Возможно, что он слышал глупую похвальбу Еременко и во всяком случае отлично сознавал, что могут натворить кулаки боксера. И когда Иванов и Еременко, оттолкнув Красовскую, ворвались в тамбур, для Ивана Далмацкого наступило то самое положение, которое дает право на необходимую оборону.
Обвинители, чтобы опровергнуть тезис об убийстве при обороне, пусть с превышением ее необходимых пределов, ссылаются на то, что, видите ли, не было элементов внезапного нападения, что Иванов ничего плохого Далмацкому не делал. Так по закону вовсе и не требуется для признания необходимой обороны элемента внезапности. Пленум Верховного Суда в известном постановлении от 23 октября 1956 года указал, что «состояние необходимой обороны наступает не только в момент нападения, но и в тех случаях, когда налицо реальная угроза нападения». Какой еще, разрешите спросить, реальности обязан был дожидаться Иван Далмацкий? В тамбуре около него едва живой брат Владимир. К тамбуру рвутся, отталкивая Красовскую, подвыпившие парни, ухарский нрав одного из коих испытан уже достаточно реально. Не хочу думать плохо об Игоре Иванове. Но Далмацкий так думать мог. У него были все основания считать Иванова соратником Еременко в начатом нападении, как это считала и Красовская. И если даже Далмацкий ошибался, то в данном случае, как указал тот же Пленум Верховного Суда, наступает состояние мнимой обороны, не имеющей ничего даже отдаленно общего с хулиганскими побуждениями. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что Далмацкий причинил ножевое ранение Иванову, находясь в состоянии обороны.
Превысил ли Далмацкий пределы дозволенной законом обороны, подлежит ли он уголовной ответственности? Вопрос не простой. Он решается в зависимости от того, должен ли был Иван Далмацкий терпеливо выжидать, пока с ним не расправятся так, как несколькими минутами раньше расправились с его братом Владимиром. Очевидно, что было бы несправедливым предъявить такое требование к Далмацкому. Не могли он обратиться в бегство, допустим, в следующий вагон, оставив на произвол судьбы и на милость нападавших неспособного к самозащите Владимира? Не говоря уже об аморальности подобного поведения, спасительное бегство исключалось по той причине, что входная дверь в следующий вагон не открывалась. Это единогласно подтвердили свидетели - проводники поезда. Была еще одна возможность - спрыгнуть на ходу поезда под откос, но и это почти верная смерть и предательство беззащитного Владимира. Наконец, можно было как будто прорваться внутрь вагона. Но ведь там у самого входа стоят Еременко и Иванов, соприкосновения с которыми больше всего и страшился Далмацкий. Оставалось одно - защищаться, не выходя из тамбура. Как - это уже другой вопрос. Вряд ли с голыми руками Далмацкий один против двух мог надеяться на успех. Не исключено, что в данной обстановке позволительно было воспользоваться любым средством отражения, включая карманный нож. Однако от нанесения смертельного удара, по крайней мере на этом этапе обороны, следовало удержаться. Далмацкий мог для приведения в чувство нападавших ограничиться нанесением менее серьезного ранения в любую неопасную для жизни часть тела. Нет спора, что в создавшейся обстановке рассуждать и думать было не так просто. Предельно, в чем можно обвинить Ивана Далмацкого, причем со смягчающими обстоятельствами, это в убийстве при превышении пределов необходимой обороны, т.е. по ст. 105-й УК. Предложенная квалификация не требует обязательного лишения свободы. Если вы учтете все особенности обстановки, при которой Далмацкому пришлось защищать себя и брата, но не найдете возможным согласиться с его объяснениями о необходимой обороне, то, даже признав превышение ее законных пределов, я надеюсь, что вы не станете лишать Далмацкого свободы.

Киселев Я.С. Речь в защиту Бердникова
Товарищи судьи!
Я должен покаяться - слишком много мы, стороны, вносили горячности в допрос подсудимого и потерпевшей. Временами в судебном заседании бушевали страсти. Барометр показывал бурю.
Но в этом повинны не столько мы, сколько само дело. По нему невозможно вынести приговор, который в какой-то степени удовлетворял бы обе стороны, нельзя прийти к выводу: в чем-то право обвинение, а кое в чем права защита. Нет, одно из двух: или подсудимый - человек без совести и чести, он цинично преследовал потерпевшую, а теперь так же цинично клевещет на нее, или потерпевшая, которая отнюдь не потерпевшая, цинично обманывала честного и прямодушного человека, а когда обман должен был раскрыться, она, чтобы помешать этому, возводит ложное обвинение. Или или! Третьего не дано.
Приступая к судебному следствию, каждая из сторон не только считала свою точку зрения единственно возможной, но любую иную рассматривала едва ли не как посягательство на истину. Но вот закончено судебное следствие. Все доказательства рассмотрены, исследованы, проверены. Не осталось ничего невыясненного или сомнительного. Все стало на свои места. А позиции сторон? Кое-что изменилось, но в главном они остались прежними. Спор продолжается. Но теперь уже нет места для страстей. В действие должен вступить точный, беспристрастный, выверенный анализ.
Наше дело должно было пройти сложный и трудный путь. Да и как могло быть иначе? Следствие еще не было закончено, не были получены последние объяснения обвиняемого, шел еще допрос свидетелей и никто, разумеется, не знал, что они покажут, а обвинение против Сергея Тимофеевича Бердникова было уже признано установленным и доказанным. Признано путем, для которого в законе нет основания, путем несправедливым, вызывающим острое чувство протеста. За неделю до окончания следствия появился в газете тот самый фельетон «Чубаровец в конторке мастера», который приобщен к делу. В фельетоне как о чем-то совершенно достоверном доводится до общего сведения о преступлении Бердникова: 54-летний селадон понуждал к сожительству молодую, светящуюся нежным розовым светом невинности Наталию Туркину, попавшую на свою беду в зависимость от Бердникова.
Выступление печати! Оно, естественно, воспринимается как выражение общественного мнения. С вниманием и уважением мы относимся к нему. Тысячами читателей фельетон был воспринят как полное и верное отражение действительности. Вина Бердникова считалась доказанной еще до того, как дело пришло в суд.
Да, суд независим. Фельетон не может предрешить приговор. Все это самоочевидно. Но ведь не существует такого барьера, да и не нужен он, который отгораживал бы суд от общественного мнения, выраженного в печати. Не обинуясь, можно сказать, что появление фельетона потребовало от суда дополнительных усилий для того, чтобы подойти к делу непредвзято, чтобы освободиться от воздействия навязываемой точки зрения. Не сомневаюсь, суд с этим справился и справится. Но это не значит, что работа суда не была затруднена. В гораздо большей степени фельетон затруднил работу следователя. Следователь поторопился, надеюсь, теперь это уже очевидно, передавая материалы фельетонисту. Фельетонист поторопился с опубликованием своего опуса. И вот началось то, что психологи называют индукцией: сначала следователь вдохновил фельетониста, а затем фельетонист стал вдохновлять следователя. В самом деле, допустим, что после появления фельетона Бердников представил следствию убедительные доказательства своей невиновности. В какое положение поставил себя следователь? Что ему делать? Прекратить дело? Казалось бы, единственное, что нужно сделать! А как быть с фельетоном? Материал-то давал он, следователь. Значит, нужно признать, что ввел в заблуждение общественное мнение, зря очернил честного человека. Нужно! Но… сколько «но» расставил на своем пути следователь. Впрочем, от этих «но» можно и избавиться. Для этого надобно только одно: верить! Верить, несмотря ни на что, верить вопреки всему, верить, пренебрегая доказательствами, что Бердников виноват. Ведь если с ходу отвергнуть все доводы Бердникова, как бы они ни были убедительны, то тогда окажется, что фельетон, хотя и ставит в трудное положение, но только Бердникова, а не следователя.
Я не случайно начал с покаяния в горячности. Если страсти и разгорались, то не в малой степени повинен в этом злополучный фельетон. Фельетон приобщен следователем к делу. Зачем? Как доказательство? Фельетон им служить не может. Приобщен как мнение сведущего лица? И это невозможно, если следовать закону. Для чего же приобщен фельетон? Неужели для эдакого деликатного предупреждения судьям: «Вы, конечно, свободны вынести любой приговор, но учтите, общественное мнение уже выражено»? Нет, не могу я допустить, что обвинительная власть пыталась таким путем воздействовать на суд. Так для чего же приобщен фельетон? Неизвестно. Хорошо было бы, объясни нам это прокурор в реплике. Справедливости ради нужно отметить, что в обвинительной речи ни слова не было о фельетоне. Светлый облик Наталии Федоровны Туркиной, так любовно выписанный фельетонистом, настолько потускнел, что о фельетоне было неловко и вспоминать. Хотя облик Туркиной и претерпел изменения, все же ее показания по-прежнему, по мнению прокурора, остаются основой обвинения.
Что же, попытаемся проверить эти показания.
Суд их помнит, и если я позволю что-то повторить, то только потому, что теперь, когда все материалы дела проверены, легко обнаружить в показаниях Туркиной то, что раньше ускользало от внимания.
Наталия Федоровна Туркина, только что предупрежденная об ответственности за дачу ложных показаний, начала с заявления: «Я буду показывать только правду». Никто еще в этом не усомнился, а Туркина торопится рассеять сомнения. Но не будем к этому придираться, отнесем это за счет того, что, как только речь заходит об ее правдивости, Наталия Федоровна становится особо чувствительной и щепетильной.
Но вот уже следующая фраза, дополнившая декларацию о правдивости, заслуживает особого внимания. Туркина возвестила: «Я не питаю никакого зла к Бердникову». Это звучит как едва прикрытая просьба о доверии - не питает зла, значит, не станет возводить ложное обвинение. И я, как защитник Бердникова, готов повторить вслед за Туркиной - верно, не питает она зла к подсудимому.
Стоит призадуматься, как могло случиться, что жертва не питает зла к обидчику? Бердников, если верить Туркиной, посягал на ее женскую честь, преследовал ее, ставил в невыносимое положение, позорил ее и клеветал на нее, словом, причинил ей из самых гнусных побуждений столько зла. Как же могло все это не возмутить ее? Вчуже пылаешь гневом против Бердникова, когда слышишь, как он издевался над беззащитной Туркиной. Как же ей, униженной и оскорбленной, не питать зла к нему?
Нет, если правда то, что Туркина показывала о Бердникове, то она говорит неправду, заявляя, что не питает к нему зла. Или, если говорит правду, что не имеет против него зла, то неправда все то, что она наговорила на Бердникова.
Не будем излишне строги к Туркиной. Может быть, первые неудачные фразы в ее показаниях объясняются волнением, таким понятным. Проверим, какова суть ее показаний.
Наталия Федоровна, сообщив суду, что она правдива и очищена от злых чувств, перешла к изложению фактов. Она показала, что была принята на завод по рекомендации и настоянию Бердникова. Эти показания ее верны. Она показывала, что Бердников, мастер, начальник смены, сам обучал ее токарному делу. И эти показания ее верны. Она показала, что бывали случаи, когда Бердников, хотя небольшую, но часть работы за нее делал, чтобы она выполнила норму. И эти показания ее верны.
Итак, ее показания о том, что Бердников внимательно и заботливо относился к ней несколько первых месяцев ее работы на заводе, полностью соответствуют действительности.
Туркина старательно работала, и это подтверждается. Следовательно, не было никаких деловых причин к тому, чтобы мастер изменил к худшему отношение к добросовестной работнице. А отношения изменились. И очень резко. Бердников не то, что стал безразличен к той, к кому он был так заботлив, он стал враждебен, открыто, не скрываясь, враждебен. Туркина показывала: Бердников придирчиво выискивал брак в ее работе. И это подтвердилось. Туркина показывала: Бердников выживал ее с завода. И это подтвердилось. Начальник цеха, свидетель Свиридов, припомнил: когда он пытался образумить Бердникова и убедить его быть справедливым к Туркиной, Бердников раскрыл свой замысел: «Гнать ее нужно с завода, гнать!»
Но почему «нужно гнать», не сказал.
Сами эти факты, о которых говорит Туркина, достаточно впечатляющи. И легко может показаться, что то объяснение, которое она дает этим фактам, похоже на правду. Наталия Федоровна, видя заботу и внимание мастера, была убеждена, что он все это делает, так сказать, по зову совести. Но как она ошиблась! Оказывается, Бердников расставлял силки, он надеялся склонить ее к сожительству. Действовал он осторожно, ничем не возбуждая ее подозрений. По простоте душевной она поделилась с Бердниковым своей радостью: муж, который свыше года был в отсутствии, приехал к ней. И тут-то Бердников, сообразив, что рушится все то, что он так коварно и так тщательно готовил, потребовал грубо и цинично: «Сожительствуй со мной!» Потребовал угрожая и запугивая. И только тогда открылись глаза у Наталии Федоровны. Это было для нее катастрофой. Так гибнет вера в человека. А когда возмущенная до глубины души Наталия Федоровна отвергла циничное предложение Бердникова, он стал выживать ее с завода.
И чтобы подтвердить и эту часть своих показаний, Наталия Федоровна еще на следствии предъявила записку Бердникова. Ярость лишила его осторожности, он, разоблачая себя, написал: «В последний раз говорю, не хочешь добром, заставлю».
Все в показаниях Туркиной как будто убеждает, все как будто свидетельствует о вине Бердникова. И все же… В суде нет ничего опаснее полуправды. Ложь полная и законченная, ее нетрудно обнаружить. Полуправда неизмеримо труднее разоблачается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78