вереница камней взбиралась к вершине холма, где кривлялись штрихи, исчерканные деревьями; путь лежал в недра графства, дальше, чем начало истории последнего пожара, озарившего повесть о первой обители Эдема, о первом зеленом творении на краю красной бездны; все ниже и ниже, камнем, исколотым городами, рекой, вылитой из сосуда пространств, уходил у него из-под ног холм. Больше не было героя баллады, остался Марле, поэт, который шел по гибельной кромке, вверх по склону судьбы, над уснувшей преисподней, к уцелевшему огню, пока не достиг первого сада, где недозрелые яблоки скоро станут просить огня у ветра, шел над полугорой, повернутой к морю. Марле, человек с картинки, в час полуденного прорыва к зениту, стоял в кольце яблонь, считая круги, за которыми остались тенистые тропы и гроздь деревушек. Он улегся в траву, и окровавленный полдень шатнулся в сторону солнца, а он спал, пока колокольчик не зазвенел над поляной. В садах сестер стоял тихий день, и белокурая сестра звонила в колокольчик к чаю.
Он подошел совсем близко к концу скитания, для которого не хватало слов. Поляна теснила к морю три другие поляны и земляные ступени из-под ног у Марле, а белокурая девушка постелила белую скатерть на гладкий камень. В одну из нескольких чашек она налила молоко и чай, и нарезала хлеб так тонко, что могла бы разглядеть Лондон сквозь белые ломтики. Она пристально смотрела на земляные ступени сквозь просветы в подстриженной изгороди, через которую перебирался Марле, косматый и небритый, с голой грудью, обожженной солнцем. Она поднялась с травы, улыбнулась и налила ему чай. Это было концом нерассказанных сновидений. В тенистом уголке возле живой изгороди сидели они на траве, у каменного стола, словно влюбленные на пикнике, влюбленные так сильно, что не могли говорить, настолько близкие, что у них не осталось желаний. Она звонила в колокольчик, звала сестру и звала любимого, и одиннадцать долин разделяли их. Чашки ее многих возлюбленных стояли пустыми на гладком камне.
И он, грезивший о ста садах, охваченных пламенем, увидел вдруг в тот безветренный день, как языки огня взметнулись над цветущими кронами. Все деревья с треском горели на солнце; птицы взлетели, лишь только на каждой ветви выросло красное облачко, застигнув врасплох кору, и чертополох ощетинился, и слепящие искры не рожденных яблок, кружась, опадали в прожорливые костры. В горниле полян фейерверком метались деревья и, словно погасшие факелы, источали дым в пылающий свод, и сбрасывали обугленные плоды, устилая золой обожженные поля и дороги.
В его детском сне стоял безветренный день, и ее рука была осязаемо-призрачной, но теперь с раскаленных высот он увидел, как чужие древесные корни рассыпались щепками у входа в сад, и неприступные башни понурились, когда она не смогла дотянуться рукой до птиц и деревьев. В небе пронесся шквал огненных крыльев, а предвечерний ветер зарывался все глубже в догоревший день. Другая ночь еще собирала свои слагаемые, и она улыбнулась так же, как в недолгом сне одиннадцать долин назад. Ночь, нескладная, как Пизанская башня, приникла к западным стенам, но ни одна труба не повергнет Уэльские стены, покуда не надорвется. В тени исчезающего сада стояла ее сестра, а рядом с Марле возникла темноволосая фигура с воронами на плечах.
Так закончилась повесть, которая была страшнее рассказов о тех, кто живет и не находит смерти в высоких домах на холмах Джарвиса, где лежит странная долина, вспоенная водами Идриса, - территория детства до одиннадцатой долины на пути к морю. Там снился другой сон; ветер невыдуманного мира сбивал огонь; пугало стерегло потухшие деревья.
Теперь, среди садов, стало явью все, что приснилось ему, прежде чем цветущие ветви вспыхнули и догорели, еще до восхода и до соленого шквала. Он целовал двух тайных сестер, и пугало целовало его в ответ. Он слышал, как птицы слетали на плечи к его возлюбленным. Он видел грудь дерева-трезубца, колючее око и сухую, как прутик, руку.
МЫШЬ И ЖЕНЩИНА
1
На карнизах психиатрической лечебницы сидели птицы и хором славили приход весны. Сумасшедший из комнаты наверху взвыл по-собачьи, но не спугнул их, и трели не смолкли, когда он протиснул руки сквозь решетку окна над гнездами и вцепился в небо. Ветер разносил запах свежести вокруг белого здания и парка. Деревья рядом с лечебницей простирали над оградой зеленые руки и тянулись к большому миру.
В парке сидели больные и смотрели то на солнце, то на цветы, то в одну точку, кто-то степенно прогуливался по дорожкам, слушая, как с резким хрустом перекатывался гравий под ногами. Детям в ситцевых платьицах разрешалось играть на лужайках в тихие игры. Здание казалось таким приветливым, как будто всю жизнь в нем царило только добро и светлые чувства. В центральной комнате сидел ребенок, рассекший себе сустав большого пальца ножницами.
Возле главной дорожки, которая вела от дома к воротам, девочка, подняв руки, подзывала птиц. Тщетно манила она воробьев легкими движениями пальцев. Похоже на весну, сказала она. Воробьи восторженно зачирикали, затем смолкли.
Снова послышался вой из комнаты наверху. Сумасшедший вплотную прижался лицом к оконной решетке. Широко открывая рот, он лаял на солнце, вслушиваясь в интонации голоса с беспощадной сосредоточенностью. Уставившись невидящими глазами на зелень парка, он слышал, как кружатся годы, как они тихо бредут назад. И вот уже не было парка. Железные решетки расплавились от солнца. Подобно цветку, трепетала и раскрывалась иная комната.
2
Проснувшись затемно, он удерживал сон у самого краешка мозга, перелистывая снова и снова все, о чем грезил, покуда каждый мельчайший символ не наполнялся грузом присущего ему смысла. Но были и символы, которых он не мог вспомнить; они возникали и ускользали слишком стремительно, заглушенные шелестом листьев, жестами женских рук, околдовавших небо, шумом дождя и жужжанием ветра. Он помнил овал ее лица и цвет ее глаз. Она что-то говорила, но он помнил лишь тембр ее голоса. Снова и снова она устало перебирала слово за словом, и одно за другим они падали вслед за листьями и на языке ветра объясняли, чей собрат брюзжал по-стариковски в оконных стеклах.
И было семеро женщин в неистовой пьесе какого-то грека, все на одно лицо, все с короной неистовых черных волос. Одна за другой они вытанцовывали одно и то же па и исчезали. Одно за другим к нему оборачивалось все то же лицо, нестерпимо измученное все тем же страданием.
Сон изменился. Там, где были женщины, тянулась аллея деревьев. А деревья склонялись друг к другу и сплетали руки, превращаясь в черную чащу. Теперь он сам, нелепый в своей наготе, уходил все дальше в лес. Он наступил на сухую ветку и почувствовал боль.
Опять возникло ее лицо. В этом сне он видел только ее усталое лицо и ничего больше. Изменчивые подробности сна и изменчивость неба, и колья деревьев, и зубастые кусающие прутья, все это было механикой ее бреда. Печать недуга на ее лице не была следствием греха. Скорее, недуг был в том, что она никогда не грешила и никогда не жила праведно.
Он зажег свечу на столике из сосновых досок возле кровати. От пламени свечи по комнате заплясали тени, по углам извивались причудливые тела. Тогда он услышал стук часов. До этих пор он был глух ко всему, кроме ветра за окнами и внятных зимних звуков ночного мира. Но вот ровное тиканье застучало, как чье-то сердце, словно кто-то прятался в его комнате. Он больше не слышал ночных птиц. То ли плач их тонул в грохотанье часов, то ли они так озябли на ветру, что теперь только вздрагивали, нахохлившись. Он вспомнил темные волосы женщины среди деревьев и то, как семеро женщин вытанцовывали одно и то же па.
Ему уже не хватало сил внимать голосу разума. Биение иного сердца звучало в груди. Убаюканный, он подчинялся ритму сна. Много раз он вставал, когда падало солнце, и в шальном мраке под звездами спешил к холму и чутьем узнавал ветер, ворошивший его волосы. Крысы и кролики с того громоздкого холма выходили во тьму, и тени исцеляли их от света сурового солнца. Темноволосая женщина тоже выступала из тьмы, срывала сотнями звезды и открывала ему тайну, вознесенную и сияющую в ночном небе выше всех планет, которые толпились за шторами.
Он опять засыпал и просыпался с восходом. Он одевался, а в дверь царапался пес. Он впускал пса, и тот прижимался влажной мордой к его ладони. Для середины зимы погода стояла теплая. Дул ветерок, но не мог остудить пронзительность зноя. Стоило открыть окно спальни, и в неровных лучах солнца четкие линии света начинали пронизывать его образы.
Он ел и старался не думать о женщине. Она поднялась из глубин тьмы. Теперь он снова ее утратил. Она утонула, умерла. В сверкающей чистоте кухни, среди белых шкафчиков, олеографических изображений старух, медных подсвечников, тарелок на полках, звуков чайника и часов он оказался в ловушке между верой в нее и отрицанием ее. Теперь он упорно искал линии ее шеи. Чаща ее волос нависала над темной поверхностью. Он узнавал ее плоть в нарезанном хлебе; а весенние воды несли ее кровь, которая еще струилась в руслах загадочного тела.
Но другой голос твердил, что она умерла. Она была женщиной из неистовой повести. Он заставил себя вслушаться в голос, твердивший, что она мертва. Умерла, жива, утонула, воскресла. Два голоса перебивали друг друга у него в голове. Невыносима была мысль о том, что последняя искра в ней угасла. Она жива, вскрикнули оба голоса.
Поправив простыни на постели, он увидел стопку бумаги и сел за стол, зажав карандаш в руке. Над холмом пролетел ястреб. Кричали морские чайки, парившие за окном на расправленных неподвижных крыльях. Крыса-мать в норке на склоне холма, рядом с норами кроликов, вскармливала детеныша, а солнце взбиралось все выше и выше в облака.
Он положил карандаш.
3
Однажды зимой, поутру, когда петух на садовой дорожке пропел последний раз и затих, та, которая так долго пребывала с ним, явилась во всей юной красе. Она плакала о свободе и просила не звать ее больше к нему в сны. Не будь ее в самом начале, то и начала бы не было. Он был совсем мальчиком, и уже тогда она умещалась у него в животе и ворочалась в мальчишеских бедрах. И вот у него родилась она, пребывавшая с ним с самого начала. И стали жить в его доме пес, мышь и темноволосая женщина.
4
Эта рукопись передо мной - совсем не пустяк, думал он. Это сказание о творении. Это повесть о рождении. Он дал начало кому-то другому. Существо родилось не из чрева, но из души и круговерти мыслей. Он пришел в эту хижину на холме, чтобы существо у него внутри зрело вдали от человеческих глаз. Он понимал, о чем в последнем сне прокричал ветер, подхвативший женский крик. Дай мне родиться, прокричал он. И родилась женщина. Она облечена в его плоть, и он наделил ее жизнью, которая даст ей поступь, голос и песню. И еще он знал, что в этой стопке бумаги она создана совершенной. В карандашном грифеле таился прорицатель.
Он поел и прибрал на кухне. Он вымыл последнюю тарелку и огляделся. В углу, возле двери виднелось отверстие, не больше монеты в полкроны. Он нашел квадратик жести, взял гвозди и заколотил отверстие, и ничто теперь не могло ни войти туда, ни выйти наружу. Потом он натянул куртку, дошел до холма и направился к морю.
Осколки воды взмывали над стеной прибоя и рушились в расщелины скал, оседая в бесчисленных заводях. Он спустился к полукругу пляжа, и горки ракушек не рушились, когда он ступал по ним. Чувствуя, как бьется сердце в груди, он свернул туда, где скалы повыше лихо взбирались вверх, к траве. Там, у подножия, обернувшись к нему лицом, стояла она и улыбалась. Брызги волн задевали ее обнаженное тело, и пена морская вскипала, едва коснувшись ее ног. Она подняла руку. Он подошел к ней.
5
Прохладным вечером они гуляли в саду за домом. Она ничуть не утратила красоты, спрятав наготу под одеждой. Обутая в домашние туфли, она ступала так же легко, как босыми ногами. Она шла, величаво подняв голову, и голос ее звенел чисто, как колокольчик. Он шагал рядом по узкой тропинке и слушал дружный, слаженный гомон чаек. Она показывала на птицу или на куст, разглядев неожиданную прелесть в крыльях и листьях, в унылом шипенье волн на гальке и зарождение жизни в сухих ветвях деревьев.
Как тихо, сказала она, когда они стояли, вглядываясь в море и в темноту, сошедшую на землю. Здесь всегда так тихо?
Если только прилив не приносит шторм. Мальчишки играют за холмом, влюбленные бродят по берегу.
Поздний вечер превратился в ночь так внезапно, что там, где стояла она, встала тень под луной. Он взял за руку эту тень, и они вместе побежали к дому.
Ты был одинок без меня, сказала она.
В камине зашуршала зола, осыпаясь на решетку, он отпрянул к спинке кресла, испуганно заслонившись рукой.
Как легко тебя испугать, сказала она, а я ничего не боюсь.
Но, поразмыслив над своими словами, она снова заговорила, на этот раз негромко.
Когда-нибудь я могу остаться без рук, без ног, не смогу ходить и дотрагиваться до тебя. Не будет сердца в моей груди.
Посмотри, вот миллион звезд, сказал он. Они чертят узор в небе. Это узор букв, составляющих слово. Однажды ночью я подниму глаза и прочту это слово.
Но она поцеловала его и развеяла все страхи.
6
Сумасшедший вспоминал интонации ее голоса, слышал снова и снова шуршание ее платья, видел пугающий изгиб ее груди. Его собственное дыхание грохотало в ушах. Девочка стояла на скамейке и подзывала воробьев. Где-то мурлыкал ребенок, поглаживая черные опоры деревянной лошадки, которая вскоре заржала и улеглась.
7
В первую ночь они спали рядом, обнимая друг друга в темноте. При ней тени в углу присмирели, выровнялись, утратив былое уродство. И звезды заглядывались на них, отражаясь в глазах.
Завтра расскажешь, что тебе снилось, сказал он.
Мне приснится то же, что всегда, сказала она. Хожу по узкой полоске травы, то вперед, то назад, пока ступни не сотрутся до крови. Семеро моих двойников шагают то вперед, то назад.
И мне это снится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29