местами, потому что она выросла, а я нет. Я узнала, что девочки посередине, между первой и последней ступенькой, — нечто посредственное.
Особенно самая высокая из средних девочек. На первой ступеньке я была симпатичнее всех в «Перчинках», а потом симпатичнее всех стала новая первая ступенька. Забавно получалось.
Нашу руководительницу, деспотичную старуху, мы должны были называть мадам Дюбуа. Именно так, на французский манер. Мадам. Наедине мы называли ее по-другому. Мадам Дюбуа руководила нами во всем. Она учила нас краситься, собирать чемоданы, указывала, какие книги читать, что есть и с кем дружить. Важные ли вещи, мелочи ли — ничто не оставлялось в наших неумелых руках. После каждого выступления она ставила нам оценки, хотя сама в жизни не танцевала. Мои оценки всегда зависели от моего усердия. «Ты ничего не добьешься, пока не будешь стараться», — говорила она. И справедливо. Если честно, я никогда не старалась и ничего не добилась.
Наши дела вел один подхалим по имени Ллойд Хаксли. Во время войны он занимался снабжением, а теперь был мальчиком на побегушках у мадам Дюбуа.
Я танцевала в «Перчинках» восемь лет. Девочки приходили и уходили. Два сезона моей лучшей подругой была третья ступенька, Мэтти Мерфи. Но потом она начала расти, а я прекратила, а затем прекратила и она, и мы стали одного роста. Мы понимали, что одной из нас придется уйти. Ужасное чувство, когда все знаешь наперед и ни черта не можешь поделать. Мэтти лучше танцевала, но я лучше смотрелась. Я знала, чем это кончится. И попросила у мамы разрешения уйти, чтобы не пришлось уходить Мэтти. Отчасти потому, что Ллойд Хаксли, похоже, стал на меня поглядывать — теперь, когда я подросла.
О, у меня были свои причины, но мать об этом и слышать не хотела. Что станет с моей карьерой в кино, если я вдруг уйду из «Перчинок»? Когда Мэтти и Ллойд поженились, я чуть не упала.
После ухода Мэтти меня поставили третьей ступенькой. Наверное, вы думаете, что я постоянно знакомилась с новыми людьми: мы столько путешествовали. Что у меня была интереснейшая жизнь. Как ни странно, на окружных ярмарках выступает одна и та же компания. Куда бы мы ни поехали, всюду те же лица, те же разговоры. Мне хотелось разнообразия. Именно тогда я так полюбила книги.
Мать была близка к отчаянию. Она заставляла меня танцевать везде: на семейных праздниках, вечеринках. Даже перед папиными пациентами: никогда не знаешь, говорила она, кто кем окажется. Представляете? Вы приходите выдернуть зуб, а вам подсовывают номер с цилиндром и тростью. В итоге папа положил этому конец, слава тебе господи. Правда, некоторые пациенты были очень благодарны. Люди согласятся смотреть что угодно, лишь бы не выдергивать зуб.
Сильвия стояла в гардеробной и смотрела на пустую перекладину, где когда-то висели костюмы и рубашки Дэниела. Наверное, настало время ее одежде порадоваться простору.
— Я думаю о Шарлотте, — сказала Аллегра. Она все еще валялась на кровати в спальне. — Из «Гордости и предубеждения». Подруга Лиззи, которая вышла за этого скучного мистера Коллинза. Я задумалась, почему она за него вышла.
— Да-да, — отозвалась Сильвия. — Тяжелый случай Шарлотты Лукас.
Дэниел не оставил в шкафу ничего, кроме скопившихся за годы бумаг: папка с налоговыми документами, отдельно сложенные гарантии на технику, тесты выхлопных газов, квитанции на ипотечные взносы. А на верхней полке — письма, написанные летом 1970-го, когда Дэниел с другом из колледжа ездил на Восточное побережье. Скоро Сильвия достанет эти письма, перечитает. За тридцать два года брака они с Дэниелом почти не расставались. Сильвия не помнила, что они писали друг другу в разлуке. Может, теперь эти письма окажутся полезными, объяснят ей, что произошло и почему. Научат, как жить одной.
Научат, как жить одной, если знаешь, что Дэниел вернется. До сегодняшнего вечера Сильвия могла делать вид, будто он снова уехал в путешествие. Более того, в это верилось само собой. Но сегодня, впервые увидев Дэниела с Пэм, — Аллегра знала Пэм, а Сильвия — нет, — сегодня она его действительно потеряет.
Сильвия сделала бодрое лицо и вернулась в спальню.
— Мне очень нравится Шарлотта, — сказала она. — Я ею восхищаюсь. Джослин — та нет. У Джослин завышенные требования. Джослин презирает людей, которые довольствуются малым. Джослин, надо заметить, не замужем и никогда не была. Но у Шарлотты нет выбора. Она видит свой единственный шанс и хватается за него. Меня это впечатляет.
— Сексуально, — заметила Аллегра. Она имела в виду платье Сильвии, тонкое, трикотажное, в обтяжку, с глубоким вырезом.
— Слишком жарко для трикотажа, — ответила Сильвия. Она сомневалась, что хочет выглядеть сексуально. Дэниел не должен подумать, что она слишком старается, слишком переживает. Она стянула платье и ушла обратно в гардероб.
— А разве у Лиззи выбор богаче? — спросила Аллегра. — Лиззи уже за двадцать. Ей никто еще не делал предложения. Денег нет, круг общения ограниченный. Но Коллинз ее не устраивает. Почему он устраивает Шарлотту?
— Лиззи красивая. И это все меняет. — Сильвия застегнула льняное платье-футляр и снова вышла. — Как тебе? Слишком просто?
— Такие вещи всегда можно украсить, — сказала Аллегра. — Подходящие туфли. Драгоценности. Погладь его.
Гладить в такую жару. Сильвия сняла платье.
— Все-таки жалко, что Остен не захотела придумать достойного человека, который ценил бы Шарлотту. У Бронте эта история звучала бы иначе.
— Шарлотта о Шарлотте, — ответила Аллегра. — Я всегда буду больше любить сестер Бронте. Но это я — мне нравятся книги с грозами. Так вот, я подумала: Шарлотта Лукас, часом, не лесбиянка? Помнишь, она говорит, что не такая романтичная, как Лиззи? Может, это она и имела в виду. Может, потому и не стала дожидаться предложения получше.
Аллегра перекатилась на спину и опрокинула бокал надо ртом, собирая последние капли вина. Сквозь изогнутое стекло Сильвия видела ее нос. Аллегре шло даже это.
— Ты имеешь в виду — Остен пишет ее лесбиянкой? — спросила Сильвия. — Или она лесбиянка, а Остен этого не знает?
Сильвия предпочитала второе. Ей почему-то поправилась мысль о персонаже с тайной жизнью, о которой писателю ничего не известно. Ускользнуть за спиной автора, чтобы самой найти свою любовь. Успеть вернуться и с невинным лицом произнести следующую реплику. Если выбирать из литературных персонажей, Сильвия хотела быть именно таким.
Но не была бы.
Выезжая на шоссе, Григг и Джослин оказались за трактором. Григг дважды пытался его обойти, но безуспешно, хотя достаточно было как следует нажать на газ. Джослин так и сделала бы. Для калифорнийского лета кондиционер у него работал слишком слабо. Она чувствовала, как макияж стекает за воротник-стойку.
На приборной панели скопилась пыль, под ногами — стаканчики и упаковки от закусок и обедов, целая коллекция. Джослин не предложила свою машину потому, что не пылесосила ее пять дней. Со стороны пассажира окно было в струйках собачьей слюны и отпечатках носа. Не хотелось, чтобы Григг, в парадной одежде, вывозился в собачьей шерсти и грязи. А он, очевидно, не устыдился.
— Скажите... — произнес Григг. Они выбрались на шоссе, и трактор скрылся за ними в облаке вонючих выхлопных газов. В Сакраменто уровень загрязнения воздуха чуть ли не самый высокий по стране.
Григг точно соблюдал ограничение скорости: Джослин видела спидометр. Среди ее знакомых никто так не ездил, кроме Дэниела. В целом мире.
— Скажите, — повторил Григг, — вы прочитали те книги, что я вам подарил? Ле Гуин?
— Еще нет.
Джослин стало немного стыдно. Чувство вины не поднимало ей настроение. Только бесцеремонные, назойливые люди спрашивают: «Как вам понравились мои книги?» Джослин раздала множество книг и ни разу не поинтересовалась, понравились они или нет.
Почему она должна извиняться, что не прочитала две ненужные ей книжки? Необязательно читать фантастику, чтобы составить о ней представление. Она видела «Звездные войны». Когда Григг отвяжется от нее со своими идиотскими книжонками?
Справедливости ради, вспомнила Джослин, Григг впервые завел разговор об этом. Но она не раз чувствовала, как он об этом молчит. Стало быть, ничего важного; ее совесть чиста, и все же надо отбить атаку. Если получится, с достоинством. Она повернулась к Григгу — тот смотрел на нее в упор. Она оказалась к этому не готова, не готова увидеть в его глазах — нет, ничего. У нее вдруг сдавило грудь; по лицу и шее разлился жар. Она давно такого не ощущала. И сейчас не собиралась ощущать. О чем они говорили?
— Я люблю книги о настоящих людях, — сказала Джослин.
— Не понимаю, в чем разница. — Григг уже смотрел на дорогу. — Элизабет Беннет настоящий человек, а люди в фантастике — нет?
— В фантастических книгах люди есть, но сами книги не о них. Настоящие люди гораздо сложнее.
— Фантастика бывает разная, — ответил Григг. — Вот когда почитаете, тогда мне будет интересно ваше мнение.
Как только Григг закончил фразу, к Джослин вернулось самообладание. Он сохранял нейтральный тон, но, право же, как грубо. Если бы не эта беспардонность, она показала бы ему место, где иногда выбегивала собак. С другой стороны был птичий заповедник, где в хорошую погоду тоже приятно побродить. Она бы рассказала ему, как зимой бурые пересохшие поля заливает водой. Смотришь на поверхность воды и видишь верхние ветки деревьев. Возможно, она добавила бы, что лишь коренные жители способны любить летний пейзаж Долины, с мертвыми травами и опаленными серыми дубами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29