Испытывал все больше и больше симпатии к харизматическим церквам, на которые гневался святой Павел. Быстро исполнял свои главные функции, в основном чудотворные: мог прощать грехи, претворять в Бога хлеб и вино, спасти от лимба умирающего ребенка. Больше почти ничего не имело значения.
Он так тосковал по Китаю, что задумывался, имеет ли теперь хоть что-нибудь хоть какой-нибудь смысл, кроме возвращенья туда. Китайские власти в последнее время стали терпимей. Позволяют работать священникам, пока те стараются, чтоб их учение не вступало в конфликт с официальной философией. Конечно, священник по сути своей – вопиющий свидетель против коммунистической метафизики; иначе он ничто. Но Жорж Лафорг цеплялся за надежду. Все равно есть возможность опять очутиться в холодных горах с невероятными звездами, в безумном и логичном мире китайских крестьян. Франция не имела для него значения. Время от времени европейцы приглашали его пообедать, угощали фаршированными баклажанами, луковым супом и «Нюи Сен-Жорж», хорошим, по их мнению, кофе. Рассуждали, захлебываясь, о Нормандии, о Золотом Береге, о заведеньицах на Левом берегу. Проигрывали ему пластинки с музыкой французских кабаре. Признавались на смешном французском, перемешанном с малайским (оба языка чужие, оба в одном купе, легко смешиваются), в ностальгии по Франции, что слегка его забавляло, сильно утомляло, нисколько не умиляло. Теперь он редко получал приглашения в дома массового производства, принадлежащие Министерству общественных работ. Обедал с китайцами, беседовал с детьми, многие из которых учили язык мандаринов в школе. А еще у него был друг англичанин, Руперт Хардман.
– Наверно, – сказал он, накрывая на стол, ставя соевый соус, – наверно, я все вообще неправильно делаю. Надо было сказать тебе, я – голос Церкви, а он есть глас Божий; велеть пасть на колени и каяться. Потом ты себя чувствовал бы гораздо счастливей.
– Совершенно верно. Знаю, я не буду счастлив.
– И все же решился.
– У меня дело есть. Я юрист. Должен делать свое дело. Fie могу его делать с грузом долгов, не имея конторы. Все просто. Если б ты мне показал симпатичную богатую китайскую вдову, легче было бы, но… Что ж, приходится брать то, что есть.
– Не пойму. У тебя хорошая квалификация. Ты уже должен был разбогатеть. Юристы в этой стране много денег получают.
– Во всем Редшо и Табб виноваты. Пригласили меня работать в Сингапуре. Мошенники, а я об этом узнал слишком поздно. А условие репатриации не предусмотрено. Пришлось уйти из принципа и остаться в Малайе. Просто денег не хватило уехать домой.
– По-моему, забавно. Ты из фирмы ушел ради очень высоких принципов, а теперь сам обращаешься к самым низким принципам.
– Но там речь шла о профессиональной чести.
– Теперь ты ставишь профессиональную честь выше Бога. – Жорж Лафорг устыдился таких своих слов. Громкие слова в его устах становились пустыми. Для Хардмана хоть честь служила соблазном, а для пего самого просто горы да нечестивые смешные крестьяне. Тут святой Павел прав. Лучше не родиться. Но тогда он был Савлом. Или это кто-то другой сказал? Надо бы посмотреть, но посмотреть негде. И выбросил это из головы.
– Я разбогатею, – объявил Хардман. – Верну ей все деньги. А потом произнесу магическую формулу развода.
– Оставив на улице еще одну разведенную.
– Ей никогда не придется идти на улицу.
– Добро и зло так жутко перемешаны, – молвил Жорж Лафорг. – Я понял, что лучше об этом не думать. Предпочитаю думать о Конфуции и о человеческой чистосердечности. Ну, садись, ешь. Боюсь, придется пить теплую воду. У меня нет холодильника.
– Мы по-прежнему будем встречаться, – сказал Хардман. – Останемся друзьями.
– Да, – сказал отец Лафорг, – останемся друзьями. Как же иначе? – И сунул в рот кусочек жареной свинины. – Но друзья должны общаться, а мне кажется, мы никогда не сможем общаться.
– Ох, есть разные места. Скажем, кабаре «Бижу». Туда полицейские ходят, шлюх на ночь снимают. Там можно встречаться, беседовать о философии под прикрытием пива и девочек. Запросто.
– Знаешь, – сказал отец Лафорг, копаясь палочками в тарелке, – у меня реакции самые неортодоксальные. Меня не так огорчает твое обращенье в ислам, как огорчил бы переход в протестантство. Это нехорошо. Ведь протестантство – беспутный младший братишка, но все-таки член семьи. Тогда как ислам – старый враг.
– Фактически, – начал Хардман, и тут язык ему обжег огненный красный перец. – Фактишешки католишештво и ишлам могут больше друг другу шкажать (он хлебнул еще воды), чем ортодоксальное и гетеродоксалыюе христианство. В конечном счете рассорились, сохраняя здоровое взаимное уважение. И католики и мусульмане считают своим всеведущим учителем Аристотеля, а Данте отводил Аверроэсу весьма почетное место. Я имею в виду, нельзя слишком серьезно воспринимать Лютера, Кальвина, Весли, поэтому они в счет не идут. Но к исламу можно относиться со всей серьезностью, подсчитывать раны, рвать фотографии и признавать: «Мы старые враги, а старый враг лучше нового друга». Вроде боя быков в момент истины, когда тореадор с быком сливаются воедино.
– Ты вернешься, – кивнул отец Лафорг, – я знаю. Только важно, чтобы не слишком поздно вернулся. В любом случае, – добавил он без особого убеждения, – молитва может помочь.
– Мне в суд надо вернуться, – сказал Хардман. – А до того надо деньги отдать одному твоему прихожанину по имени Хань.
– Хань добрый человек.
– Безусловно, достаточно богатый, чтоб позволить себе доброту. А сегодня станет богаче на две тысячи долларов. Тридцать серебряников, – усмехнулся он.
– Будь очень осторожен на дороге, – предостерег отец Лафорг. – Смерть только и ждет, чтобы кольнуть булавкой. Скоро увидимся.
– Как друзья.
– Как друзья.
После ухода Хардмана отец Лафорг, оставив на столе жирные тарелки, с облегчением вернулся к «Аналектам». Перебирал, как гитарные струны, односложные мудрости: «Если человек поистине склоняется к чистосердечию, тогда его нельзя совратить…» Но не эти слова, не их смысл, вызвали на глаза его слезы. «…Мудрец не смущается, чистосердечный не бедствует, храбрец никогда не страшится». Он с безнадежностью чувствовал, что никогда не был ни мудрецом, ни храбрецом, пи чистосердечным.
Вторая половина дня прошла для Хардмана успешно. Помещение на джалан Лакшмана снято, Хань жадно пересчитал мятые банкноты, и Тетушкин счет был оплачен. Потом в суде Хардман выступил против повара-китайца, который требовал у бывшего хозяина плату за два месяца, утверждая, что не получил полагающегося уведомленья за месяц, а был просто с руганью выгнан. Хардман оставил дрожавшего, распустившего сопли жалобщика, открыв всему миру его злодейство и вероломство, разоблаченным, потерпевшим поражение, приговоренным судьей к оплате судебных издержек из расчета пять долларов в месяц. Клиент Хардмана, толстый плантатор, был доволен:
– Не спустили с рук этому жирному китайскому отребью, – и сердечно пригласил Хардмана выпить с ним в клубе виски за победу. Хардман выпил довольно много виски, выслушивая повествование о душевных горестях и невзгодах плантатора: богатый, но отвергнутый женщинами; даже жена, тощая, с крупным костяком и большим носом, ушла от него к другому мужчине, с которым живет теперь в австралийской глубинке в грехе. Хардман демонстрировал внимание и любезность, предвкушая со временем дело о разводе.
Клуб он покинул счастливым и как бы влюбленным, жаркие фантазии распалили шишковидную железу, женитьба представилась приключением, четко прозвучала строка из «Антония и Клеопатры»: «Мягки восточные постели». Ехал, виляя, к дому невесты, где был встречен яростным муссоном. Чи Норма сверкнула лезвиями унаследованных от аче глаз и пронзила его громогласным железным малайским со множеством повторений. Он выловил из кипящего гневом котла основные ингредиенты: «чакап-чакап» и «оранг оранг Назрани». Обвинение в болтовне-болтовне с мужчиной-мужчиной христианином. С блестевшими от виски светлыми глазами, он попытался взять ее за руку и процитировал вслух:
Когда любимая сильно разгневана,
Плени нежную руку, и пусть себе буйствует.
Она ничего этого не приняла, повторяя:
– Христиане плохие. Японские христиане и немецкие христиане, и все плохие малайские христиане. Христиане в трех Богов верят, противно мусульманскому учению. – Добавила, что ее подруга-японка была христианкой, и смотрите, что японцы натворили в Малайе. А теперь китайские коммунисты убивают, пытают, тоже христиане…
– С точки зрения фактической точности, – попробовал вставить Хардман, – просто с точки зрения точности…
Хардман был худой, но жилистый. Обнял ее полное тело, крепко поцеловал. Она тщетно боролась, лишь однажды оторвав губы для запрета любых контактов с падре. Потом сила гнева преобразилась в страсть, она покорилась ласкам, и вскоре он преждевременно приступил к исполнению супружеских обязанностей в подушках на полу.
Оправляясь, вспотев и почти протрезвев, уточнил:
– Ты мне правду сказала, что детей не можешь иметь?
– Аллах отказал мне в такой милости.
– Ты уверена, что один Аллах?
– Что ты в виду имеешь?
Он лег па спину, расслабился в дыму сигареты, кругом сплошной шелк, ароматы «Тысячи и одной ночи». Скоро девушка принесет кофе. Непрочные струйки дыма вздымаются минаретами, вдалеке тонко звякают верблюжьи колокольчики торговцев в широких одеждах, караван входит в ворота. Вполне приемлемый мир.
– Ты должен мне обещать, – потребовала чи Норма, – больше с падре не встречаться.
– Но он мой друг.
– У тебя будут новые друзья.
– Хорошо, – солгал Хардман. – Обещаю.
Она обняла его с неослабевшей страстью, и он почувствовал неуверенное восхищение мусульманами, неспособными жить, как минимум, без четырех жен. Возможно, Запад в самом деле изнежен.
На следующий день брачный контракт был подписан.
6
Термометр в кабинете Краббе показывал сто шесть градусов. Фактически это был не кабинет, а хранилище для книг. Подлинный кабинет стал классной комнатой, приютив двенадцатую смену третьего класса, и вскоре – кампонги намолачивают ребятишек в строгой мальтузианской геометрической прогрессии – это самое хранилище для книг станет очередной классной комнатой. Тогда Краббе придется перетаскивать телефон и пишущую машинку в уборную. В данный момент он пошел в уборную без машинки и без телефона, чтобы сбросить рубашку, вытереть тело мокрым уже полотенцем, жадно выпить из-под крана воды, коричневатой, согретой солнцем. Вот уже две недели собирался купить большой термос и настольный вентилятор. Наследственная сухость кожи спасовала перед жарой, чрезмерным курением и обильным соленым завтраком.
В чрезмерном курении виноват колледж хаджи Али; Пантагрюэлев завтрак съедался благодаря образцовому представленью А-Виня о том, что служащий экспатриант должен съесть перед отправкой на службу. Краббе ел грейпфруты, ледяную папайю, овсянку, копченую рыбу, яичницу с беконом, и с колбасой, и с рубленой бараниной, тосты с медом. По крайней мере, все это ему подавалось; А-Винь пристально наблюдал из кухонных дверей. Теперь Краббе понял, что надо бы уговорить А-Виия пойти поработать у Толбота, который с радостью примет вызов, может, даже попросит добавочной порции и еще хлеба. Впрочем, возможно, А-Винь проницательно сочтет обжорство Толбота патологическим и почувствует к нему еще больше презренья, чем к Краббе, нарочно пережаривая бифштексы и переваривая картошку. Где-то в прошлом А-Виня крылся усатый законодатель в мантии, определивший порядок солидных обедов и плотных закусок. Может быть, А-Винь фигурировал на некоторых исторических фотографиях 1870-х годов, ухмыляясь из-за могучих рядов пионеров с толстыми руками-ногами, давших свои имена портам, городам, городским улицам. Безусловно, в густых супах, тюрбо, зайцах, жареных бараньих седлах, пудингах, вареных яйцах к чаю, хлебе с маслом и с мясным паштетом на утреннем подносе присутствовало предвкушение собственного упадка: традиция сохранялась ради смирения. Возможно, действительно пришло время британцам, прихрамывая, уносить из Малайи ноги.
А-Винь олицетворял фантастический образец китайского консерватизма. Сначала он не желал признавать Краббе женатым мужчиной и ставил па стол только один прибор. Со временем ворчливо подчинился хозяйскому языку жестов. В определенных ритуалах как бы закоснели обычаи давно репатриировавшихся служащих: субботним утром в постель подавалась большая бутылка пива; А-Винь дважды входил к Краббе в незапертую ванную, принимался тереть ему спину; однажды Фенелла была грубо разбужена от утреннего сна и ей суровыми жестами было велено выйти.
Однако личная жизнь А-Виня – насколько она высвечивалась в кратких кухонных контактах с супругами Краббе – отличалась гораздо более примечательным консерватизмом, головокружительно ошеломляя Краббе картинами Древнего Китая. Однажды он застал А-Виня за поеданием живой мыши. Через день А-Винь собирался отправить вслед черную кошку (говорят, черные кошки вкусней полосатых). Потом аптечка А-Виня – зуб тигра в уксусе, крупная ящерица в бренди, смесь свинца с устрашающим гоголь-моголем. Краббе выяснил, что его повар пользуется колоссальной репутацией у местных малайцев, с которыми вел громогласную торговлю афродизиаками – со временем летальными. Деревенский бомо ревновал к А-Вишо, объявлял его неверным. На самом деле религия А-Виня, хоть и не вполне анимистическая, была слишком сложной и не поддавалась исследованию.
Местные малайцы представляли проблему. Каждый вечер присаживались на корточки на веранде у супругов Краббе, ожидая сказок про дальние страны и западные чудеса. Теперь Краббе завел обычай читать им любовные пантуны – загадочные поэмы из четырех строк, обнаруженные в малайской антологии, – заметив, что некоторые стихи производят далеко идущий эффект, вызывая крики экстаза, глубокое ворчливое одобрение, энергичные кивки, ёрзанье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24