Хочет, чтоб я при нем стала чем-то вроде секретарши. Думаю, у меня неплохо получится. Можно будет попутешествовать. Хорошо вновь увидеть Европу. Только я еще не решила.
– До чего ты хладнокровная.
– Я? Ох, вряд ли. Просто хочу возместить потраченное время, и все. – Она с улыбкой пожала ему руку. – Развеселись, дорогой. Знаешь, все к лучшему.
Краббе узнал пронзившее его ощущение, болезненное возвращение к жизни после судороги, и с изумлением обнаружил, что его можно назвать облегчением.
– Ну, – сказала она, – а теперь нам лучше дернуться. Дел еще много, чем раньше я начну, тем лучше.
Они плелись назад по песку к поджидавшему рикше, разбудили храпевшего возницу. Сидели на узком двойном сиденье, как прежде, давно, как любовники; он положил руку на спинку сиденья, тела их прижимались друг к другу. Получив плату у дома, рикша недоверчиво вытаращился па единственную купюру. Пять долларов! Целую неделю выходной. Денег у белых безусловно больше, чем ума.
17
– Но я тебе говорю, – устало сказал Хардман, – в десятый раз говорю тебе, это клиентка.
Чи Норма прошлась вдоль гостиной, резко развернулась в конце сцены и продолжила обвинения. Многие ей сообщали, говорила она, не только малайцы, что эта самая китаянка заходит к нему в контору, бесстыдно одетая, в чопгсаме с провокационно высоким разрезом, проводит с ним там взаперти целый час. Кое-кто говорит, полтора, другие – час с четвертью, третьи – час пять минут. Час – время долгое, многое может случиться за час, на юридическое дело час не потратишь.
– Дело сложное, – возразил Хардман. – Насчет автомобильной аварии. Надо много времени, чтобы вникнуть в детали.
Поверит она, когда у кошки рога вырастут.
– Руперет, – проворковала чи Норма, – Руперет, ты должен быть очень-очень осторожным. Я надеялась, ты окажешься не таким, как Два прежних. А ты пьешь, и встречаешься с другими женщинами, и поносишь имя Пророка в клубе для белых мужчин.
– Нет. На других женщин даже не смотрю. – И правда. На Норму уходил полный рабочий день. – И пи слова не сказал про Пророка.
– Ты сказал, что Пророк не умел ни читать, ни писать.
– Но он и возможности не имел научиться. Все знают.
– Кади и муфтии про тебя слышат и тоже говорят, ты плохой мусульманин. Как я, по-твоему, после этого выгляжу в глазах города? – В ясных глазах ее отразился свет, они сверкнули серебром. – Ты меня дурочкой выставляешь. Я не позволю. Другие два поняли, только слишком поздно. Я тебя предупреждаю. На дороге найдутся мужчины с топориками.
– Ох, надоело мне, я устал слушать про эти чертовы топоры. Что, здешним людям не о чем больше думать, кроме топоров, топоров, топоров? – Тон повышался при повторении: – Капак, капак, капак.
– Руперет, я не позволю на меня кричать. Ты все время кричишь.
– Я не кричу, – крикнул Хардман.
– Потому что я добрая, все прощаю, ты все время стараешься этим воспользоваться.
– Слушай, – сказал Хардман, вставая со стула, – я ухожу.
– О нет, не уйдешь. – Встала, сложив руки, у открытой двери, спиной к резкому дневному свету, грубой зелени. – Твоя контора сегодня закрыта. Не хочу, чтобы ты ходил к белым беспутным друзьям, прятался у них за закрытой дверью, выпивкой осквернял постный месяц. Ты останешься здесь со мной.
– Нет у меня белых друзей, – сердито бросил он, – беспутных или каких-то других. Ты об этом позаботилась. Избавилась от моего лучшего друга, добилась его высылки. За одну попытку помочь умирающему. А еще говоришь про терпимость ислама. Да ислам…
– Не говори о религии дурно, – спокойно предупредила она, сделав к нему шаг-другой. – Я тебя предупреждаю. А тот самый твой белый друг очень плохой. Христианин. Хотел убить того учителя за принятие Истинной Веры. Заставил какую-то гадость съесть, все тело ядом намазал.
– Ох, ты ничего в этом не понимаешь, – простонал Хардман. – И просто не хочешь понять, никто из вас не хочет. Слушай, я ухожу. Отойди от дверей.
– Не отойду. Не уйдешь.
– Мне не хочется применять силу, – сказал Хардман. – Только лучше пойми, раз навсегда: я намерен жить собственной жизнью. Намерен быть хозяином. Если не отойдешь от этой самой двери, я…
– Что сделаешь?
– Говорю тебе, я ухожу. Не валяй дурака.
Чи Норма оставалась на месте, всем своим великолепным телом противодействуя его хрупкому, слабому, белому. Хардман повернулся, направился к кухне.
– Ты куда это, Руперт?
– В джамбан.
– Нет. Через черный ход думаешь выйти.
Хардман рванул бегом. Скатился по трем каменным ступенькам к большой прохладной кухне, выскочил во двор. Но ворота были заперты, ржавый железный ключ не торчал, как всегда, в скважине. Услыхал позади легкий смех Нормы, сердито оглянулся.
– Господь Вседержитель, я что, в тюрьме?
– Ключ у меня, и от машины тоже.
Хардмаи легко вскочил на мусорный ящик, стоявший у низкой дворовой стены. Влез на стену, приготовился прыгнуть.
– Руперет! Я тебе не позволю дурой меня выставлять! Вернись сейчас же!
Хардман спрыгнул на улицу на глазах у двух разинувших рты малаек-работниц с головами обернутыми посудными полотенцами.
– Бешеный, – сказала одна другой.
– Все они бешеные.
– Руперет!
Хардман добежал до угла, прыгнул в корзинку рикши.
– Мана, туан?
– Куда-нибудь. Нет, постой. В колледж хаджи Али. К дому гуру безар.
– Я не знаю, где это, туан.
– Скорей поехали! – поторопил его Хардман. – За угол.
Много народу – мужчины, женщины, дети, разодетые в субботу, – со слабой искоркой интереса и любопытства видели очень белого мужчину и рикшу, с неслыханной быстротой крутившего педали. Аллах, за ним гонятся кредиторы, мужчина с топором или собственная жена. На Востоке у такой ситуации не много вариантов.
«Значит, вот до чего дошло, – думал Хардман, пока они мчались по центральной улице. – Мое единственное прибежище – человек, считающий, будто я его предал. Но он поможет, он должен помочь». Опять оглянулся, однако по-прежнему не было никаких признаков преследующей фурии. Он глубоко вздохнул и вытащил из нагрудного кармана промокшей рубахи письмо, полученное вчера в конторе, письмо уже сильно измятое, разгладил и перечитал:
«Дорогой Хардман!
Рад получить от вас весточку после стольких лет. Очень жаль, что ваше восточное приключение не оправдывает ожиданий. Но по-моему, времена, когда можно было надеяться сколотить состояние на Востоке, прошли и миновали. Видно, действительно наступает пора переворота старого порядка вещей, когда Восток возобладает над Западом. У нас тут, как минимум, на двух факультетах имеются весьма способные преподаватели с непроизносимыми индийскими именами, жизнь и душа факультетских собраний. Есть там, должно быть, некая сила, в Европе давно перегоревшая. Что ж, будь что будет. Я поинтересовался по вашей просьбе возможностями работы на факультете. Оказалось, что как раз имеется место младшего преподавателя, освобожденное Джилксом (вы помните Джилкса?), назначенным на юридический факультет довольно захудалого второсортного университета, кажется, в Луизиане, во всяком случае, в каком-то южном американском штате. Наверно, помните, он написал книгу о Кодексе Наполеона и теперь получает возможность до конца жизни вдалбливать его юнцам, стриженным ежиком. По-моему, книжка написана плохо. Но место в октябре еще остается вакантным. Жалованье младшего преподавателя небольшое, как вам известно; может быть, нелегко будет вам приспособиться к жизни без роскоши, к которой, само собой разумеется, вы на Востоке привыкли. Тем не менее напишите, известите, желаете ли занять его, и я пущу в ход машину.
С наилучшими пожеланиями искренне ваш
Э.Ф. Гудол».
Теперь надо денег достать на дорогу. Хардман помнил рассказ Краббе про долю от лотерейного выигрыша, полученную им в Куала-Ханту. Можно ведь попросить взаймы, скажем, две тысячи долларов? В конце концов, их связывает тонкое кровное родство, общая альма-матер.
С колотившимся от надежды и волнения сердцем Хардман представлял себя в самолете, взлетевшем из Сингапура, воображая, как видит в иллюминаторе исчезающий из его жизни остров, за ним слабые очертания полуострова, которые ему никогда не захочется больше увидеть. Насчет бегства от Нормы он не испытывал ни малейших угрызений совести. Пусть оставит себе машину, юридические книги, небольшой баланс в банке. В конце концов, она имеет на это право – реституция мае кавин после исчезновения мужа. А как только он окажется в Англии, вырвется из щупальцев исламского закона, она уже не сможет предъявлять претензии, ибо их брак не имеет законного гражданского статуса.
И тогда он вернется в приятную затхлую атмосферу юридического факультета, к профессору Гудолу с пропитанными никотином усами и с трубкой, которая не раскуривается; пойдут споры о гражданских правонарушениях, о законодательных актах, зазвучат монотонные успокаивающие голоса мира, к которому он поистине принадлежит; будет дождь, еженедельные газеты, громыхающие трамваи, деревья в копоти, студентки в джемперах и в шелковых чулках. Нет, теперь в нейлоновых. Мир меняется у тебя за спиной.
Сейчас за спиной у него была лишь пыльная дорога да бесплодные кокосовые пальмы вдали. Доехав до кучки малайских домов, окружавших дом Краббе, он расплатился с рикшей, поднялся с пересохшим горлом по лестнице на веранду. В доме царила тишина и, по мнению Хардмана, существенный беспорядок. На стенах пятна от висевших картин, вазы без цветов. Он вошел крадучись в открытую гостиную. На полу нет ковра, только призрак ковра, очерченный на ненатертом полу. Впрочем, письменный стол казался живым, заваленный бумагами, папками, письмами. Хардман не смог удержаться, взглянул на одно, неуклюже напечатанное на машинке:
«Его высочеству Абану
Истана
Кенчинг
Сим извещаю Ваше высочество, что я поручил господам из автомобильного агентства и гаража Тан Чень По доставить в Истану мой автомобиль «абеляр» для пополненья коллекции Вашего высочества. Боюсь, машина не в лучшем состоянии, но надеюсь, что Ваше высочество меня извинит. Хотя, возможно, одному из последних западных экспатриантов вполне уместно даровать восточному владыке все, что, видимо, сейчас Запад способен предложить Востоку, а именно – дотла сгоревшую машину.
Всегда к услугам Вашего высочества
Виктор Краббе».
Хардман тихо прошел по грязному коридору, заглянул в створку дверей спальни. Там в разгар дня лежал в постели Краббе, небритый, с чересчур длинными волосами, курил, читал Тойнби. Краббе слепо взглянул на него. На столике у кровати стояла бутылка джина, кувшин с водой, стакан.
– Кто там? Какого черта ты тут делаешь?
– Дружеский визит. Если позволишь, хочу извиниться. – Хардман вошел в комнату. Жаба прыгнула у него из-под ног.
– Заходи. Садись на другую кровать. Наливай себе выпить.
Хардман сел на холодную опустевшую смежную кровать.
– Известия от жены получил? – спросил он, – Письмо вчера пришло.
– Мне очень жаль, что все так получилось, Виктор. Я просто совсем не подумал. Прошу тебя, поверь, не было никакого злого умысла.
– А? О, это больше значения не имеет. Смотри, какое длинное письмо прислала. Я уже позабыл, как она хорошо пишет. – Краббе поднял с пола у кровати тоненькие голубые листки. – Говорит, хорошая была поездка. В Карачи разруха, а Бейрут, говорит, первый класс. Теперь они остановились в Бейруте, потому что на Кипре проблемы.
– Везде проблемы.
– Да. Помнишь такого типа по имени Рафлс?
Может, у Краббе крыша поехала? История для него стала безвременным сном?
– Ты Стамфорда имеешь в виду?
– Нет, собственно Рафлса. Довольно милого еврейчика из Технического колледжа.
– А, того Рафлса.
– Да. Фенелла с ним встретилась в бейрутском аэропорту. У него теперь собственная небольшая авиакомпания. Пара «биверсов», и еще один хочет купить. Совершает рейсы из Джидды в Ливан, а теперь расширяется аж до Марселя.
– Джидда, это где?
– Рядом с Меккой. Тебе следует знать, как доброму мусульманину. Этот порт – колыбель твоей веры.
– Виктор, я домой хочу.
– Да ты ж только пришел, – возразил Краббе, налив себе джина и протягивая бутылку Хардману.
– Нет, домой по-настоящему. Мне в университете место предложили. Младшего преподавателя.
– Что ж, поздравляю. А я думал, и тут все идет хорошо, с финансовой точки зрения, я имею в виду. Думал, ты обосновался.
– Я должен бежать, – страстно заявил Хардман. – Она меня убивает.
– Правда? – Краббе оперся на локоть, с тупым интересом глядя на Хардмана. – Ты хочешь сказать, именно так дела обстоят? Должен заметить, ты очень плохо выглядишь. Похудел. Может, лепят твои восковые фигурки и растапливают на медленном огне? Я уверен, со мной то же самое делают. Погано себя чувствую.
– Поэтому в постели лежишь?
– Нет. Просто вставать незачем.
– Слушай, Виктор, – решился Хардман, – можешь мне одолжить две тысячи долларов? Я отдам, когда домой вернусь. Могу помесячно высылать.
– Две тысячи? Большие деньги. Ты не пробовал к городским ростовщикам обращаться?
– Боюсь, – признался Хардман. – Все об этом узнают. И она узнает.
– Деньги большие.
– Ты ведь можешь, Виктор. Я к тебе одному могу обратиться. Одному тебе верю.
Краббе лег, сложил на груди руки, точно покойник, уставился в затянутый паутиной потолок.
– Не так уж ты мне веришь. Не больше, чем я тебе.
– Ох, со всем этим покончено. Но пойми, я должен добраться до дома. У тебя есть деньги, я знаю. Ты мне рассказывал.
– Да?
– Да. Про долю от выигрыша в лотерею. Сам рассказывал. Друг твой выиграл главный приз и отдал тебе часть.
– Нэбби Адамс. Он теперь в Бомбее. Все мы уезжаем. Все покидаем Малайю. Мы ей больше не нужны.
– Слушай, Виктор, ради нашего прошлого. Деньги будут целы, как в байке. Все получишь обратно. С процентами, если желаешь.
– У меня нет денег. Я их отдал Фенелле. Они принадлежали ей точно так же, как мне.
– Все? – спросил Хардман.
– Все. Мне много денег не нужно. – Краббе так и лежал, медленно следя глазами за ищущим полетом осы, лежал на спине, со сложенными на груди руками.
– Ладно, – надулся Хардман, – если не хочешь помочь…
– Не могу, старина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24