- Нет, позвольте. Жизнь оставим. Беломорстрой, говорите, для вас чужая каша?
- Положим.
- И он, говорите, вам навязан?
Тут заговорило несколько человек:
- Оставьте, не надо! Поликарп Алексеевич, бросьте грязное дело!
Михайлов не струсил и довольно бойко заговорил:
- Ни в коем случае! Почему "оставьте"? Ни в коем случае. Тут надо договориться. Я вас слушаю, Поликарп Алексеевич.
- Так вот, вопрос мой простой, - продолжал Абрамов. - Если Беломорстрой вам навязан, то и советская власть, стало быть навязана?
В комнате начался переполох.
Многие повскакивали с места и начали громко говорить, спорить и кричать. Каждый старался перекричать другого; и я уже начинал побаиваться, как бы это не кончилось следствием по статье Уголовного Кодекса 58 .
Невозможно было понять общего настроения присутствующих. Я не мог даже разобрать, был ли кто за Михайлова или за Абрамова. Было ясно только, что в эту маленькую толпу мещан вошло что-то страшное, им непосильное, могущественное, от чего они инстинктивно отмахивались, как Фауст от вызванного им самим Духа Земли.
Надо было что-нибудь предпринимать. Я стал ловить более тихие моменты в словесной свалке и, наконец, заговорил:
- Товарищи! Вы подводите меня. Вы знаете, чем это может кончиться?
Я врал. Мне вовсе не было страшно. Однако другого аргумента я не подыскал.
- Товарищи, - крикнул я еще сильнее. - Это невозможно. Лучше тогда расходитесь. Слышите? Идите кричать на улицу!
Я полушутя, полусерьезно даже толкнул в спину одного запальчивого спорщика.
Понемногу страсти начали успокаиваться. И громче других говорил опять все тот же Михайлов, который ровно ничем не смутился или делал вид, что не смутился:
- Я вам отвечаю. Слышите? Я вам отвечаю... Тише, внимание! Я вам отвечаю: да, советская власть мне навязана... Да тише же! Но я вам еще что скажу: я имею право так говорить, а никто другой не имеет права так говорить. Да! Другие возражают политически, а я...
- А вы метафизически? - без всякого добродушия вставил Абрамов.
- А я человечески. Не метафизически, а человечески!
- Не знаю, что хуже, - метафизическая или человеческая контрреволюция!
Последнее замечание, однако, внесло почему-то вдруг полное успокоение. И я заметил, что публика настроена против Абрамова, или, по крайней мере, против его резких формулировок.
Воспользовавшись наступившей тишиной, я выдвинул наиболее спокойного оратора из желавших говорить, это - все того же Коршунова, и сказал:
- Ну, слово принадлежит товарищу Коршунову. Андрей Степанович, начинайте!
Коршунов заговорил так.
- Чудное дело! Я вас всегда считал своим противником, добрейший Сергей Петрович... Но сегодня... сегодня вы меня поразили. Сначала я даже не знал, что и возразить. И только сейчас, всего несколько мгновений назад, я понял, что вы остаетесь моим обычным противником, хотя не знаю, сумею ли я сейчас это достаточно ясно формулировать. Вы утверждаете, что техника, да и вся техническая культура нам навязана. Я тоже утверждаю, что технический прогресс движется сам собою, не спрашивая согласия у отдельных людей. Вы красноречиво говорите, что человеку не дано даже судить об истинных причинах и целях технического прогресса. Я тут тоже с вами согласен. Кое-что ценным представляется мне и в ваших общих рассуждениях о жизни, хотя это уже какая-то философия, а я себя философом не считаю. Но вот, добрейший Сергей Петрович, что вы заслонили от меня своим красноречием и что я все-таки сейчас твердо держу в уме, спохватившись после первого впечатления от вашей речи. Меня обвиняли в фатализме. Но что же получается у вас? У вас ведь получается прямо мистическое учение о судьбе, после которого остается только один разумный выход, это - самоубийство. Не слишком ли вы перегибаете здесь свою философскую палку в сторону пессимизма, иррационализма и даже просто мистики? Не лучше ли будет ограничиваться здесь подходом только естественно-научным? Это ведь и проще и надежнее и как-то чище, безболезненней. Скажите, ведь вы проповедуете судьбу?
- Я совершенно ничего не проповедую, - спокойно и уверенно сказал Михайлов, - тем более не проповедую какую-то судьбу.
- Но ведь это все же фатализм?
- Так получается.
- Ага, значит, и сами вы согласны!
- Я согласен с тем, что так получается, но я в этом совершенно неповинен.
- Но кто же тогда повинен? Вы что-нибудь утверждаете или ничего не утверждаете?
- Я утверждаю.
- Что вы утверждаете?
- Я утверждаю два-три простейших факта. Первый факт, это - полная неповинность в своем появлении на свет. Вы отрицаете этот факт?
- Этого отрицать нельзя.
- Хорошо. Второе: ни вы, ни я совершенно неповинны в той социально-исторической системе, которая сложилась к моменту нашего рождения, - по той очевиднейшей причине, что нас попросту не было тогда, когда она складывалась. Факт?
- Факт.
- Ну, и что же? Разве это не "судьба"?
- Ага, значит, вы утверждаете, что это судьба?
- Я уже сказал, что так получается. Но я ровно ничего не проповедую. Хотите отрицать факты - отрицайте.
- Да нет же! - начинал горячиться Коршунов. - Ровно никаких фактов я не отрицаю. Но я требую, чтобы факты были объяснены.
- Естественно-научно?
- Естественно-научно.
-Но это совершенно не двигает вопрос с места.
-Почему?
- Да потому, что факт все равно останется фактом, объяснили вы его или нет.
-Не согласен! Естественно-научное объяснение покажет, почему сейчас такая техника, а не иная. Вместо судьбы получится ясная логика.
- Андрей Степанович2, да с чего вы взяли, что естественнонаучное объяснение вообще возможно? Ведь вы же тут имеете в виду физику и химию, ну, на худой конец биологию? Ведь так?
- Правильно.
- Но какая же физика и химия объяснила факт изобретения плотины Пуаре? Какая это биология, где и у кого объяснила появление факта Беломорстроевских косых ряжей? Ведь для этого надо было экспериментально исследовать химические процессы в организме у Зубрика. Ха-ха! Ну-ка давайте мне формулы для химии мозга у Вержбицкого, когда он компоновал Пало-Коргский узел.
- Этого мы еще не можем сделать, - деловито возразил Коршунов.
- Т. е. до сих пор вы еще ничего не можете объяснить естественно-научно?
- Полностью не можем.
- Да и никак не можете! Естественно-научное объяснение - миф, - ну, если хотите, для нас, т. е. пока еще миф. И прибавляю: самый дурной миф, мешающий всяким другим объяснениям. Но я не хочу об этом спорить. Я хочу сказать совсем другое. Если бы даже ваше естественно-научное объяснение осуществилось, то и в этом случае утверждаемые мною факты нисколько не потеряли бы своего значения. Факты остаются фактами, как их не объясняйте: я хочу жить в XXV или в XV веке, а фактически живу в XX; я не хочу техники, а она есть; или я хочу техники, а ее нет. Отсюда и факт моей безответственности.
- Но ведь это же проповедь анархизма! - перескочил Коршунов на другую тему.
- Я ни-че-го не про-по-ве-ду-ю, - намеренно раздельно произнес Михайлов. - А если так получается, то причем же я тут? Если человеку отрезать голову, то он умрет. Но при чем тут я? Такого хрупкого и ничтожного человека я и не создавал и создавать его вовсе не входило в мои планы. И если бы спросили меня, я бы сам стал критиковать такое произведение. Почему же это моя проповедь?
- Хотите мириться? - мелькнула какая-то идея у Коршунова. Михайлов рассмеялся.
- Хотите?
- Ну?
- Вы вот говорили, что вас спрашивают: как же быть? То - не так, то не так, это - не так. Чего же вы сами хотите, спрашивают у вас. Как вы сами хотите быть?
- Ну?
- И вы отвечали, что не знаете как быть.
- Да.
- Ну, так давайте мы с вами ответим на этот вопрос немного иначе. Я предлагаю отвечать так: что бы вы ни делали, как бы вы ни думали, - вы будете действовать так, как велено. Вопрос о том, что делать, бессмысленный вопрос. Что бы вы ни делали, вы будете делать то, что предписано.
Тут вмешался в разговор наш геолог Елисеев, слывший за человека старых понятий, хотя, по-моему, несправедливо.
- Кем предписано? - с юмором в голосе спросил он. - Кем велено?
- Природой, - ответил Коршунов.
- Историей, - влез опять Абрамов.
- Неизвестно кем, - спокойно и простодушно, даже немного резонерски сказал Михайлов.
- Ягодой, - неуместно сострил опять тот же писклявый голосок из угла.
Все расхохотались.
- Ну, ладно! - сказал я, стараясь быть серьезным. - Кто еще хочет говорить?
- Позвольте мне, раз уж я вылез, - проговорил Елисеев.
- Ваше слово, - сказал я по-председательски, хотя никто меня не выбирал и не назначал.
Елисеев разговорился не сразу. Мне даже показалось, что он стал жалеть о своем намерении говорить. Начал он не очень складно:
- Мне кажется... Я думаю... Сначала я не о себе... т. е. не о своих взглядах... Я сначала о судьбе... Тут вот не все сказано...
Он смолк, и все молчали.
- О судьбе-то нужно иначе, - опять заговорил Елисеев неуверенным тоном, озираясь по сторонам и смотря почему-то на Михайлова, а не на Коршунова, как можно было бы предполагать, судя по вступлению. Тут он совсем замолчал, и потом после длительной паузы вдруг брякнул:
- Судьба, это - честность... Честность мысли...
Все сразу заинтересовались, и установилась напряженная тишина.
Мало-помалу оратор-таки разговорился:
- Объясняем мы - как? Такое-то техническое усовершенствование имеет такую-то причину... Вот и объяснение. Но разве это объяснение? Пусть телеграф, т. е. появление телеграфа, объяснено как бы то ни было, физически, механически, исторически. Это значит, что указаны какие-то причинные факты и события, из которых он произошел. Но эти факты зависят еще от дальнейших фактов... Разве это объяснение? Это - бессильное отодвигание подлинной причины в глубь времен, и больше ничего. Технический прогресс - необъясним. Подлинной причины технического прогресса неизвестно... По-моему, судьба честнее... Не знаем, и - все!
Тут перебил оратора Абрамов:
- Это вы не знаете, а сами-то вещи имеют же объективную причину?
- Не перебивать оратора! - крикнул я, стараясь, где можно, соблюдать порядок.
- Да, вещи доподлинно имеют для себя объективную причину, - продолжал не смело, но довольно уверенно Елисеев. - Вещи-то имеют причину, а мы ее не знаем: это и есть судьба...
- Не судьба, а временное незнание, - опять не воздержался Абрамов.
- Ах ты, напасть какая! - сделал я рассерженный вид. - Исключить Абрамова на пятнадцать заседаний!
Кое-кто слабо усмехнулся. И Елисеев продолжал:
- Я согласен...
"С чем же он согласен?" - подумал я, но не решился новым вопросом нарушать порядок.
- Я согласен... - говорил Елисеев. - Это, - действительно, не судьба, а временное незнание... Но тогда что же получается? Значит, наступит время, когда мы будем все знать?..
Абрамов, видимо, что-то хотел сказать, но, кажется, стеснялся меня. Я тоже хотел спросить: "Разве для избежания судьбы надо знать все?" Но-я стеснялся Абрамова, которого сам же одергивал.
- Да-с... - продолжал Елисеев. При этом голос его стал тише и как-то таинственнее, что хотя и не входило в мои интересы, но было занятно.
- Да-с... Чтобы не было судьбы, надо знать все... А законы природы... Да мы их просто не знаем. Мы знаем исчезающе-малую часть, так что можно прямо сказать: ничего не знаем. Но пусть даже знаем. Пусть мы знаем все, абсолютно все законы природы. Пусть вся человеческая история, пусть все глубины человеческой души, человеческого общества известны нам так, как, примерно, известно движение земли. И что же-с? Это все - ничто. Ученые слишком овеществляют, одушевляют законы природы. А ведь они вовсе не какие-нибудь реальные силы. Они ведь только формулы... Формулы - объяснены. А силы? А сила откуда? По данному-то закону природы тело движется от какой-то силы?... Да!... Нужно решить не только уравнения, но и объяснить факты, реальную силу факта... Вот тогда и судьбы не будет... Богом-с надо быть, чтобы судьбы не было. Или пусть уж лучше судьба будет... Техника, это - судьба человека....
Я почувствовал, что необходимо прервать речь Елисеева, хоть раньше сам же запрещал говорить другим.
- Трофим Иванович, - мягко сказал я. - Разрешите вас прервать. Видите ли... Вы говорите очень интересные вещи, но, к сожалению, у нас так мало времени... Не угодно ли вам поближе к нашей теме?... Может быть, в другой раз...
- Простите, простите, - засуетился Елисеев. - Я это так... Я даже не об этом хотел говорить... Я хотел говорить совсем о другом...
- О технике? - спросил я.
- Да, да, конечно! - сказал Елисеев, немножко нервно поглаживая свои волосы и как бы что-то вспоминая.
- Ну, вот и хорошо. Мы вас слушаем, - ответил я уже как законный председатель собрания.
- Только я бы просил... -скромно заговорил Етшсеев, -так, вопросами... Можно без речи?...
Мне это не улыбалось. Но Елисеев мне нравился и я нехотя согласился:
- Ну, что же... - промямлил я. - Если так, то...
- Конечно, давайте разговаривать вопросами и ответами, - сказала Елена Михайловна. - Надоели эти совещания с речами.
- Ладно, - сказал я Елисееву, - спрашивайте!
- Вот я спрошу так, - обратился он к Михайлову. - Кушать человеку надо?
Михайлов был верен себе:
- Да я, собственно говоря, не знаю, нужно ли...
По комнате пошли смешки.
- Ну, ладно, я не буду ставить своих проблем. А для вас согласимся: кушать надо.
- Хорошо, - отвечал Елисеев. - Кушать надо. А продолжать потомство надо?
- Это еще сомнительнее... Но согласимся: надо!
- Хорошо... Животному надо или человеку?
- И животному, и человеку.
- Хорошо... А есть ли какая-нибудь разница в этом отношении между животным и человеком?
- Есть.
- Какая же?
- Человек - личность.
- Очень хорошо... Значит, в человеке кушает не животное, а личность кушает?.
Смешки по комнате возобновились, но оба разговаривающие были весьма серьезны.
- Да, конечно, - отвечал Михайлов.
- И когда человек вступает в половую связь, то это для него не просто животная жизнь, но и проблема личности?
- Конечно.
- У зверя это - физиология. А у человека, это - проблема личности.
- Согласен
- Но ведь личность, это же...
- Свобода, вы хотите сказать? - спросил Михайлов, нахмуривши лоб.
- Да, личность там, где нельзя принудить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11