Выбор супер, доставка мгновенная
никогда не тающие луны-близнецы; но чи Норма старалась и не расплываться. Ела немного риса, обожала салат из огурцов, «дамских пальчиков», красного перца; чуточку нежного мяса из сингапурского холодильника, изысканный выбор морепродуктов. Ела только когда была голодна. Умела танцевать, но в игры не играла. Немножечко знала голландский, разговаривала на писклявом английском без интонаций. Говорила на малайском языке штата Ланчап, штата, где, пользуясь идиомой, впервые пролилась ее кровь; говорила на нем пламенно, с резкими гортанными перебивками, с массой клокочущих удвоений. (Малайцы по своему усмотрению повторяют слова ради множественности и усиления. Оба эти случая справедливы по отношению к чи Норме.)
Сегодня у ее суженого дело в суде. Ей было известно, что в двенадцать тридцать суд отправляется перекусить, скоро она увидит, как он выходит, худой, очень белый, вполне элегантный в неоплаченном тропическом костюме. (Столько его счетов придется оплатить; что ж, она заплатит.) Чи Норма приготовилась до реального подписания брачного контракта пользоваться своим будущим правом контролировать его передвижения и контакты. Времени много. Но ей почти сентиментально хотелось прорепетировать роль жены, которая ждет на пороге, машет тощей приближающейся фигуре, белому мальчишескому лицу, возможно расплывшемуся в приветственной улыбке. Реалистично мыслящая, как все аче, она знала, приветственная улыбка недолго продержится, или, даже если продержится, перекосится. Но старалась продлить редкое сентиментальное настроение, даже попыталась усилить его, применительно к будущему и к прошлому, поэтому сходила за фотоальбомом, усевшись босиком на ступеньке.
Фотографии из ателье: она сама в богатом малайском костюме; в пенистом вечернем наряде; в профиль с обнаженными коричневыми плечами; в довоенном Сингапуре с подружкой-яванкой; групповой снимок в поместье, рядом с ней обреченный голландец; она в купальнике, провокационно раскинувшись на солнце; китайский обед со вторым мужем, неловко запихивающим в рот кусочки; рассеянно улыбающийся Биллем, обнявший ее. Сентиментальное настроение не удержалось. Ее взгляд стал жестким.
Вскоре она вынесла на лестницу тарелку холодного кэрри с говядиной, с кусочками жгучего перца, принялась деликатно тыкать вилкой. Потом, не сознавая иронии, загудела «В один прекрасный день», ковыряя в зубах. «Человек, человечек идет по падангу». Слов она не знала.
Около двенадцати тридцати суд прекратил работу. Чи Норма увидела, как выходит ее нареченный, разговаривая с тамилом в белом костюме, по-адвокатски жестикулирует, держа портфель под мышкой. Потом увидела, как он готовится отъезжать, потом еще кто-то слева вышел на сцену и дружески его приветствовал.
В глазах ее замерцала гроза, ибо она, несмотря ни на что, была дочь ислама, а Руперт говорил с мужчиной, с которым не должен был говорить. Чи Норма стукнула кулаком на пустой тарелке из-под кэрри, и та раскололась на две половинки.
5
Позвонив еще ожидавшему в клубе клиенту, сообщив ему, что дело (о нарушении контракта, возбужденное слугой) будет слушаться не раньше второй половины дня, Руперт Хардман вышел из суда, раздраженно вытирая лицо и шею, зажав портфель под мышкой, слушая тараторившего тамила-переводчика, имя которого он позабыл. Китайские дела быстрые, тяжущиеся стороны спешат вернуться к делам, но индусы питают к закону нездоровую любовь, так что мелкое дельце о краже десяти долларов вырастает в высокую драму – с причитаниями, раздиранием уже рваных рубах, с горящими глазами, поэзией, с театральной демонстрацией младенцев в кульминационные моменты. Дело наверняка займет почти весь остаток дня – в связи с определенным драматургическим ритмом можно было грубо судить о его продолжительности; публика возражать безусловно не будет. Суд – цирк для бедных; скамьи были битком набиты aficionados коротких ответов и длинных ответов, крещендо, кульминаций, биения в грудь и закаченных глаз, слез и повествованья о горестях.
– Наш досточтимый судья, – говорил переводчик-тамил, – чрезмерно очарован прелестями английских идиом. Он сказал китайцу-ответчику, что на сей раз прощает его, но дальше ему придется самостоятельно плыть в каноэ. Наш друг Вон перевел это слишком буквально, объявив, что ответчик во искупленье вины должен сплавать в сампане вверх и вниз по реке. На что ответчик заявил, что согласен на все, кроме сампана, – на штраф в тысячу долларов, па неделю тюрьмы, – но не может в таком возрасте бросить бизнес и стать сампанщиком. Видите, какие глупые эти малайцы. Малайский судья заходит слишком далеко, включая английский язык, а, по нашему мнению, досточтимый чи Юнус не является исключеньем из правил.
Хардман кивал, вспоминая, как чи Юнус отводил тамила-свидетеля, принявшего ислам и назвавшегося Абдулла бен Абдулла. Неужели у него так мало фантазии, неужели он так мало ценит принятую веру, чтобы взять самое очевидное, самое скучное, под руку попавшее имя? Чи Юнус желал удалить его с места свидетеля, как человека без имени, пока адвокат вежливо не вмешался.
Чи Норма постановила, что Руперт Хардман примет повое имя Абдулла бен Абдулла.
Теперь Хардман чувствовал раздражение, проявлял нетерпение от долгого ожидания на жаре, от фривольного отношения Востока к спокойному течению западного судебного процесса и устало махнул рукой.
– Жара, мистер Хардман, – кивнул тамил. – Изматывает. Давно в отпуске были?
– В отпуске? Разве я могу позволить себе отпуск?
– Я слышал, скоро сможете. Но сумеете ли тогда им воспользоваться?
Хардман не ответил. Секретов в этом городе явно не существовало. Хаджа Зейнал Абидин, выпивая, громко объявлял всему миру об очередном неверном, увидевшем свет, об условиях контракта, размерах приданого; хвала Аллаху; бой, еще пива.
– Надеюсь воспользоваться, – усмехнулся в конце концов Хардман. Тамил с лицом сверкавшим на солнце, как отполированный дверной молоток, ушел, в высшей степени сердечно взмахнув на прощание сильной рукой.
Хардман направился к автостоянке. Тут из-за угла возник Жорж Лафорг и спросил по-французски:
– Я правду слышал?
– Что слышал, Жорж? – с любовью, смущением и стыдом улыбнулся Хардман.
– Что ты женишься.
– Да, Жорж. Прости.
– Лучше ко мне пойдем. Ленч тебе приготовлю. Машина твоя тут?
Жорж Лафорг был миссионером, десять лет провел в Китае, четыре из них в тюрьме, уже год жил в Дахаге, осталось еще два до отъезда. Он был чуть младше Хардмана, но выглядел гораздо моложе, чем подобало. Светлая, коротко стриженная голова, очки, невинный взгляд можно встретить в каком-нибудь кампусе Среднего Запада; только рот взрослый, подвижный, французский. О роде его занятий открыто свидетельствовала длинная белая тропическая сутана, больше клиническая, чем алтарная; просторное антисептическое одеяние напоминало Хардману фразу из «Поминок по Финнегану»: «Они не верят ни в нашу доктрину Истинного Отсутствия, ни в чудесную пшеницу, ни в хирургию душ П.П. Квемби». Рано или поздно все в «Поминках по Финнегану» обретает смысл, надо только обождать.
– Возможно, ты прав, – признал Хардман. – Если нас вместе увидят на улице, тебя могут выслать из штата. Вон она. – Сели в пыльную помятую машину, медленно накопившимся утренним металлическим жаром похожую на духовку, Хардман завел ее, пополз в потоке обеденных велосипедов и велорикш, громко гудя. Протарахтели по джалан Хань-Туа, свернули на джалан Рума-Джахат, – куры, дети, горы мусора на дороге, – потом на джалан-Чайна, подъехали к домику отца Лафорга. Отец Лафорг жил в конце шеренги магазинов с названиями, выписанными жирными иероглифами, его имя и сап тоже были написаны на дощечке белыми китайскими буквами. Так он объединялся с китайцами-прихожанами, честно объявляя о роде своей деятельности, как дантист, продавец рисовой водки, содержатель борделя, поставщик омолаживающих снадобий и афродизиака, торговец акульими плавниками.
Входная дверь всегда стояла открытой, ибо красть было нечего, и Хардман вошел в единственную большую комнату, темную, душную. А вдобавок и грязную; слуг отец Лафорг не держал. Однажды попробовал; Комитет прихожан выделил на оплату восемьдесят долларов в месяц; но похотливые глазки преисполнились подозрений, со временем языки могли бы разнести наихудшее: бой-китаец означал педерастию, старушка – героитофилию, умная обезьянка намекала бы на скотоложство. Лучше уж обойтись самому, рискуя обвинением в онанизме.
Хардман сел на один из двух жестких стульев, заметил на столе открытую книгу, узнал «Аналекты Конфуция»; иероглифы столбик за столбиком – неподвластные фонетическим изменениям, диалектическим отличиям – хранили необычайно соблазнительный и опасный здравый смысл Древнего Китая. На единственной книжной полке стояли и другие книги, все китайские, – Шан Ян, Цыси, Хуэй Шин, Гун-сун Лунь, Чжуан Чжоу, Хань Фей, Пань Гу, Ван Чунь. Нигде не было видно трудов скользкого неотомиста Маритена, фон Хюгеля, даже Августина, Иеронима или Лигуори. Жорж Лафорг знал смысл слова «соблазн».
– Выпить нечего, – виновато сознался священник. – Нет, постой. Есть немного рисового спирта. Можно разбавить алтарным вином.
– Ничего, Жорж.
Отец Лафорг сел, руки сложил на коленях, стал ждать.
– Понимаешь, я должен на это пойти, – сказал Хардман, – но это никакого значения не имеет. Как может быть иначе?
– Должно иметь какое-то значение. В противном случае зачем? – Из них двоих Хардман гораздо лучше говорил по-французски. Неуверенность в себе сгладила сознание власти, покоившееся под уклончивым католицизмом отца Лафорга. В Китае он разговаривал на хорошем языке мандаринов, который за десять лет стал для него первым языком. Там он нашел прихожан, говоривших на хакка, на кантонском диалекте, и немногочисленных англичан, языком которых он едва владел. Французский, утратив источник питания, загрубел без употребления, стал шататься и спотыкаться в поисках нужного слова, которое всегда охотно подсказывал язык мандаринов. Отец Лафорг понимал выслушиваемые исповеди только с помощью лично составленного как бы разговорника с перечислением главных грехов и сформулированных по примеру колониального доктора общих многоязычных вопросов, симптомов, которые можно заучивать, как попугай.
– Понимаешь, мне деньги нужны. Честно тебе говорю. Никакой другой возможности не подвернулось. Но пойми, это все никакого значения не имеет. Я не совершу отступничество; я просто притворюсь мусульманином.
– Вопрос не в одной твоей вере, а в твоих поступках, – заметил отец Лафорг. – Просто идя в мечеть…
– Я в мечеть не пойду.
– Но не сможешь принять дары, пойти на мессу. Не забудь, ты будешь подчиняться исламским законам. Ислам – прежде всего традиция, прежде всего ритуал. Почти нет реальной доктрины, лишь вера в единого Бога, которую мусульмане считают столь оригинальной.
– Я думал об этом, однако…
– А разве ты не понимаешь, что будешь жить в грехе? Сожительствовать с той женщиной вне брака.
– Допустим, я буду сожительствовать только в строго буквальном смысле?
– Как это?
– Допустим, просто буду с ней жить в одном доме без плотского соития?
Отец Лафорг улыбнулся с мудрым и горестным видом.
– Ты хорошо знаешь свою натуру. Мужскую натуру. И по-моему, должен знать законы ислама по этому поводу. Она может подать на развод па основании уклонения от супружеских обязанностей. Есть для этого арабское слово.
– Нусус.
– Наверно. Л потом может потребовать сполна вернуть деньги, приданое. Для этого есть малайское слово.
– Мае кавин.
– Да. Тебе все известно.
– И тебе все известно.
– Было дело с тамилом-католиком, который сменил веру, чтоб жениться па малайке. Здесь, в твое отсутствие. Меня чуть из штата не выслали за попытку с ним поговорить. Я тогда многое понял в исламе.
Хардман знал, что они оба знают о невозможности компромисса: больше никакого притворства, никаких украдкой отслуженных в подвалах месс, причастия, принятого, когда город спит; уклонения от супружеского ложа.
– Слушай, Жорж, – сказал он. – Я знаю, что делаю, и больше всего тревожусь о твоем положении. Не хочу, чтоб ты считал себя обязанным постараться отговорить меня, рассорившись с исламскими властями. Можешь меня вычеркнуть. То есть временно. Я просто шанс не хочу упускать. Но ты себе не можешь позволить гоняться за заблудшей овцой, по крайней мере, прихожане тебе этого не позволят.
Отец Лафорг вздохнул.
– Ты же знаешь мой долг в этом смысле.
– Я ведь не то чтоб настоящий католик, – сказал Хардман. – Обращенный, и совсем недавно. В военное время браки всегда сомнительные, и обращение в военное время порой бывает таким же непрочным. Не будь у командира летного звена видений и прочего насчет разбившегося самолета, оно попросту не состоялось бы.
– Откуда ты знаешь?
– Вполне уверен.
– Но оно фактически состоялось. Обращение часто свершается абсолютно случайно. Надо тебе пообедать.
– Давай помогу.
– Да особенно нечего делать. Ми, немножко жареной свинины. Тебе ее теперь можно есть?
– На людях – нет, – усмехнулся Хардман.
– Я люблю чистосердечие. Если ты собираешься стать мусульманином, почему не стать настоящим? Все лучше, чем теплым. Помнишь, сказано: «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден…»
– «…то извергну тебя из уст Моих».
– Сиди тут, отдыхай. Где-то есть китайские сигареты. Я еду приготовлю.
Стоя над сковородкой, отец Лафорг уловил в запахе ми со свининой запах гористой провинции, где так долго жил и работал. Те десять лет подорвали его ортодоксию. Римский солдат на далеком посту, он оказался отрезанным от указаний, от новой политики и дефиниций, вынужденный исполнять закон, применительно к обстоятельствам. Врач, леча болезни в дикой стране, вполне способен наполовину превратиться в знахаря, распевать заклинания, совать талисманы в зубы пациенту, прежде чем вскрыть рану скальпелем. И отец Лафорг охотно приспособил доктрину Троицы к привыкшей к политеизму пастве, научился не выходить из себя при встрече с женатыми священниками-китайцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Сегодня у ее суженого дело в суде. Ей было известно, что в двенадцать тридцать суд отправляется перекусить, скоро она увидит, как он выходит, худой, очень белый, вполне элегантный в неоплаченном тропическом костюме. (Столько его счетов придется оплатить; что ж, она заплатит.) Чи Норма приготовилась до реального подписания брачного контракта пользоваться своим будущим правом контролировать его передвижения и контакты. Времени много. Но ей почти сентиментально хотелось прорепетировать роль жены, которая ждет на пороге, машет тощей приближающейся фигуре, белому мальчишескому лицу, возможно расплывшемуся в приветственной улыбке. Реалистично мыслящая, как все аче, она знала, приветственная улыбка недолго продержится, или, даже если продержится, перекосится. Но старалась продлить редкое сентиментальное настроение, даже попыталась усилить его, применительно к будущему и к прошлому, поэтому сходила за фотоальбомом, усевшись босиком на ступеньке.
Фотографии из ателье: она сама в богатом малайском костюме; в пенистом вечернем наряде; в профиль с обнаженными коричневыми плечами; в довоенном Сингапуре с подружкой-яванкой; групповой снимок в поместье, рядом с ней обреченный голландец; она в купальнике, провокационно раскинувшись на солнце; китайский обед со вторым мужем, неловко запихивающим в рот кусочки; рассеянно улыбающийся Биллем, обнявший ее. Сентиментальное настроение не удержалось. Ее взгляд стал жестким.
Вскоре она вынесла на лестницу тарелку холодного кэрри с говядиной, с кусочками жгучего перца, принялась деликатно тыкать вилкой. Потом, не сознавая иронии, загудела «В один прекрасный день», ковыряя в зубах. «Человек, человечек идет по падангу». Слов она не знала.
Около двенадцати тридцати суд прекратил работу. Чи Норма увидела, как выходит ее нареченный, разговаривая с тамилом в белом костюме, по-адвокатски жестикулирует, держа портфель под мышкой. Потом увидела, как он готовится отъезжать, потом еще кто-то слева вышел на сцену и дружески его приветствовал.
В глазах ее замерцала гроза, ибо она, несмотря ни на что, была дочь ислама, а Руперт говорил с мужчиной, с которым не должен был говорить. Чи Норма стукнула кулаком на пустой тарелке из-под кэрри, и та раскололась на две половинки.
5
Позвонив еще ожидавшему в клубе клиенту, сообщив ему, что дело (о нарушении контракта, возбужденное слугой) будет слушаться не раньше второй половины дня, Руперт Хардман вышел из суда, раздраженно вытирая лицо и шею, зажав портфель под мышкой, слушая тараторившего тамила-переводчика, имя которого он позабыл. Китайские дела быстрые, тяжущиеся стороны спешат вернуться к делам, но индусы питают к закону нездоровую любовь, так что мелкое дельце о краже десяти долларов вырастает в высокую драму – с причитаниями, раздиранием уже рваных рубах, с горящими глазами, поэзией, с театральной демонстрацией младенцев в кульминационные моменты. Дело наверняка займет почти весь остаток дня – в связи с определенным драматургическим ритмом можно было грубо судить о его продолжительности; публика возражать безусловно не будет. Суд – цирк для бедных; скамьи были битком набиты aficionados коротких ответов и длинных ответов, крещендо, кульминаций, биения в грудь и закаченных глаз, слез и повествованья о горестях.
– Наш досточтимый судья, – говорил переводчик-тамил, – чрезмерно очарован прелестями английских идиом. Он сказал китайцу-ответчику, что на сей раз прощает его, но дальше ему придется самостоятельно плыть в каноэ. Наш друг Вон перевел это слишком буквально, объявив, что ответчик во искупленье вины должен сплавать в сампане вверх и вниз по реке. На что ответчик заявил, что согласен на все, кроме сампана, – на штраф в тысячу долларов, па неделю тюрьмы, – но не может в таком возрасте бросить бизнес и стать сампанщиком. Видите, какие глупые эти малайцы. Малайский судья заходит слишком далеко, включая английский язык, а, по нашему мнению, досточтимый чи Юнус не является исключеньем из правил.
Хардман кивал, вспоминая, как чи Юнус отводил тамила-свидетеля, принявшего ислам и назвавшегося Абдулла бен Абдулла. Неужели у него так мало фантазии, неужели он так мало ценит принятую веру, чтобы взять самое очевидное, самое скучное, под руку попавшее имя? Чи Юнус желал удалить его с места свидетеля, как человека без имени, пока адвокат вежливо не вмешался.
Чи Норма постановила, что Руперт Хардман примет повое имя Абдулла бен Абдулла.
Теперь Хардман чувствовал раздражение, проявлял нетерпение от долгого ожидания на жаре, от фривольного отношения Востока к спокойному течению западного судебного процесса и устало махнул рукой.
– Жара, мистер Хардман, – кивнул тамил. – Изматывает. Давно в отпуске были?
– В отпуске? Разве я могу позволить себе отпуск?
– Я слышал, скоро сможете. Но сумеете ли тогда им воспользоваться?
Хардман не ответил. Секретов в этом городе явно не существовало. Хаджа Зейнал Абидин, выпивая, громко объявлял всему миру об очередном неверном, увидевшем свет, об условиях контракта, размерах приданого; хвала Аллаху; бой, еще пива.
– Надеюсь воспользоваться, – усмехнулся в конце концов Хардман. Тамил с лицом сверкавшим на солнце, как отполированный дверной молоток, ушел, в высшей степени сердечно взмахнув на прощание сильной рукой.
Хардман направился к автостоянке. Тут из-за угла возник Жорж Лафорг и спросил по-французски:
– Я правду слышал?
– Что слышал, Жорж? – с любовью, смущением и стыдом улыбнулся Хардман.
– Что ты женишься.
– Да, Жорж. Прости.
– Лучше ко мне пойдем. Ленч тебе приготовлю. Машина твоя тут?
Жорж Лафорг был миссионером, десять лет провел в Китае, четыре из них в тюрьме, уже год жил в Дахаге, осталось еще два до отъезда. Он был чуть младше Хардмана, но выглядел гораздо моложе, чем подобало. Светлая, коротко стриженная голова, очки, невинный взгляд можно встретить в каком-нибудь кампусе Среднего Запада; только рот взрослый, подвижный, французский. О роде его занятий открыто свидетельствовала длинная белая тропическая сутана, больше клиническая, чем алтарная; просторное антисептическое одеяние напоминало Хардману фразу из «Поминок по Финнегану»: «Они не верят ни в нашу доктрину Истинного Отсутствия, ни в чудесную пшеницу, ни в хирургию душ П.П. Квемби». Рано или поздно все в «Поминках по Финнегану» обретает смысл, надо только обождать.
– Возможно, ты прав, – признал Хардман. – Если нас вместе увидят на улице, тебя могут выслать из штата. Вон она. – Сели в пыльную помятую машину, медленно накопившимся утренним металлическим жаром похожую на духовку, Хардман завел ее, пополз в потоке обеденных велосипедов и велорикш, громко гудя. Протарахтели по джалан Хань-Туа, свернули на джалан Рума-Джахат, – куры, дети, горы мусора на дороге, – потом на джалан-Чайна, подъехали к домику отца Лафорга. Отец Лафорг жил в конце шеренги магазинов с названиями, выписанными жирными иероглифами, его имя и сап тоже были написаны на дощечке белыми китайскими буквами. Так он объединялся с китайцами-прихожанами, честно объявляя о роде своей деятельности, как дантист, продавец рисовой водки, содержатель борделя, поставщик омолаживающих снадобий и афродизиака, торговец акульими плавниками.
Входная дверь всегда стояла открытой, ибо красть было нечего, и Хардман вошел в единственную большую комнату, темную, душную. А вдобавок и грязную; слуг отец Лафорг не держал. Однажды попробовал; Комитет прихожан выделил на оплату восемьдесят долларов в месяц; но похотливые глазки преисполнились подозрений, со временем языки могли бы разнести наихудшее: бой-китаец означал педерастию, старушка – героитофилию, умная обезьянка намекала бы на скотоложство. Лучше уж обойтись самому, рискуя обвинением в онанизме.
Хардман сел на один из двух жестких стульев, заметил на столе открытую книгу, узнал «Аналекты Конфуция»; иероглифы столбик за столбиком – неподвластные фонетическим изменениям, диалектическим отличиям – хранили необычайно соблазнительный и опасный здравый смысл Древнего Китая. На единственной книжной полке стояли и другие книги, все китайские, – Шан Ян, Цыси, Хуэй Шин, Гун-сун Лунь, Чжуан Чжоу, Хань Фей, Пань Гу, Ван Чунь. Нигде не было видно трудов скользкого неотомиста Маритена, фон Хюгеля, даже Августина, Иеронима или Лигуори. Жорж Лафорг знал смысл слова «соблазн».
– Выпить нечего, – виновато сознался священник. – Нет, постой. Есть немного рисового спирта. Можно разбавить алтарным вином.
– Ничего, Жорж.
Отец Лафорг сел, руки сложил на коленях, стал ждать.
– Понимаешь, я должен на это пойти, – сказал Хардман, – но это никакого значения не имеет. Как может быть иначе?
– Должно иметь какое-то значение. В противном случае зачем? – Из них двоих Хардман гораздо лучше говорил по-французски. Неуверенность в себе сгладила сознание власти, покоившееся под уклончивым католицизмом отца Лафорга. В Китае он разговаривал на хорошем языке мандаринов, который за десять лет стал для него первым языком. Там он нашел прихожан, говоривших на хакка, на кантонском диалекте, и немногочисленных англичан, языком которых он едва владел. Французский, утратив источник питания, загрубел без употребления, стал шататься и спотыкаться в поисках нужного слова, которое всегда охотно подсказывал язык мандаринов. Отец Лафорг понимал выслушиваемые исповеди только с помощью лично составленного как бы разговорника с перечислением главных грехов и сформулированных по примеру колониального доктора общих многоязычных вопросов, симптомов, которые можно заучивать, как попугай.
– Понимаешь, мне деньги нужны. Честно тебе говорю. Никакой другой возможности не подвернулось. Но пойми, это все никакого значения не имеет. Я не совершу отступничество; я просто притворюсь мусульманином.
– Вопрос не в одной твоей вере, а в твоих поступках, – заметил отец Лафорг. – Просто идя в мечеть…
– Я в мечеть не пойду.
– Но не сможешь принять дары, пойти на мессу. Не забудь, ты будешь подчиняться исламским законам. Ислам – прежде всего традиция, прежде всего ритуал. Почти нет реальной доктрины, лишь вера в единого Бога, которую мусульмане считают столь оригинальной.
– Я думал об этом, однако…
– А разве ты не понимаешь, что будешь жить в грехе? Сожительствовать с той женщиной вне брака.
– Допустим, я буду сожительствовать только в строго буквальном смысле?
– Как это?
– Допустим, просто буду с ней жить в одном доме без плотского соития?
Отец Лафорг улыбнулся с мудрым и горестным видом.
– Ты хорошо знаешь свою натуру. Мужскую натуру. И по-моему, должен знать законы ислама по этому поводу. Она может подать на развод па основании уклонения от супружеских обязанностей. Есть для этого арабское слово.
– Нусус.
– Наверно. Л потом может потребовать сполна вернуть деньги, приданое. Для этого есть малайское слово.
– Мае кавин.
– Да. Тебе все известно.
– И тебе все известно.
– Было дело с тамилом-католиком, который сменил веру, чтоб жениться па малайке. Здесь, в твое отсутствие. Меня чуть из штата не выслали за попытку с ним поговорить. Я тогда многое понял в исламе.
Хардман знал, что они оба знают о невозможности компромисса: больше никакого притворства, никаких украдкой отслуженных в подвалах месс, причастия, принятого, когда город спит; уклонения от супружеского ложа.
– Слушай, Жорж, – сказал он. – Я знаю, что делаю, и больше всего тревожусь о твоем положении. Не хочу, чтоб ты считал себя обязанным постараться отговорить меня, рассорившись с исламскими властями. Можешь меня вычеркнуть. То есть временно. Я просто шанс не хочу упускать. Но ты себе не можешь позволить гоняться за заблудшей овцой, по крайней мере, прихожане тебе этого не позволят.
Отец Лафорг вздохнул.
– Ты же знаешь мой долг в этом смысле.
– Я ведь не то чтоб настоящий католик, – сказал Хардман. – Обращенный, и совсем недавно. В военное время браки всегда сомнительные, и обращение в военное время порой бывает таким же непрочным. Не будь у командира летного звена видений и прочего насчет разбившегося самолета, оно попросту не состоялось бы.
– Откуда ты знаешь?
– Вполне уверен.
– Но оно фактически состоялось. Обращение часто свершается абсолютно случайно. Надо тебе пообедать.
– Давай помогу.
– Да особенно нечего делать. Ми, немножко жареной свинины. Тебе ее теперь можно есть?
– На людях – нет, – усмехнулся Хардман.
– Я люблю чистосердечие. Если ты собираешься стать мусульманином, почему не стать настоящим? Все лучше, чем теплым. Помнишь, сказано: «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден…»
– «…то извергну тебя из уст Моих».
– Сиди тут, отдыхай. Где-то есть китайские сигареты. Я еду приготовлю.
Стоя над сковородкой, отец Лафорг уловил в запахе ми со свининой запах гористой провинции, где так долго жил и работал. Те десять лет подорвали его ортодоксию. Римский солдат на далеком посту, он оказался отрезанным от указаний, от новой политики и дефиниций, вынужденный исполнять закон, применительно к обстоятельствам. Врач, леча болезни в дикой стране, вполне способен наполовину превратиться в знахаря, распевать заклинания, совать талисманы в зубы пациенту, прежде чем вскрыть рану скальпелем. И отец Лафорг охотно приспособил доктрину Троицы к привыкшей к политеизму пастве, научился не выходить из себя при встрече с женатыми священниками-китайцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24