Однако постепенно она приобрела моральный авторитет такой степени, что никакая сила, даже самая могущественная, не отваживалась открыто и хладнокровно проигнорировать решение Лиги или отклонить решение Верховного суда. Но поскольку человеческие интересы носили характер скорее национальный, чем космополитический, очень часто случались ситуации, в которых нация теряла голову, впадала в буйство, нарушала свои обещания и бросалась в подстегиваемую страхом агрессию. Такая ситуация и вызвала англо-французскую войну. В другие времена нации распались бы на два больших лагеря, и Лига была бы временно забыта в связи с их разногласиями. Именно это случилось во время русско-германской войны, оказавшейся возможной только благодаря тому, что Америка предпочитала поддерживать Россию, а Китай благоволил Германии. После разрушения Европы мир некоторое время большей частью делился на Лигу и на Америку. Но Лига была полностью под властью Китая и больше не отстаивала космополитические интересы. Дело обстояло именно таким образом, и те, чья преданность интересам человечества была неподдельной, изо всех сил старались вернуть Америку в общее содружество, и в конце концов добились успеха.
Несмотря на поражение Лиги в попытках противостоять «великим» войнам, она превосходно справлялась с предотвращением всех малых конфликтов, которые некогда были хронической болезнью человеческой расы. Под конец, разумеется, мир на планете был бы надежно защищен, если бы сама Лига не была бы разделена почти на равные половины. К несчастью, с подъемом Америки и Китая эта ситуация стала все более и более обычной. В период войны между Северной и Южной Америкой была сделана попытка воссоздать Лигу как верховную международную власть, контролирующую объединенные вооруженные силы всех наций. Но хотя стремление к космополитизму и было велико, племенное обособление было сильнее. Результатом стало то, что по настоянию японцев Лига фактически раскололась на две Лиги, каждая из которых заявляла о наследовании верховной власти в международных делах от старой Лиги, но каждая на самом деле находилась под влиянием одного из полюсов сверхнационального интереса: одна – американского, другая – китайского.
Это произошло через сотню лет после падения Европы. Следующее столетие завершило процессы формирования двух систем, политических и духовных. С одной стороны выступала богатая и сплоченная Американская Континентальная Федерация с ее бедными родственниками – Южной Африкой, Новой Зеландией, полуразрушенными остатками Западной Европы и частью лишенного сердца тела, которым была Россия. С другой стороны были Азия и Африка. На деле древнее характерное различие между Востоком и Западом стало теперь основой политического чувства и организации.
Внутри каждой из систем существовали, без всякого сомнения, реальные культурные различия, главными из которых были различия между китайским и индийским менталитетами. Китайцы были заинтересованы в видимости, в утонченности, в прагматизме; в то время как индийцы были склонны искать за видимостью некую предельную реальность, для которой эта жизнь, как они говорили, была всего лишь преходящим аспектом. Так, обычный индиец никогда не принимал близко к сердцу никакую практическую социальную проблему, при всей ее серьезности. Идея совершенствования этого мира никогда не была для него всепоглощающим интересом – с тех самых пор, как он приучился верить, что этот мир являлся всего лишь тенью. Было, разумеется, и такое время, когда Китай имел меньшую духовную связь с Индией, чем с Западом, но страх перед Америкой притянул друг к другу эти два великих народа. По меньшей мере, они были всерьез единогласны в своей ненависти к этой смеси коммерческого туризма, миссионерства и варварского завоевания, что повсюду воплощали собой американцы.
Китай, отдавая дань своей относительной слабости и раздражению, вызванному распространившимися внутри него щупальцами американской индустрии, в это время был более националистичным, чем его соперник. Америка, естественно, открыто заявляла, что переросла национализм и олицетворяет политическое и культурное единство мира. Но она понимала это единство как единство под руководством Америки, а под культурой подразумевала американский образ жизни. Такой вид космополитизма принимался и Азией, и Африкой без всякой симпатии. В Китае были предприняты согласованные действия с целью искоренения иностранных элементов из его культуры. Успех этих действий, однако, был лишь поверхностным. Косички и палочки для еды снова вошли в моду среди паразитирующей части населения, и изучение китайской классики стало обязательным во всех школах. Однако образ жизни обычного среднего человека оставался американским. Не только потому, что он использовал американские столовые приборы, обувь, граммофоны, бытовую технику, но при этом его алфавит был европейский, его словарный запас был пропитан американским сленгом, его газеты и радио были в той же мере американскими, хотя и антиамериканскими по политическому содержанию. Он ежедневно наблюдал на своем домашнем телеэкране все особенности американской личной жизни и каждое американское общественное событие. Вместо опиума и китайских палочек он пристрастился к сигаретам и жевательной резинке.
Образ его мыслей также большей частью был монголоидным вариантом американского мышления. Например, его мышление не было метафизическим, но поскольку некоторое присутствие метафизики является неизбежным, то он простодушно воспринял материалистическую метафизику, которую широко распространили ранние большевики. С этих позиций единственной реальностью была физическая энергия, и разум был всего лишь одной из систем управления телом, отвечающей за реакции на внешние раздражения. Бихевиоризм играл некогда большую роль в очищении лучших западных умов от суеверий, и одно время он был главным развивающимся острием мысли.
Эта ранняя, веская, хотя и экстравагантная доктрина, была тем, что поглотило Китай. Но на своей родине бихевиоризм постепенно инфицирован, благодаря всеобщей потребности в удобных идеалах, и окончательно видоизменился в странный вид спиритизма, согласно которому отдаленная реальность была, без всяких сомнений, физической энергией, и та энергия была отождествлена с божественным духом. Наиболее драматической чертой американской мысли в этот период было соединение бихевиоризма и фундаментализма, устаревшего и выродившегося вида христианства. Бихевиоризм сам по себе, разумеется, был разновидностью вывернутой пуританской веры, согласно которой интеллектуальное спасение включало признание сырой материалистической догмы, главным образом потому, что она была несовместима с лицемерием и непонятна интеллектуалам ранних философских школ. Более старые пуритане подавляли все плотские страсти; эти же, новые, подавляли с не меньшим самодовольством страсти духовные. Но при все возрастающем уклоне в сторону спиритизма самого естества, бихевиоризм и фундаментализм нашли точку соприкосновения. Поскольку отдаленная материя физического мира была объявлена теперь многообразной и произвольной «частью» деятельности «духа», то какое удобство это создавало для согласия между материалистами и спиритуалистами! В основе, несомненно, они никогда не расходились так далеко, хотя и были противниками в теории. Настоящее же расхождение было между действительно духовным подходом, с одной стороны, и смешанным, духовно-материалистическим, с другой. Поэтому большинство материалистов из христианских обществ и большая часть доктринеров из кругов ученых не слишком долго искали формулу для выражения собственного единства, их отказа от всех тех витиеватых и пышных положений, которые выступали как характеристика человеческого духа.
Два этих убеждения были едины в их отношении к исходному физическому движению. И здесь лежит глубочайшая разница между мышлением американцев и китайцев. Для первых деятельность, любой вид деятельности, был сам по себе конечным итогом; для вторых деятельность была всего лишь продвижением к истинному конечному итогу, которым являлся отдых и умиротворение разума. Действие должно быть предпринято лишь тогда, когда нарушалось равновесие. И в этом отношении Китай был един с Индией. Оба предпочитали созерцание действию.
Поэтому в Китае и в Индии страсть к богатству была менее сильной, чем в Америке. Богатство было силой, необходимой, чтобы приводить в движение людей и объекты, и в Америке, вследствие этого, богатство откровенно считалось тенью Бога, божественным духом, вложенным в человека. Бог был высший хозяин, вселенский Работодатель. Его мудрость представлялась как колоссальная активность, его любовь – как необыкновенная щедрость к своим работникам. Рассказы о талантах стали краеугольным камнем образования, и, по этим причинам, быть богатым означало быть почитаемым в качестве одного из главных посредников самого Бога. Типичным американцем, представлявшим большой бизнес, был тот, кто в окружении демонстрируемой им роскоши в глубине души оставался аскетом. Он ценил свою славу только потому, что она доказывала остальным людям, что он относится к числу избранных. Типичным же представителем богачей из Китая был тот, кто наслаждался своей роскошью, проявляя тонкий неизменный вкус, и был крайне редко склонен жертвовать им ради всего лишь желания добиться власти.
С другой стороны, поскольку американская культура была тесно связана с ценностями жизни индивидуума, она была более чувствительна, чем китайская, к благосостоянию простых людей. По этой причине условия в промышленности при американском капитализме были куда лучше, чем при китайском. А в Китае оба эти вида капитализма существовали бок о бок. Там были американские заводы, использующие американскую систему, где китайские рабочие процветали, но были и китайские заводы, на которых рабочих можно было сравнить с наемными рабами. Тот факт, что большинство китайских промышленных рабочих не могли получить возможность купить автомобиль, не говоря уже об аэроплане, был источником самодовольного возмущения среди американских работодателей. А то обстоятельство, что этот факт не вызывал никакой революции в Китае и что китайские предприниматели были способны обеспечивать избыток трудовых ресурсов несмотря на лучшие условия работы на американских заводах, само по себе являлось источником замешательства и недоумения. Но на самом деле то, чего хотел средний китайский рабочий – не чисто символическая самоуверенность при управлении находящимися в частной собственности машинами, а уверенность в будущей жизни и действительно свободное время. На ранних стадиях формирования «современного» Китая разумеется, возникали серьезные возмущения классовой ненависти. Почти каждый крупный китайский промышленный центр, в какой-то из моментов своего развития, громил своих работодателей и объявлял себя независимым коммунистическим городом-государством. Но коммунизм был чужд Китаю, и ни один из этих экспериментов не имел постоянного успеха. В итоге, когда правление Национальной Партии стало уверенным и надежным и всем проявлениям зла в промышленности был положен конец, классовое чувство уступило место политической ненависти к американскому вмешательству и американскому мошенничеству, и тех, кто работал под американским началом, очень часто стали называть предателями.
Национальная Партия, разумеется, не была выразителем духа Китая; но она была как бы центральной нервной системой, внутри которой дух осуществлял контроль как руководящий принцип. Партия была чрезвычайно практической, но в то же время и идеологической организацией и в ней на равных правах гражданская служба сочеталась с религиозной дисциплиной, при этом партия всеми силами противодействовала любому виду религии. Созданная первоначально по образцу большевистской партии России, она, кроме того, черпала идеи из местной и описанной в литературе организации службы в старом Китае, и зачастую даже из традиций объединенной администрации, которая была лучшим и основным вкладом Британской империи на Востоке. Поэтому, следуя собственному курсу, Партия приближала идею духовных правителей. Чтобы в обычном порядке быть принятым в Партию, необходимо было сделать две вещи: пройти очень трудный письменный экзамен по западным и китайским общественным наукам и пройти пятилетний срок обучения реальной административной работе. Вне Партии Китай был по-прежнему чрезвычайно пронизан коррупцией, потому что казнокрадство и протекционизм не осуждались с тех давних пор, как они были благопристойно прикрыты. Но Партия дала блестящий пример самозабвенного ревностного служения, и эта невероятная честность была одним из источников ее силы. Было общеизвестно, что член Партии искренне заинтересован в общих, а не в своих личных делах, и потому заслуживает доверия. Высшим объектом его преданности была не Партия, а Китай, и, разумеется, не масса отдельных людей, к которым он относился почти столь же небрежно, как и к себе, а корпоративное единство и культура расы.
Вся полнота исполнительной власти в Китае находилась теперь в руках членов Партии, и решающим законодательным органом был Партийный Съезд. Между двумя этими институтами находился президент. Иногда будучи не более чем председателем Исполнительного Комитета, этот человек время от времени был почти диктатором, соединяя в себе атрибуты премьер-министра, императора и папы. Потому что глава Партии был главой государства, и, подобно древним императорам, он становился символическим объектом выражения культа предков.
Политика Партии определялась отношением китайцев к культуре. Как западные государства очень часто организовывались благодаря стремлению к военному престижу, так и новый Китай организовывался под влиянием престижа культуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57