и мешочек с влажными разноцветными фигурками из мармелада; свернутый флажок, накладной нос, кондукторская фуражка и машинка для протыкания дырок в билетах, звонившая в колокольчик. Но там так никогда и не оказалось рогатки, лишь один раз, по ошибке, которой никто не мог объяснить, маленький топорик. А еще резиновый бык, а может, и конь с желтой головой и пестрыми ногами; целлулоидная утка, издававшая, если на нее нажать, совсем не кряканье, а какое-то мяукающее мычание, какое могла бы издавать честолюбивая кошка, возомнившая себя коровой; альбом для рисования, где я мог раскрасить траву, и деревья, и зверей, и море каким угодно цветом; ослепительные, небесно-голубые овечки до сих пор пасутся на красном лугу, а над ними порхают гороховые птицы с переливающимися всеми цветами радуги клювами.
Не успеешь оглянуться, как уже кончилось рождественское утро. И гляди! - ни с того ни с сего вдруг начал подгорать пудинг. Теперь бей в гонг и вызывай пожарную команду и обожающих книги пожарных! Кому-то досталась трехпенсовая серебряная монетка с прилипшей к ней изюминкой. Этот "кто-то" неизменно был дядя Арнольд. В моей хлопушке оказались стишки:
Пусть будет в Рождество нам весело с утра!
Давайте петь, плясать, кричать "ура"!
Взрослые воздымали глаза к потолку, а тетушка Бесси, которую уже дважды напугали заводной мышью, всхлипывая у буфета, потягивала бузинную настойку. Кто-то ставил на неприбранный стол стеклянную вазу с орехами, и мой дядюшка, как всегда раз в году, говорил:
- У меня не орех, а целый дом, тащи-ка, парень, сюда домкрат - вот я его разделаю под орех.
Обед окончен.
Еще я помню, как под вечер на Рождество, когда, усевшись у камина, все уверяли друг друга, что это ничто, нет, просто ничто по сравнению с тем великолепным, снежным, нарядным от ягод падуба Рождеством с отменной индейкой, потрескивающим в камине огромным рождественским поленом и поцелуями под ветками омелы, когда они были детьми, а я, закутавшись в шарф, в школьной фуражке и перчатках, под скрип моих новеньких, блестящих ботинок выходил на улицу, в белый мир на прибрежном холме, и заходил к Джиму, Дэну и Джеку, чтобы вместе побродить по снежному безмолвию нашего городка.
Мы шагали по улицам, утопая в снегу, оставляя на исчезнувших тротуарах громадные, глубоченные следы.
- Спорим, будут думать, что тут прошли бегемоты.
- А что б ты сделал, если б увидел бегемота на Террас-роуд?
- Я бы вот так - раз! Перевалил бы его через ограду и покатил с горы, а потом почесал бы ему за ухом, и он завилял бы хвостом...
- А что б ты сделал, если б увидел двух бегемотов?..
С твердыми, как железо, боками бегемоты с ревом и грохотом, сокрушая все на своем пути, двигались нам навстречу сквозь крутящийся снег, когда мы проходили мимо дома мистера Даниэля.
- Давайте опустим мистеру Даниэлю снежок в почтовый ящик.
- Давайте напишем на снегу.
- Давайте напишем на снегу во всю лужайку: "Мистер Даниэль совсем как спаниель".
- Гляди, - говорит Джек, - а у меня пирожок со снегом.
- И какой у него вкус?
- Как у пирожка со снегом.
Или мы бродили по белому берегу.
- А рыбы видят, что идет снег?
- Они думают, что это падает небо. Затянутое одним сплошным облаком небо безмолвно плывет к морю.
- Все старые собаки разбежались.
Летом собаки сотни разных пород и мастей с визгом носились у самой воды, лая на хребты волн, совершавших набеги на берег.
- Спорим, сенбернару сейчас бы тут понравилось.
Мы - ослепленные снежным сиянием путешественники, заблудившиеся средь северных холмов, и нам навстречу трусцой спешат огромные псы, словно одетые в меховые воротники, с закрепленными на шее фляжками бренди, заливаясь звонким лаем: Выше! Выше!
Мы возвращались домой по бедным, пустынным, ведущим к морю улочкам нашего городка, где несколько ребятишек красными голыми пальцами копались в глубоком, исполосованном колесами снегу и посылали вдогонку нам свист и насмешки; и пока мы взбирались на гору, их голоса раздавались все тише и тише, пока совсем не слились с криками птиц у причала и сиренами пароходов там, в белой круговерти бухты.
Теперь, когда мы сидим у камина и жарим каштаны при еле мерцающем свете газового рожка, пришла пора небылиц. В долгие ночи - я не смел глянуть через плечо - гремя цепями, появлялись привидения, зажав свою голову под мышкой, и, точно совы, кричали: У-у-у, а в укромном уголке под лестницей, где щелкает газовый счетчик, прятались дикие звери!
- Однажды, - говорит Джим, - жили-были трое мальчишек, ну вот вроде нас, и в темноте они заблудились в снегу возле часовни Вифезды, и с ними стряслось...
Это было самое жуткое происшествие, о каком я только слыхал.
Помню как-то раз, за день или два до сочельника мы отправились распевать рождественские гимны; на небе не было даже самого крошечного осколочка луны, которая могла бы осветить порхающую белизну таинственных улиц. В конце одной длинной улицы был проезд, он вел к большому дому, и в тот вечер, в темноте, преисполненные страха, зажав на всякий случай по камню в руке, и слишком храбрые, чтобы вымолвить хоть слово, мы отправились по этому проезду. Проносясь над придорожными деревьями, ветер выл так, будто это хрипели в пещерах какие-то мерзкие старцы, у которых и вместо ног-то, может, были перепончатые лапы. Мы подошли к черной громаде дома.
- Что будем петь? - прошептал Дэн.
- "Слушайте вестника"? Или "Раз в год приходит Рождество"?
- Нет, - сказал Джек. - Давайте "Добрый король Вацлав". Считаю до трех.
Раз, два, три - мы запели. В запорошенной снегом мгле, окутавшей дом, где, мы знали, никто не живет, наши голоса звенели тонко, как бы издалека. Мы стояли у темной двери, тесно прижавшись друг к другу.
Глядел Вацлав, добрый король,
На праздник Стефана.
И тут в наше пение вступил слабый, дряхлый голос, похожий на голос человека, который давно ни с кем не говорил; слабый, дряхлый голосок с той стороны двери; слабый, дряхлый голосок из замочной скважины. Мы остановились только у нашего дома. В передней было светло и красиво; играл граммофон; мы увидели привязанные к газовому рожку белые и красные воздушные шары; тетушки и дядюшки сидели у камина; мне почудилось, что я слышу из кухни запахи разогретого для нас ужина. Все снова стало хорошо. Рождество сверкало над всем таким знакомым мне городом.
- Наверно, это привидение, - сказал Джим.
- А может, тролли, - сказал Дэн, который всегда читал.
- Пошли поглядим, может, там еще осталось желе, - сказал Джек.
Так мы и сделали.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
На Хай-стрит стоял холодный белый день, и ничто не могло остановить ветер со стороны доков, рассекающий все на своем пути, потому что на месте приземистых и тянущихся ввысь магазинов, заслонявших город от моря, лежали теперь их останки в гладких могилах с мраморными узорами снега, с развалинами оград вместо надгробий. Собаки с осторожностью кошек, идущих по воде, словно лапы их были в перчатках, ступали по сгинувшим зданиям. Мальчишки со звонкими криками возились на бывших крышах стертых с лица земли аптеки и обувной лавки, а девчонка в мужской кепке бросала снежки в оцепеневшем заброшенном саду, который когда-то считался погребком и кладовой принца Уэльского. Ветер кромсал улицу, зажав в незримой руке рокот моря, напоминавший сдавленный стон сирены. Я видел покрытый пеленой холм, выступающий за пределы города, который нельзя было разглядеть прежде, и запорошенные пустоши крыш бульвара Мелтон и Уоткин-стрит, и переулка Фуллерс. С рыбой в корзинках, с плетеными сумками, прячась под зонтиками, таинственно набросив капюшоны, в меховых ботинках, оберегая окоченевшие носы и обветренные губы, загородив глаза, подобно ломовым лошадям, утонувшие в шарфах, утепленные рукавицами, упрятанные в галоши, надевшие на себя все, что можно, кроме разве что кошачьих одеялец, женщины стайками сновали по магазинам, скрипели по снегу некогда серой, превратившейся в маленькую Лапландию тусклой улочки, согревались дыханием, стояли в очередях и мечтали о горячем чае, а я начинал свои поиски по всему городку Суонси, холодному, вставшему затемно, в то нескладное февральское утро. Я вошел в гостиницу.
Доброе утро.
Швейцар не ответил. Для него я был лишь очередным снеговиком. Он не знал, что я разыскиваю кого-то, спустя четырнадцать лет, да и не хотел знать. Он стоял, поеживаясь, уставившись сквозь стекло гостиничной двери на снежинки, слетавшие с неба, как конфетти из самой Сибири. Бар только открылся, но уже один посетитель сопел и вздрагивал над целой пинтой полузамерзшей минеральной воды, пряча стакан в закутанной руке. Я пожелал ему доброго утра, а буфетчица, протиравшая стойку так самозабвенно, будто это был редкий, ценный фарфор местного производства, сказала первому посетителю:
Буфетчица. Смотрели кино в "Элизиуме" мистер Гриффитс такой снег неужели вы на велосипеде у нас прорвало трубы в понедельник...
Рассказчик. Пинту горького, будьте добры.
Буфетчица. Целое озеро на кухне хоть болотные сапоги надевай чтобы сварить яйцо с вас фунт четыре пенса...
Посетитель. Холод загоняет меня сюда...
Буфетчица. ...и восемь пенсов сдачи это все ваша печень мистер Гриффитс вы опять пили какао...
Рассказчик. Может быть, вы помните одного моего друга? Он частенько заходил в этот бар несколько лет назад. Каждое утро, примерно в это время.
Буфетчица. Как его зовут?
Рассказчик. Малыш Томас.
Буфетчица. Сюда заходит столько Томасов ну прямо пристанище для всех Томасов верно мистер Гриффитс как он выглядит?
Рассказчик (медленно). Ему было лет семнадцать или восемнадцать...
Буфетчица. ... Мне было семнадцать когда-то...
Рассказчик. ...чуть выше среднего роста. То есть, выше среднего роста для Уэльса. Большие, толстые губы; вздернутый нос; курчавые каштановые волосы; один передний зуб сломан после игры в "Кошки и собаки", это было в "Русалке", в Мамблсе; говорит с выкрутасами, дерзкий, но простодушный; в меру хвастливый; ел на ходу, никогда не завтракал; частенько печатал стихи в "Вестнике Уэльса"; одно было о спектакле "Электра" в саду у миссис Берти Перкинс, в Скетти; жил у самых Холмов; спесивый подросток, богемный провинциал, на манер художников завязывал галстук толстым узлом, стащил для этого шарф у своей сестры, она так и не поняла, куда он подевался, носил майку для игры в крикет цвета бутылочного стекла; болтун, зазнайка, заводила; мальчишка, возомнивший о себе невесть что; у него еще была родинка.
Буфетчица. Вот наговорил на что он вам сдался такой я бы и глядеть на него не стала верно мистер Гриффитс? Тут такого насмотришься. Я помню одного чудака с мартышкой. Заказывал полпинты себе и пинту для мартышки. И на итальянца совсем непохож. Трещал по-валлийски, что твой проповедник.
Рассказчик. Бар заполнялся. Одно заснеженное солидное брюшко за другим прижимались цепочками для часов к стойке; черные солидные котелки, влажные, покрытые белым инеем, как рождественские пудинги в глазури, проплывали в мутных зеркалах. Обрывки разговоров гулко раздавались в вестибюле.
Первый голос. По тебе морозец?
Второй голос. Как ваши трубы, мистер Льюис?
Третий голос. Еще одна такая зима, и я разорен, мистер Эванс.
Четвертый голос. У меня грипп...
Первый голос. Двойную порцию...
Второй голос. То же самое...
Буфетчица. Сейчас, детка...
Посетитель (доверительно). Пожалуй, я помню того малого, о котором вы говорили. Надеюсь, второго такого нет. Он когда-то работал репортером. Я частенько встречал его в "Трех лампах". Чересчур задирал нос.
Рассказчик. Как там теперь в "Трех лампах"?
Посетитель. Никак. Там ничего нет. Совсем ничего. Помните магазинчик Бена Эванса? В соседнем доме? И Бена Эванса больше нет...
Исчезает.
Рассказчик. Выйдя из гостиницы, я окунулся в снегопад и пошел по Хай-стрит, мимо ровных белых пустырей, где некогда стояли магазины. "Мебель от Эддершоу", "Велосипеды от Карри", "Готовое платье от Донегала", "Лавка доктора Шолла", "Ателье Бартона", "У. Г. Смит", "Аптека Бутса", "Торговая лавка Лесли", "Обувь от Апсона", "Принц Уэльский", "Рыба от Такера", "Компания Стед и Симпсон" - все магазины сгинули под бомбами. Я шел мимо воронки на месте "Мануфактуры и домашних мелочей", по Касл Стрит, мимо незабвенных невидимых магазинов "Все по пятьдесят шиллингов" и "Ювелир Кроуч", "Платья от Поттера Гилмора", "Ювелир Эванс", "Школьные товары", "Плащи и мода", "Сапоги от Леннарда", "Настоящий стиль", "Мистер Кардома", "Р. И. Джонс", "Церковный портной", "Дэвид Эванс", "Кондитерская Грегори", "Господин Бовега", "Магазин Бартона", "Банк Ллойда" - теперь здесь не было ничего. Я поспешил дальше, на Темпл Стрит. Там стоял бар "Три лампы", в углу вечно сидел старина Мак, судья. И там Малыш Томас, которого я разыскивал, неизменно стоял у стойки вечером каждую пятницу, когда выплачивали жалованье, а с ним Фредди Фарр-Плутишка, Билл Латам, Клифф Уильямс, Гарет Хьюз, Эрик Хьюз, Глин Лоури, мужчина что надо, в шляпе, лихо сдвинутой набок, все блистали в этом нарядном уюте, в этой изысканной святая святых в стиле короля Эдуарда, где подавали первоклассное горькое пиво...
Отдаленный шум бара.
Старый репортер. Помнишь, как я отвел тебя в покойницкую в первый раз. Малыш Томас? Он никогда не видал трупа, ребята, не считая старика Рона в ту субботу. Хочешь стать настоящим газетчиком, сказал я, заведи знакомства в нужных кругах. Ты должен быть персоной грата в морге, понял? Он весь позеленел, ей-богу.
Первый молодой репортер. Смотри-ка, а теперь покраснел...
Старый репортер. Приходим мы в морг, а там, представьте, сидят маляры, приводят в порядок эту развалюху. Они были наверху, на лестницах, красили что-то под самой крышей. Малыш Томас их не заметил, уставился выпученными глазами на столы и остолбенел, а когда один из этих мазил сверху сказал загробным голосом: "С добрым утром, господа", он прямо взвился чуть не до потолка и выскочил оттуда, как хорек. Умора!
Буфетчица (в сторону). Вам уже хватит, мистер Робертс. Вы слышали?
Шум легкой потасовки.
Второй молодой репортер (небрежно). А вот и мистер Робертс.
Старый репортер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29